— Потом, старина, потом! — заявил Фонтен не допускающим возражений тоном. — Своими фантазиями вы займетесь позднее.
Вот текст пришедшего по пневматической почте письма, которое, в свою очередь, получил Фонтен-сын:
«Дорогой мсье!
Следуя правилам Вашего делопроизводства, имею честь сообщить, что только что я уплатил Вам по счету стоимость изделия 7639 банкнотами, которыми не советую Вам пользоваться. Лишь верхняя купюра в каждой пачке напечатана государством. Поскольку я передал Вам пять пачек, следовательно, Вы можете совершенно спокойно распоряжаться пятью тысячами франков. Остальное взято из запасов четырехлетней давности и было выполнено стараниями одного из моих близких друзей. Нет нужды говорить об этом подробнее: несмотря на свою молодость, Вы, верно, уже читали газеты четыре года назад, а эта афера очень бурно комментировалась парижской прессой. Коль скоро полиция, проявив бездну здравого смысла, не арестовала ни моего друга, ни меня самого, эта афера как бы была погружена в спячку, и я полагал, что можно будет, не слишком рискуя, попытаться использовать мои последние запасы. Ваша любезная беззаботность доказала мне, что я не ошибся.
Проведенная операция не слишком значительна, но все же благодаря ей я приобрел прелестную вещь, которую легко реализовать. Своих клиентов Вы не обкрадываете.
В заключение один совет: остерегайтесь анонимных счастливчиков, выигравших в национальную лотерею.
Соблаговолите принять, мсье, и так далее. Жюль Жерарден-Бержерон».
И вот теперь Бержерон едет в купе первого класса, неплохо устроившись на несколько часов, спит, лежа на полке, положив под голову две подушки, взятые у проводника. Бегство ли это? Ничуть. Отказавшись от бесполезной отныне личины клермонтского миллионера, он вновь обрел свою прежнюю, позволявшую ему жить открыто, не таясь, занимать завидное место во франко-бельгийском деловом мире. Он вновь стал господином Габриэлем Марионом, которому пришлось целую неделю проваляться в постели, по причине тяжелого гриппа, не позволявшего ему принимать никаких посетителей. Благодаря старой Мари Чаевнице, которая скорее умерла бы, чем пустила кого бы то ни было в пустую спальню своего хозяина, благодаря старому другу Тюрло, почтенному врачу, который, чтобы ухаживать за «больным», каждый день приходил на улицу Франклина, он мог «работать» спокойно, как и в предыдущий год, как и в другие годы. До чего же все это просто!
Нынешним утром он сначала доехал на такси от площади Согласия до Лионского вокзала. Здесь он взял билет до Клермон-Феррана и зарегистрировал в качестве багажа один из чемоданов. Чемодан пропал, ничего не поделаешь. Необходимая маленькая жертва, дань, уплачиваемая судьбе. Второй чемодан он унес в вокзальный туалет, где никогда никого не бывает. Он надел на него чехол, потом отклеил бородку, сменил шляпу и пальто. Темно-синее вместо коричневого. Прежде чем выйти из туалета, он замотал шарфом подбородок, на тот случай, если кто-нибудь заметил, как он вошел сюда; тогда разница во внешности не будет такой разительной. Когда он убедился, что поблизости никого нет, он освободил лицо от шарфа. Второй этап: вокзал Монпарнас. Новый поход в туалет, где чемодан на этот раз был упакован как посылка, со всевозможными старыми этикетками отправления груза малой скоростью, и поручен заботам агентства по доставке: таким безобидным путем чемодан вернется к нему домой. А он тем временем садится в третью машину и просит отвезти себя на площадь Трокадеро. Оттуда неспешным шагом доходит до своего небольшого особнячка на улице Франклина, словно выздоравливающий больной, возвращающийся с первой прогулки. Радостная встреча старой Мари Чаевницы, завтрак со своим другом лекарем, которому он рассказывает все эпизоды забавной авантюры. Бриллиантовое ожерелье помещено в секретный сейф. Он займется им позже, после того как сам его размонтирует, камень за камнем. А сейчас надо готовиться к поездке в Брюссель, где завтра соберется административный совет одной весьма серьезной и добропорядочной компании, в которой он владеет крупным пакетом акций. Ведь капиталы, похищенные Бержероном, не перестают служить миру капитализма благодаря господину Мариону. Бержерон, знаменитый Бержерон, испытывает ужас перед всякими «передовыми» теориями, он за порядок. Тем более что он от этого ничего не теряет. Таким образом, скрываясь под двумя личинами, одной — всем известной и другой — меняющейся в зависимости от необходимости, он «славно зарабатывает себе на жизнь». Раз в год, по выражению Тюрло, ему необходимо «поиграть мускулами»: без этого для него просто немыслимо существование. А затем он снова делается рассудителен и разумен. Двенадцать часов спустя после своего последнего подвига он спит так же спокойно, как если бы и вправду целую неделю не покидал своей спальни на улице Франклина.
И, однако, через три купе от его собственного, надвинув на глаза шляпу, бодрствует человек весьма сомнительного вида, который сильно интересуется им.
Нуайон. Девять часов. Паровоз ревет. Есть нечто странное в том, что такая огромная скорость, такая сумасшедшая энергия преобразуется для пассажира в какую-то сонливость, расслабленность. Это позволяет думать о чем хочется, словно погружаясь в глубину молчания недвижной ночи. И все же порой вновь ощущаешь это движение, когда колеса со скрежетом проезжают стрелку, или состав с грохотом проносится мимо станции и замечаешь только бегущую путаницу огней. В вагоне душно Вода в трубах отопления посвистывает через равные промежутки: словно щебечет какая-то птица. Наполовину заиндевевшее стекло отражает мой силуэт, моего единственного спутника, такой привычный силуэт с новым незнакомым лицом. Через полчаса мы будем в Сен-Кантене. Пора. Как ни успокаивай себя, но когда наступает решительный час, все равно испытываешь какое-то волнение, даже какое-то возбуждение. Малейшая ошибка, и все пойдет прахом...
Паровоз снова издает два вопля, пронзительные, страшные вопли, настоящий сигнал бедствия, провозвестник смерти. Если это для того, чтобы нас уберечь, именно пас, от опасности, то теперь явно слишком поздно при той скорости, с какой мы несемся. Если для того, чтобы предупредить кого-то, убрать неожиданно возникшее препятствие, то тут уж ничего не поделаешь. Мне сразу мерещится разбитая голова у буфера паровоза. Тогда я принимаюсь хохотать, как и всякий раз, когда ловлю себя на том, что воображаю разные глупости.
Подъем! Который же теперь час? Десять минут десятого. Не будем дольше ждать. Наденем пальто, поднимем воротник. Из кармана пиджака маленький браунинг перекочевывает в карман пальто. Моя правая рука поглаживает его, мне приятно ласкать теплую сталь. Левой рукой я тихонько откатываю дверь купе. Кто-то тут есть? Нет, никого. В коридоре пусто. Похолодало, и звук шагов громче отдается в студеном воздухе. По обледеневшей насыпи бегут прямоугольные светлые пятна наших окон. Этот летящий сквозь ночь поезд похож на какое-то сказочное существо, чья тень становится светом. Его пышный белый дым, весь в огненных искрах, раскручивается, растекается в более медленном ритме, чем ход поезда, хотя и порожден им. Ну вот еще! Поэтические раздумья? В сущности, с моим образованием и моими склонностями я мог бы заниматься совсем не тем, чем занимаюсь... В этом-то все дело! Все эти разглагольствования тоже один из признаков волнения, утраты хладнокровия. Спокойней.
Я заставляю себя читать прикрепленные к вагонной перегородке правила, которые предписывает пассажирам компания, начертанные мелким шрифтом па эмалевой табличке. Все то, чего не следует делать. Забавно.
Второе, третье, четвертое. Наиболее комфортабельное купе, на равном расстоянии от обоих тамбуров. Когда широкие шторки на двери спущены, с одного края остается небольшая щель, через которую можно заглянуть в купе, если оно не погружено в полную темноту. Почему это не включен синий ночник? Таится ли тут какая-то опасность, подозрение? Нет, невозможно. Испорченный ночник — случайность. Но тогда придется пользоваться электрическим фонариком, а мне не нравится. что обе руки у меня будут заняты. Ничего не поделаешь!
Еще одна проблема: если я медленно открываю дверь, свет из коридора проникнет в купе прежде, чем я сам, и, возможно, разбудит моего птенчика. А если я открою дверь быстро, она может заскрипеть, и результат будет тот же. И тут у меня тоже нет выбора: лучше свет, чем шум.
И вот я очень медленно открываю дверь. Господин Марион как раз лежит на диванчике, который первым бросается мне в глаза. Он лежит на левом боку, лицом к стене, спиной к другому диванчику. К счастью, свет падает только ему на грудь. Наконец щель оказывается достаточно широкой, я пролезаю в нее и закрываю дверь. Меня обступает полная тьма.
Необходимо с минуту сохранять неподвижность, нервы натянуты до предела. Теперь я отчетливее слышу перестук колес, неровное одышливое пыхтение паровоза. Но больше всего меня поражает мерное глубокое дыхание спящего, надолго замирающее после каждого выдоха. Придется тебя разбудить, мой цыпленок, очень жаль! До чего же неприятно, внезапно проснувшись, увидеть вдруг направленный на тебя маленький черный кружочек револьверного дула! Однажды со мной такое случилось. Я не собираюсь представляться более сильным, чем я есть: я испугался. Но в конце концов все обошлось. Бог помогает честным людям...
Правая рука в кармане пальто по-прежнему сжимает револьвер; левой рукой я достаю из другого кармана электрический фонарик, вытаскиваю его, зажигаю. Он освещает на вагонной перегородке красного дерева цветную фотографию главной площади Брюсселя. Я читаю: «Брюссель — Гранд-Пляс». Все совпадает. Левее, на нижней сетке, — газета, перчатки, книга, воротничок и галстук в крапинку. И прямо над сеткой на медной дощечке большими черными цифрами — 15. На верхней сетке — пальто, каскетка и pakajoj из свиной кожи. Из записной книжки высовывается визитная карточка: Габриэль Марион... И это совпадает. Теперь светлый кружок фонарика перемещается к ногам в желтых туфлях, медленно скользит вдоль бедра, задерживается на кармане пиджака, из которого выглядывает белый шелковый платочек, продвигается к шее — «все выше и выше, наш милый зверек...» — и освещает щеку. Решительно человек, снявший воротничок, не кажется таким уж элегантным. Я разглядываю его. Совершенно необходимо... Сумею ли я это сделать?