Если стоять лицом к хозяйственным складским постройкам во дворе, то слева от них был еще и дровяник, который равнялся самому жилому помещению. Дровяник был набит маленькими деревянными тюльками, которые рубили и кололи бойцы имеющимся здесь же колуном и топором. Дом отапливали, ведь на кухне была маленькая железная печь. Задний же двор дома представлял собой сад, в котором росли плодовые деревья, а перед садом, не доходя до него, был туалет. К туалету вела дорожка, выложенная из дорожных плиток и проходившая между самим домом и дровяником. Туалет сделан все из того же кирпича желтого цвета, а внутри стоял обычный унитаз. Канализация не проведена, но унитаз облагораживал внутреннюю часть этого строения. Пол в туалете состоял из керамических плиток, а стены обшиты пластиком. Чувствовалось во всех строениях этого хозяйства, что хозяин всего этого добра был человеком трудолюбивым и чистоплотным. Командира 155-й точки я не запомнил, но он мне показался человеком очень спокойным, даже меланхоличным. Он иногда обходил посты и все время главным образом проводил в своем подвале. То ли там с рацией работал, то ли отдыхал, то ли строил великие планы «генеральных наступлений» – не важно, а важно то, что он не вносил ненужную суету в работу людей.
Я спросил у бойца, который жил в доме:
– Давно стоите здесь?
– На точке две недели стоим, а так с самого начала штурма Курдюмовки. Да, тут еще… Днем у нас пост ведется в том вот сарае, – показывает он рукой на сарай, что начинается прямо от угла дома. – Но мы здесь днем все находимся, если что во дворе или на веранде, а еду у нас варит Гена, мы с ним эту кухню долго обделывали вместе. Здесь, когда пришли, кухня грязная вся была. Отмывали ее, чтобы человеческие условия хоть какие-то были.
– Хохлы беспокоят часто? Накаты? – интересуюсь я у него.
– Накатов при мне не было. А вот те элеваторы, что там сбоку от нас, вот они беспокоят. Осторожнее здесь с этими элеваторами. Там окошко есть, – показывает рукой боец на кирпичную башню, что возвышается вдалеке, – оно чуть ниже, отсюда не видно, и оттуда часто снайпер украинский работает. Элеваторы сейчас опять им принадлежат. Они часто там лазают. Раньше мы их контролировали, теперь они опять.
Все разговоры на войне скоротечны, многие знакомства временны, потому многие образы сохранились в памяти иногда ярко, а иногда как тени, и я уже не могу рассмотреть их через призму времени. Иногда мне кажется, что все, что было там со мной, сон – какой-то триллер из давно прочитанной книги. Триллером и была эта война. Во многом так и воспринимает эту войну мое сознание. Потому я и не смотрю по телевизору больше боевики или военные фильмы. Зачем смотреть по телевизору или по видео серую копию того, что ты видел сам в действительности в разных вариациях наяву. Ты сам был участником боевика, кровавого триллера, ты сам был героем той истории, которая происходила с тобой в реальности.
На 155-й точке я пробыл дней семь. Время текло равномерно, и никаких особых событий со мной здесь не происходило. Вот ночь. В свое время выхожу на пост. Меняю человека на посту, который несется в ночное время в складском помещении, находящемся как раз у угла дома. Сажусь на табуретку прямо чуть ли не в проходе на этот склад, чтобы мне видно было двор и не видно меня со двора. Здесь у меня рация. Мы делаем доклад через каждый час своему взводному по рации. Все ночи на этом посту фактически одинаковые. Разрывы украинских мин или автоматные очереди слышны только вдали от нас. К нам прилетов не было. Участок наш спокойный. В один из дней сижу я на кухне, а Гена, который здесь еду готовит, мне и говорит:
– Думаешь, эта кухня всегда такой была? Нет. Мы ее в порядок долго приводили. Хорошо здесь?
– Да, домашняя обстановка, – киваю я головой по поводу царящей здесь атмосферы.
– Я тут еду готовлю, сам все достаю. Соседние дома обошел, в подвалах припасы были тогда еще. Приготовлю, а они едят. Они как цыгане, придут и уйдут, а то и бардак здесь мне устроят. Не проконтролируешь если, так все кастрюли обчистят. Все сожрут, – объясняет мне Гена про жизнь на его кухне.
– А где же ты продукты достаешь, вон, гляжу, мясо у тебя на столе, – показываю ему на большущие куски мяса, что лежат на кухонной столешнице.
– А-а, это я подсуетился. Бабка здесь одна старая живет. Она не ушла отсюда со всеми вместе, вот и живет. Так вот, она говорит нам, сынки, у меня бычок и кормить его нечем, так его заколите, и вам, и мне мясо будет. Я с радостью его прирезал. Это куски от того бычка. Везде все достать можно, – поясняет мне Гена.
– Достать? – вопросительно смотрю я на Гену.
– Да, достать. Вот что другие? Как они живут? Они не думают о завтрашнем дне, как я. Они как кочевники, как цыгане, а я, когда сюда пришел, сразу же обыскал всю округу на предмет того, как я буду обставлять свою кухну, свой быт. Много разных вещей есть. Вот, к примеру, часы… – показывает Гена на настенные часы, что висят рядом с навесным кухонным шкафом возле окна. – Эти часы здесь не всегда висели, я их принес с соседней улицы. А еще я обжился спальником новым и вот этим свитером, – показывает мне Гена, приподняв военную легкую куртку у себя на животе.
Тут я остановлюсь и читателю поясню тот момент, что и на войне, в этой непростой ситуации, натура человека часто и, как правило, все равно берет верх над обстановкой, окружающей самого человека. Чуть дни затишья выпадают у барыги, и он перестает играть роль воина, и из него льется целой рекой энергия предпринимателя, устремленного к поиску материального. И этот барыга начинает обживаться, стаскивая все предметы, до которых он только может дотянуться, к себе, в свою норку Можно и воину играть роль барыги или предпринимателя, но рано или поздно, как только грянет чуть заметный кризис в экономике, такой воин разорится. И барыга, играющий роль воина, в критической обстановке войны будет думать не о бое, а о том, как выйти из боя и при первой же возможности поменяет быт штурмовика на жизнь тыловой крысы. Это натура. Так устроен человеческий организм.
Дело все в том, что человеческое сообщество, так же как и сообщества животных, делится на разного рода страты, или как говорят в Индии, на варны и касты. Эта теория проверена и войной, и жизнью в социуме в мирное время. Все проверено практикой. Строго, грубо говоря, люди делятся на четыре варны, которые в себе подразделяются на страты или касты. Вы, наверное, уже читали про варны философов, управленцев-воинов, предпринимателей и рабочих? Все так и есть. И в такие подразделения, как группа «Вагнер», идут, как правило, воины и философы. Однако, если мы говорим о Проекте «К», то во всей этой среде часто попадались и барыги тоже. Эти барыги желали скостить себе срок на войне. Ладно, все бы ничего, но как мне сказал один боец как-то, Гена ведь в бою улегся и лежал, пока трескотня автоматная не прекратилась. Это не обозначает того, что барыга не может стрелять и убивать. Может, еще как может, но часто ему не понятно, зачем это делать на войне. Если убивать за имущество, тогда барыге понятно, а вот на войне и за идею, этого он понять не может. Не способен. Барыга где-то сойдет с пути воина, скорее всего там, где хоть краем своего глаза увидит прибыль или красивую вещь, которую можно присвоить или же на что-то обменять. Это касается и его жизни. Если встанет дилемма перед барыгой так, что жизнь с товаром, с деньгами или смерть, или же борьба ради идей, то он выберет жизнь с деньгами и товаром.
И именно поэтому тоже нам нужна профессиональная армия, которая соберет всех тех, кто видит свою жизнь в качестве воина. В армии по призыву остаются на контракт люди, порой далекие от мировоззрения воина, и часто в военные училища идут только за льготами и хорошей зарплатой, которая будет светить в будущем офицеру. Потому считаю, с абитуриентами, с курсантами должны работать отличные психологи, психиатры, которые бы определяли их способность быть воинами. Деньги, говорите, раз профессиональная? А разве офицер, прапорщик или контрактник из «министерских» не профессионалы? Профессионалы. Так и вопрос о профессиональной армии снимается, как вопрос сугубо денег. Воин должен быть как минимум состоятельным человеком в обществе. Каждый должен заниматься своим делом. Воин и управленец – воевать и управлять, а предприниматель организовывать добычу материальных благ для себя и общества. Думаю, так должен быть устроен мир. Это хорошее, правильное устройство мира. Не каждому дано воевать, и не надо тянуть человека на войну, если ему это не присуще и если общество на войне может обойтись без лишних в армии людей.
Сижу я за кухонным столом с Геной, пью крепкий чай. Заходит боец и сразу проходит к шкафу, что стоит за мной.
– Бинт нужен и таблетки бы… вот нурофен, – говорит он и смотрит на меня. – Нурофен хочешь? Он от всего помогает и успокаивает.
– Давай, – отвечаю я и вспоминаю, что супруга моя, Татьяна Владимировна, эти таблетки и пила, когда у нее голова болела. И потому в сознании моем при слове «нурофен» проснулось, что-то домашнее, родное и совсем непохожее на всю эту окружающую меня действительность. Да, вспомнил сразу супругу и подумал, что женщина и война являются предметами, совершенно несовместимыми. И когда я вижу на картинке женщину-снайпера или узнаю, что такая-то вот работает снайпером на войне, то мое сознание все равно сопротивляется этому и не может такую картинку встроить в выражение «это нормально». Красота, женственность, нежность – все это несовместимо с грязью, кишками и кровью, все это несовместимо с тем, что называется убийством. Как я относился к украинским женщинам-снайперам, ведь я слышал о них тогда? Как к врагам, как к мишеням, как к особому извращению. Существо, которое по природе своей должно дарить любовь и красоту людям, такое существо, превратившееся в орудие для убийства, уродливо. Хотя образ женщины-подпольщицы или женщины-партизанки, выпускающей из своего «браунинга» пулю в лоб бандеровскому полицаю или немецкому оккупанту, у меня в голове укладывается как нормальное явление, но всегда при условии, если это наша женщина. Просто сама война, с ее окопами, грязью и дикими нравами, на мой взгляд, несовместима с женской натурой.