– Так, кость же не повреждена. Между костями же и прошел осколок… – говорю я медику.
– Так-то оно так, – продолжает чесать свою голову медик, – но я еще такого не видел, у тебя осколок вместе с носком в тело зашел. Вот видишь его, он торчит из раны? – отвечает он, рассматривая тряпку, торчащую из моей кровавой дыры в ноге.
– Это да, ну и пусть торчит, – говорю.
Медик помотал головой и начал доставать бинт. Ногу замотал бинтом. Хорошо забинтовал, профессионально. Я сунул в калошу свою ногу и оперся правым плечом на стену. Сижу, прислонившись к стене, сзади меня подает редкие реплики по поводу раненых Пингвин. Они там решают, что делать дальше, так как прилеты по 220-й сильно участились. И похоже, что с элеваторов огонь украинцы переносят на нашу точку. Я сижу у стены и очень медленно, с расстановкой, постукиваю каской о стену подвала. Нога, в которой медик расшевелил осколок, начала ныть. Изнывать начала вся нога, не только голеностоп.
– Мужики… Промедол есть у кого-нибудь, чтоб вколоть? – спрашиваю я, обращаясь ко всем и не поворачивая головы.
– Промедола нет, – отвечает Пингвин, – и тебе не положен сейчас тут обезбол, так как у тебя ранение легкое. Только тяжелым сейчас вкалываем.
– Понимаю… Ситуация понятна, вопросов нет, – отвечаю я. Однако слышу, как Пингвин шевелится сзади меня и чем-то хрустит.
– Вколи ему, – говорит Пингвин молодому медику и вроде как протягивает ему, судя по его ощутимым сзади движениям, какой-то препарат.
Молодой медик заряжает свой укол и без всяких там церемоний одним ударом вкалывает мне иглу в левое плечо. Мне полегчало.
«Теперь я и с такой ногой смогу дойти до эвакуации, – думаю я. – Наверное, кеторол вкололи, пойдет и он.
– Надо идти, – говорит Пингвин, обращаясь ко всем. – Завалит нас иначе здесь. Уходим отсюда все. Все, кто в подвале, уходим…
Я сбрасываю с себя разгрузку, бронежилет и советские армейские подсумки, отстегивая свой тактический ремень, но автомат не оставляю, он мой, и с ним мне спокойнее. Медленно встаем и направляемся к выходу. Поднимаемся друг за другом по этой длинной лестнице. Слева, поднимаясь по ступенькам вверх, замечаю своего замкомвзвода, который стоит у стены и кивает мне головой, и я с ним здороваюсь тоже кивком головы. Выходим на улицу. Справа слышны разрывы, часто. Проходим через портик, затем во двор и выходим, наконец, из калитки на улицу, заворачивая по тропинке вправо.
Идем. Идем долго, или так мне кажется, что долго, так как все ранены и двигаемся медленно. Рвануло от нас впереди, поднимая вверх пыль и землю, – присели, снова встаем и двигаемся вперед. Чем дальше уходим от 220-й, тем спокойнее, тем меньше прилетов. Мы заворачиваем вправо, а штурмовая резервная группа, что сидела у нас в подвале, продолжает идти по дороге вперед. С этой штурмовой группой уходит и Пингвин. Да, он говорил, что ему еще на старую точку, где находится военврач их, надо зайти. Я же, пока иду, думаю о том, как хорошо, что мне вкололи обезбол, иначе идти было бы трудней, а так я могу не терять темп при ходьбе и успеваю со всеми. Вышли на дорогу, ведущую к арке, здесь нет прилетов, а навстречу нам идет мотоблок с кузовом. Боец, который шел впереди нашей колонны, останавливает мотоблок, объясняет ситуацию водителю, и мы, по знаку этого бойца, залезаем в кузов мотоблока. У меня были сомнения в том, что мы все уместимся в кузове и что он вытянет нас, но мы уместились и поехали. Довез нас водитель мотоблока до штаба, где был Пепел. Там нас уже ждала машина, медицинский УАЗ. Такая же машина скорой помощи, какие ездят в городах наших в мирной жизни, но только цвета темного и с одним только обозначением, в виде картонки, стоящей за лобовым стеклом впереди. На этой картонке значится «300».
Едем. Через некоторое время заезжаем в какой-то населенный пункт. Останавливаемся около пятиэтажного дома. Выходим из машины. Направляемся к подъезду. Понятно становится, что правая дверь ведет к жилым помещениям, в подъезд обычный, а вот вторая дверь, вход в подвал, это и есть дверь в госпиталь. Проходим в эту дверь. Здесь нас осматривают. Меня на кушетке осмотрел мужчина. Видимо, врач. Осмотрел он мою ногу и махнул рукой только: «Заживет, кость целая», – и ушел. Я встал с кушетки и пошел в коридор.
Стал ждать других. Затем мы снова загрузились в машину. Едем далее. Снова останавливаемся у какого-то здания, но уже в другом населенном пункте. Снова вылезаем. Я здесь, в этом месте никогда не был – это тоже госпиталь, еще один госпиталь. И здесь снова на осмотр. Люди заходят по одному и по нескольку человек в палаты, предварительно раздевшись до нижнего белья. Я дожидаюсь своей очереди и прохожу в палату, в которой уже идут перевязки и осмотры бойцов. Все кушетки были заняты ранеными и со всеми работали медики. Мне показывают на кушетку, я ложусь на нее и в рядом лежащем на кушетке бойце узнаю Сухова. «Господи ты, боже мой, мы с тобой, Сухов, никогда не расстанемся! Даже здесь рядом!» – думаю я, глядя на своего друга. Сухов лежит на животе, а в его спине копаются врачи. Сухов неистово стонет, а врач его успокаивает: «Держись, батя, со столькими-то шрамами жить и жить надо. Приедешь домой, батя, и все женщины будут твои». Весело и даже с азартом успокаивает медик моего друга, а друг мой яростно стонет. Больно ему. Вижу я со своей кушетки, что раны у Сухова еще те, страшные раны, и как он с такими ранами ходил, черт его знает, как.
Сначала около меня была только медсестра. Потом ко мне подошел врач. Он был в синем халате, на голове его шапочка, какие носят обычные врачи, и маска на лице того же синего цвета. Врачу на вид было что-то около шестидесяти лет, виски его были седыми, а очки профессорские придавали ему вид совсем особенного, ученого человека. Он сначала один осматривал мою ногу, но потом подозвал к себе еще врача. Как выглядел второй врач? Также, как и первый, и они, по-моему, были и по одежде, и налицо близнецами-братьями. И вот они стоят возле моей ноги, и вижу я, что первый врач проводит пальцами своей левой руки от моей раны выше, остановившись чуть ниже уровня моего колена. Другой кивает ему. Я понял, а вернее догадался, помня то, что говорил нам в Молькино еще военврач, что осколок мой не на прежнем месте находится сейчас, он поднялся выше по ноге. То есть осколок находится намного выше в ноге, чем был до этого. Да, мой осколок пошел гулять по ноге, такое бывает и не только с ногами. Эти железные товарищи, бывает, сами ползают в теле человека, пока не успокоятся и не обрастут жиром. Затем, один врач отходит от моей кушетки, а тот, который остался со мной, говорит мне:
– Теперь будет очень больно, терпи!
И при этом ему медсестра подает большой шприц, только вместо иглы в нем тонкая и длинная трубка. Наверное, это была трубка, очень похоже было именно на трубку. Я приготовился к самому плохому. «Ни за что не пророню ни слова, ни звука», – подумал я и отвернулся от врача, упершись локтями в кушетку. И тут он как воткнет мне прямо в рану эту трубку и давай ею водить туда-сюда, и еще туда-сюда, а потом вводит дальше внутрь ноги эту трубку и шевелит там ею. Я еле сдерживаюсь от боли, хриплю, но держусь и чувствую, что лицо мое скоро лопнет от напряжения… Все, наконец-то он закончил свое дело, вынув свою иголку-трубку из моей раны. Я думаю, что, наверное, он дезинфицировал мою рану, вводил туда какой-то препарат, опрыскивая рану изнутри. Вот и все закончилось, и я вышел из палаты. Потом мы с Суховым пили чай вместе в одной из палат, которая была вся заполнена ранеными, и потому пришлось нам расположиться на матраце, который кем-то до нас здесь был оставлен. Сухов мне тогда и сказал, как нам повезло, что мы пошли сразу на веранду, а не в подвал.
– Вот что рассказал мне Пингвин, послушай… – говорит мне Сухов. – Мы с тобой на веранду тогда завернули, а они все к подвалу пошли. Так вот, когда они только заходить в подвал начали и некоторые уже спускаться стали, то осколки прилетели прямо в косяк двери и залетели даже в помещение, где лестница в подвал шла, и если бы мы там столпились, у входа в подвал, то наверняка в нас и попали бы осколки эти. Вот и лежали бы мы с тобой сейчас там с осколками в затылках…
Я киваю Сухову в знак согласия.
– А когда там рвануло, я и вправду думал, что тебе конец пришел, – улыбаюсь я. – Ты так красиво шлепнулся в проходе на веранду, – говорю я, вспоминая тот самый момент прилетов.
Пробыли мы в этом перевалочном госпитале несколько часов. Подремать даже успел на матраце. И как только прозвучала команда, что надо снова грузиться в машины, я стал собираться. Вот мы снова загружаемся в машины, я сажусь в УАЗ, и теперь нас уже сопровождают впереди два особиста, у которых на воротниках у каждого обозначена красная молния, как знак отличия. Это здоровые и бравые парни, которым лет по сорок или около того. Видели когда-нибудь знак с молнией на электрощитах? Вот такие же молнии были у особистов на воротниках. Кстати, да, Сухов оказался в другой машине. Теперь уже едем долго и упорно, не останавливаясь нигде. Чувствую, что в ноге невыносимая слабость, как будто я иду и не могу идти уже, вот такая усталость в ней, хотя я и сижу в кресле. «Ноет, ну и пусть ноет, зато жив и даже успел без головы полетать сегодня и в 1943 году побывать», – думаю, смотря впереди себя на соседнее окно машины.
Кстати, здесь я отвлекусь и несколько своих мыслей читателю выдам по поводу «оторванной головы». Так вот, здесь я приобрел новый опыт на войне в такой ситуации, когда летел в котлован и серьезно полагал, был убежден всем своим существом, что моя голова отделена от туловища. Это были считаные секунды, но важно то, что за эти секунды я прожить смог немало времени, за которое смог понять ту вещь, что для меня важна не сама жизнь ради жизни, а изучение этой жизни, или познание ее. Мне тогда, как настоящему ученому, как настоящему исследователю, хотелось установить факт того, сколько же все-таки может быть в сознании голова человека, если она оторвана от тела. Более меня ничего не интересовало. Я ждал приземления головы на дно котлована и сам был удивлен, когда приземлился, что она у меня на плечах, на месте, а не валяется на дне котлована. Я понимаю теперь, что значит «голова с плеч» или выражение «голова на плечах». Эту фразу, скорее всего, сочинил тот, кто примерно был в таком же состоянии. Ведь голова должна быть на шее, а не на плечах, однако первое ощущение, что все нормально со мной, было в понимании того, что по бокам плечи и голова на них как бы держится. Это одна из первых моих мыслей тогда была на дне котлована, когда я приземлился только. Понимал ли я, что умру вот-вот через секунду или четыре секунды? Да, понимал, но все равно более всего меня не смерть интересовала, а познание… интерес к тому, что люди еще сами не знают и могут только теоретически познавать. Столько людей в мире хотят познать то, что за гранью, когда человек перестает дышать, столько людей верят в Иисуса или в Магомеда, или там еще в кого-нибудь, но все они, или большинство из них, только предполагают, а не верят, так как смерти они бешено боятся. Я же любопытен, и это любопытство взяло верх над смертью, когда я летел в котлован. Я желал тогда познать то, что для миллиардов людей недоступно пока, – саму смерть или саму жизнь, только за гранью этого мира. Кроме того, я хоть и понимал, что голова «оторвана» и я скоро умру, но все же ощущал себя тогда победителем – победителем, погибшим на войне! Однако, помня то, что говорил кандидат психологических наук Вадим Шлахтер, я все же до конца и сейчас не могу быть уверен во всем… Вдруг все же погиб я там, под Бахмутом, и теперь живу в вечном сне разума, в своем виртуальном мире. Кто знает… кто знает…