Пояснений не требовалось — только нарываться.
— Форма одежды? — несмело полюбопытствовала я.
— Желательно серая.
Через двадцать минут я стояла, словно проститутка у отеля, у снабженной кодовым замком двери во глубине облетевшего сада и с удивлением рассматривала облезлые стены известного в прошлом кинотеатра. С фасада он выглядел несколько иначе. Что-то мне это навеяло… Уж не аналогию ли с кровавым преступником, чье поганое нутро позволяет убивать людей пачками, не особо интересуясь их мнением? Тоже, наверное, с фасада неплохо смотрится…
Бронькин «кефир» опоздал на три минуты. Вломился на аллею, разметав листву, словно маленький тайфун, остановился в трех миллиметрах от моего колена. Выглядела Бронька, не в пример позавчерашнему, сногсшибательно. Никакой рыжей волосни, алых юбок или разухабистых куртофанчиков. Модный свингер до колен, шевелюра взбита и украшена крохотным беретиком, а на носу круглые очки в золотой оправе.
— Зашибись, — только успела я вымолвить, а она уже выскочила из машины, схватила меня за локоть и потащила к двери. Отбив код, распахнула и затолкала внутрь — в какой-то неприятно ароматизированный тамбур.
— А позволь поинтересоваться… — пискнула я.
— Хрен тебе, — отрубила Бронька и потащила меня в узкий коридор, на удивление заполненный народом…
С этого часа и вплоть до позднего вечера я двигалась в какой-то пелене, и мозги мои работали в ней же. Закулисы театра, невзирая на выходной день, оказались плотно напичканы двуногими. Ну точно, осенило мой измученный мозг, утренний спектакль, в одиннадцать. Начинается аврал. Какое-нибудь детское шоу с переизбытком Красных Шапочек и Серых волчищ с добрыми глазками. Однако костюмы на театральных работниках были почему-то взрослые, если не сказать — военные: старинные кивера, аксельбанты, ботфорты, обшитая галунами суконка. «Ах, верно, — второй раз осенило мой измученный мозг. — У них же мюзикл! Жутко популярный. Какая-то замороченная смесь «Войны и мира» с «Иронией судьбы» Рязанова — причем, по отзывам присутствующих, вполне ничего». Население валом валит, одна лишь Косичкина чего-то телится, ждет, пока пригласят, поскольку одной или с мамой неохота. А некому Косичкину пригласить, ее, как известно, на картошку-то со скрипом приглашают…
— В семь вечера я должна повторно войти в это здание. Но с обратной стороны, — информировала Бронька, пробиваясь грудью через усатых гренадеров. — Если не войду, Косичкина, это будет целиком на твоей совести и тогда мне придется выходить замуж не за Лео, а за тебя, что было бы целиком неправильно…
Она затолкнула меня в плотно зашторенную гримерную, где сидел «голубоватого» вида «юноша» в потасканных трико и ювелирно выщипывал себе брови. В крохотной каморке царил неописуемый кавардак. Через открытую дверь в соседнее помещение просматривались вешалки с рядами костюмного реквизита. Одежда гуляла волнами — кто-то рылся в ней, сопровождая поиски протяжными охами мятущейся женской души.
— Ах, моя дорогая Бронислава, — манерно возрадовался «юноша». — Как я рад, как я рад… — На меня он даже не посмотрел. — Ты по делу?.. Ах, извини, вот-вот артисты потянутся, может, ты попозже зайдешь? Понимаешь, работы невпроворот, каждого нужно обслужить, причесать, подкрасить…
— Жорик, киска, не свисти. — Бронька толкнула меня к креслу перед зеркалом. — Твои артисты, милый, потянутся к девяти, полчаса есть. Поработай, Жорик, поработай. Сочтемся.
— Ну что ты хочешь? — Театральный работник театрально надул губки и убрал в косметичку крохотный пинцет.
— Перед тобой женщина. — Дабы Жорик чего-нибудь не напутал, Бронька ткнула в меня пальцем. — Без пяти девять она должна быть незаметна. Ты понял задачу?
Только сейчас Жорик обнаружил, что с Бронькой имеется посторонний.
— Не-а, — протянул он. — Не понял. Куда уж хуже.
— Не убога, Жорик, как ты подумал, а незаметна.
— А она уже незаметна, — констатировал гример, пробегая меня глазами сверху донизу и как бы не видя.
— Ответ неверный, Жорик. Эта женщина неважно одета, согласна. Не у всех большие зарплаты. Но у нее имеется лицо, довольно выразительное, и не тебе об этом судить. Она должна быть никакая, вникаешь? И боже упаси, Жорик, сделать ее уродливой. Уродство лезет в глаза, соображаешь? Почему я должна тебя учить? Вперед, Жорик, считай это началом исполнения твоей «голубой» мечты: женщины должны быть незаметны, и мужчинам останется лишь влюбляться друг в друга.
— Ох, несчастье мое… — всхлипнул Жорик, поднимаясь на кривоватых ножках. — Ты всегда мне, Бронислава, жидкого стула желаешь, противная…
Я закрыла глаза…
По команде оставшейся за кадром Броньки я их открыла. И ничего не поняла. Кому отдали мою внешность? Я имела к ней целый ряд претензий, но за долгие годы научилась ее терпеть. Я не хочу менять лицо!
— Ты неповторим, Жорик, — восхищенно прощебетала Бронька. — Слушай, я перед тобой преклоняюсь и одного тебя люблю. А давай-ка я тебя расцелую…
— А вот давай без этого, — испугался Жорик и куда-то смылил. Затем крикнул из открытой костюмерной: — Приходи завтра, Бронислава, потрещим… Ты же знаешь, я люблю с тобой трещать. Но не надо больше женщин, Броня, я прошу тебя! У меня все руки в цыпках!..
Я не видела, какие «священнодействия» творил надо мной этот ворчливый гомик. Чем-то мазал, подводил глазки, вставил в нос и под десны какие-то тампоны (они почти не мешали), залепил лицо слоем пудры… Получилась, в общем, незнакомая, незапоминающаяся особа с жалобными глазами и каким-то невнятно оформленным лицом. Лично я бы такую не запомнила, пропусти ее передо мной хоть десять раз.
— Пойдем, — потащила меня из гримерки Бронька. — Будем считать, что Георгий Сергеевич с поставленной задачей справился… Жорик, дорогой, чао, ты просто душка!..
Интересные у моей подруги отношения с секс-меньшинствами. Какие-то доверительно-трогательные, я бы сказала. В отличие от нас, суровых гетеросексуалов, Бронька считает апологетов нетрадиционных пристрастий нормальными людьми, и бесполезно ей доказывать, что «однополовщина» не болезнь, а форменная блажь. У нее даже дома в прихожей висят картины на лесбийские мотивы. Пикассо, например, «Подруги»; «Женщины, бегущие по берегу» — его же. «Эхо» — Франсуа Абортена; «Наслаждение жизнью» Матисса. Очень откровенный и по-своему изящный «Сон» — кисти Иды Тейхман, а в спальне и того хуже — портрет самой поэтессы Сафо, уроженки острова Лесбос, пылко воспевшей за сотни лет до нашей эры это самое женское безобразие. На вопрос, зачем впадать в маразм, Бронька упрямо твердит: а нравится. Мол, нет изящнее лесбоса в искусстве. А любит при этом наглых, потных, желательно в годах мужиков, да не просто любит — прямо тащится от них. Поди пойми эту логику…
Через пять минут мы сидели в пустом зале ресторана «Восток-Азия» напротив театра (других работающих заведений в округе мы не разглядели), и Бронька хмуро созерцала меню. Официанты в этом заведении дружно вымерли — я вообще никого не видела, кроме охранника.
Бронька раздраженно посмотрела на часы.
— Можем и не вкушать, — резонно заметила я.
— Можем, — согласилась Бронька, — но не будем. Поедание вкусной пищи — вторая из важнейших потребностей человека после секса. К тому же у нас есть полчаса времени, пока придет Эдик.
Я не стала спрашивать, кто такой Эдик. С равным успехом минут сорок назад я могла спросить, кто такой Жорик.
— Рассказывай, — потребовала Бронька, швыряя меню на стол. — Все рассказывай — как провела вчерашний день.
Все про все — это допрос Розенфельд, мое повторное вторжение к Розенфельд и обнаружение трупа Розенфельд. Плюс неплохая перспектива на зону. Других значительных событий вчерашний день не вместил. Я начала сбивчиво излагать. В это время подгреб официант — не сказать, что он выглядел очень радушно, но гнать нас, судя по полотенцу на руке, не собирался.
— Ой, — пискнула я, — а мы уж вас и не ждали.
Он принялся озираться: кто, мол, это сказал.
«Браво, Жорик, — показала глазами Бронька. — Он сделал из тебя качественную невидимку».
— Сашими, пожалуйста, — произнесла она бархатным голоском, — и двести коньяку с тоником и льдом. Да не забудьте, что нас двое.
— Сашими только вечером, — удивленно откликнулся официант.
— Steak au poivre? — кокетливо глянула снизу вверх Бронька.
— Увы, — вздохнул работничек, — говядину после трех привозят.
— Хрен с тобой, — махнула рукой Бронька, — тащи глазунью и коньяк. Да поживее, человек, некогда нам.
— Слушай, а чего это ты тут выкаблучивалась? — зашептала я, наклоняясь к приятельнице, когда понурая спина официанта удалилась.
— Тундра ты, писательница, — свысока заметила Бронька. — Коньяк, разбавленный тоником и льдом, — это веское слово в питейном деле. Усиленно рекомендую — расширяет вкусовые горизонты. Steak au poivre, по-нашему, поджаренный с перцем бифштекс. Он несколько выбивается из направленности заведения, но для избранных его готовят. А сашими — это совсем просто: сырая рыба без риса. Если готовит японец, вполне терпимо.
— Слушай, — сказала я, — я, конечно, тундра, но как будет — сырая рыба без картошки?
— Сырая рыба без картошки будет селедка, — отбрила Бронька. — Я не слышу, чтобы ты излагала.
Я снова пустилась в повествование. Когда официант притаранил глазунью, собственно факты я ей выдала, остались эмоции.
— Стоп, — спохватилась Бронька, — попридержи-ка сопли. А не то я сейчас разрыдаюсь. Основные вехи твоего пути до такой жизни мы опускаем; где была твоя голова в момент нажатия на выключатель — нам известно. Выясняем последнее: какого хрена следить за твоими фигурантами, если за ними следит милиция?
— Не знаю, — пожала я плечами. — Злоба душит после вчерашнего. Ведь есть же среди них такая гадина… И знаешь, не могу избавиться от мысли, что я умнее милиции. Это не мания величия, как ты думаешь?
Официант неторопливо разлил коньяк и удалился. Бронька плеснула тонику. Я потыкала вилкой в желтое яичное пятно посреди тарелки — вроде шевелится.