– Возьми нас с собой. Возьми!
Теперь младшему сыну повезло, а старший ему завидовал.
– Хватит кричать, женщина. Иди в дом, – спокойно приказал Влад, а сам молил Бога, чтобы султан вдруг не передумал в последнюю минуту.
Как же трудно даются человеку некоторые дела! Дела, в которых злейший враг – ты сам, и успех придёт, только если сумеешь совладать с собой. Чутьё, которое никогда раньше не подводило, вдруг начинает твердить, что твои истинные намерения очевидны всем. Казалось чудом, что проницательный Мехмед не бросил Влада в темницу сразу, как только услышал о намерении забрать младшего мальчика. Казалось, султан слишком умён, чтобы попасться на уловку, увлечься разговорами о смерти, но всё-таки попался и лишь потому не понял, что его «верный слуга» уже всерьёз подумывает о том, надо ли давать дань в следующем году.
Румынский государь то и дело успокаивал себя: «Мехмед Завоеватель не понял твоих намерений потому, что слишком занят. Окончательное покорение Сербии – вот что сейчас его занимает, а разговоры о детях вызывают не подозрения, а раздражение, поскольку отвлекают от важных мыслей».
Однако чутьё продолжало твердить: «Уноси ноги! Что если по твоим пятам помчится погоня? Пусть Мехмед сразу не понял, что к чему, но он может догадаться позднее».
«Твоё беспокойство излишнее, – уверял себя Влад. – С чего ты взял, что султан вспоминает о тебе и обдумывает вашу беседу? Как бы там ни было, уже скоро закончатся болгарские земли. Ты пересечёшь Дунай, а там вздохнёшь свободно».
Турки называли Болгарскую землю «зелёное море». Название и впрямь казалось очень точным, когда смотреть на её холмы-волны с песчаными проплешинами и россыпями белого камня на склонах, похожими на морскую пену.
По осени море начинает желтеть, но не слишком быстро. Едешь-едешь по этому морю, и вот на перекрёстке двух широких и оживлённых дорог, словно остров посреди волн, возникает город-рынок. На одном конце города продают волов, которые мирно пасутся в ожидании новых хозяев, а в другой стороне можно купить коней и овец. Есть длинная улица, где торгуют людьми, которые ещё недавно владели этими волами, конями и овцами, но теперь сами обращены в скот. Главный в этом городе – турецкий начальник, его палатка находится в центре.
После победы в Сербии, где один лишь Белград, принадлежащий венграм, остался нетронутым, султан разрешил своим воинам угнать из завоёванной земли столько рабов, сколько возможно. На опустевших пространствах он собирался расселить подданных из Азии. Война окончилась ещё в середине лета, но из Сербии всё шли, шли и шли толпы пленных мужчин, женщин, детей вместе со стадами, чтобы по прибытии в Болгарию оказаться проданными. Турки полагали, что ни к чему гнать добычу до самого дома, если можно остановиться и продать её, а затем, чувствуя тяжесть только в кошельке, быстро следовать дальше, к новым завоеваниям.
Вот пожилой серб играет на кобзе. Турки не запрещают ему – пусть покажет своё умение. Вдруг кто-то польстится на кобзаря. Блеют овцы, которых отбирает для себя покупатель – то ли мусульманин, то ли христианин. Он стоит посреди стада и указывает рукой – эту, эту, эту. Воины-торговцы проворно хватают то, что выбрано, и отправляют в отдельный загон.
Вон продают коня. Покупатель-турок пытается посмотреть зубы, но животное не даётся – пугается. Одна неудачная попытка, вторая. Тогда турок-продавец, повернувшись к толпе пленников, сидящих прямо на земле, издаёт повелительный возглас и делает знак рукой. С земли поднимается отрок лет двенадцати, подходит к коню, и животное, сразу успокоившись и признав прежнего хозяина, даёт осмотреть и зубы, и копыта.
Сынишка, которого Влад, путешествующий верхом, усадил впереди себя и во время езды крепко придерживал, вдруг обернулся к отцу.
– Отец, смотри. Там базар? – ребёнок указал в сторону города-рынка.
По-турецки слово «базар» звучало как «пазар», напоминая своим звучанием другое слово, славянское.
«Это не базар. Это стыд и позор», – подумал Влад. Он вдруг почувствовал, что некое важное перепутье в жизни преодолено. Когда-то в детстве ты сам ехал на коне у отца, князя, и спрашивал, указывая вдаль: «Что там?» А теперь князь – ты, и уже твой сын спрашивает.
– Нет, сын, – произнёс Влад по-турецки. – Это не базар. Это очень плохое место. Никогда не делай так, как делают вон те люди, – он указал на группу турок.
– А что они делают? – спросил мальчик.
– Они превращают свободных людей в рабов.
…По приезде в румынскую столицу, совсем недавно перенесённую из Тырговиште в Букурешть, они сразу отправились в дом к Луминице, которая встретила гостей на крыльце, хоть и застигнутая врасплох, но радостная.
– Только что с дороги и сразу ко мне? – спросила она и вдруг остановила взгляд на маленьком мальчике, одетом по-турецки, которого Влад спустил с седла после того, как спешился сам.
– Ты ведь хотела, чтобы у тебя были дети? – прикидываясь простачком, проговорил румынский князь. – Ну, так вот. Забирай.
– Кто это? – последовал осторожный вопрос.
– Ребёнок.
– Он твой сын?
– Да.
– Как его зовут?
– Влад. Я придумал ему имя, пока ехал из Турции. Мало времени прошло, поэтому на Влада он пока не откликается, но звать его прежним турецким именем мы не станем. Пусть он забудет его.
Луминица не знала, удивляться ей или сердиться.
– Где мать? – спросила она вполне спокойно.
– Осталась жить в Турции, – так же спокойно ответил князь.
Служанки, выглядывая из-за косяка входной двери, посмеивались. Их госпожа грустно вздохнула, ведь Влад до сих пор не говорил ей о том, что в Турции у него есть что-то вроде семьи. Мог бы и раньше сказать.
– Ах, вот отчего ты был так уверен, что именно я виновата в том, что у нас с тобой нет детей! – вдруг воскликнула старостова дочь. – И не сказал! А ведь я спрашивала!
– Прости, что не сказал, – пожал плечами румынский государь, – но теперь уже ничего не поделаешь.
– Мальчик некрещёный?
– Некрещёный, но надо бы окрестить, научить румынской речи и заодно научить держать ложку, а то всё руками ест. И спит всё время на полу. Надо бы тоже отучить.
– Господи, и впрямь турчонок! – Луминица всплеснула руками.
– Так что? Берёшь на воспитание? – спросил Влад, добавив строго. – Или отдам няньке.
Князь зря напустил на себя строгость. Пока он говорил ровно и извинялся за свою скрытность, его трудно было ругать, но теперь…
– Бессовестный! – сказала Луминица, не обращая внимания ни на своих служанок, ни на тех слуг, что ждали Влада на улице за воротами и прекрасно могли слышать то, что происходит во дворе. – Бессовестный, – повторила старостова дочь, – ты, когда чёрту свою совесть продавал, оставил бы себе хоть кусочек!
– А я думал, у меня с тех пор уже выросла новая совесть, – попытался отшутиться румынский государь. – Давненько ты не называла меня бессовестным.
– Может, и выросла, – язвительно ответила Луминица, – да только ты её снова куда-то дел. Может, потерял, пока к туркам ездил? Может, она за придорожный куст зацепилась, и висит там, а ты поехал дальше и не заметил, что совести нет.
– С ребёнком что делать? – спросил Влад, которому надоело пререкаться.
– А намерен ли ты ещё дарить мне готовых детей? – всё так же язвительно осведомилась старостова дочь. – Я думала, что ты хочешь дарить мне детей, которых я сама выношу во чреве, а ты решил дарить тех, которых выносили другие?
– Этого-то ребёнка берёшь?
– Скажи сразу о своих намерениях, чтоб мне после не удивляться.
– Так няньке отдавать?
– Да разве можно отрывать ребёнка от матери, чтоб отдать в чужие руки! – прозвучал возмущённый ответ, за которым, казалось бы, должен последовать отказ, но последовало совсем иное. Луминица снова вздохнула и добавила: – А я всё-таки этому мальчику не чужая.
– Чистая правда, – согласился Влад. – Сразу бы так.
Он присел на корточки перед сыном и что-то сказал по-турецки, указывая на Луминицу, по-прежнему остававшуюся на крыльце.
– Что ты ему сказал? – спросила старостова дочь уже без издёвки, но всё равно не надеясь на приятный ответ.
– Я сказал, что ты моя младшая жена и что малыш должен слушаться тебя так же, как слушался бы свою мать, – пояснил Влад, виновато улыбаясь, а в мыслях добавил: «Хорошо, что мальчонка пока не знает по-румынски и не может рассказать, что у него есть старший брат. Но рано или поздно расскажет, и тогда мне снова не поздоровится, поэтому я лучше признаюсь сам. Только вот когда? Уж точно не следует делать этого сейчас».
В верхней комнате Соломоновой башни царила тишина, которую нарушали лишь звуки природы, проникавшие через окно. Иногда к ним добавлялось лёгкое шарканье башмаков господина придворного живописца, который отступал от картины и оценивал её, боясь утерять то, что начало вырисовываться. Джулиано сидел на полу у стены, так чтобы видеть весь процесс работы, и скучающим взглядом следил за движениями учителя. Юный флорентиец охотнее уселся бы где-нибудь поблизости от узника, но старик строго-настрого запретил разговаривать с моделью – дескать, Дракула всё время меняется в лице, и портрет не получается.
Что именно не получается, Джулиано видел и потому начал всерьёз беспокоиться. Вот сейчас старик станет делать то, из-за чего ещё во Флоренции растерял всех клиентов. Будет вздыхать, буравить взглядом незаконченное произведение, почёсывать за правым ухом. Затем жаловаться, что человек, которого требуется изобразить, никак не может посидеть смирно. Далее учитель увлечётся разбавлением красной или жёлтой краски белилами, думая, что если найдёт оттенок, сильно напоминающий цвет кожи своей модели, то дело стронется с места. А оно не стронется!
Юный флорентиец хорошо помнил, как неделю назад на желтовато-белом грунте доски появился рисунок углём, обозначающий положение головы. Прежде всего – линия, проведённая одним движением, показывающая чётко очерченную скулу и подбородок. Затем – узенькая длинная капля носа, вверху плавно переходящая в дугообразные брови. Под этой каплей наметился прямоугольник усов, а под ним – полукруг, изображающий нижнюю губу. Последними появились круглые глаза с хорошо прорисованными верхним и нижним веками.