– Тогда что же я могу сделать для тебя, сыне? – не понимал митрополит.
– Помоги советом, – повторил Влад, как уже просил в начале разговора. – Скажи мне, почему Бог перестал помогать мне.
– А ты просил Его о помощи?
– Просил.
Пока длился разговор, на улице совсем стемнело. Митрополит встал и вышел из комнаты на внешнюю галерею, жестом предлагая гостю сделать то же.
Темень не принесла с собой прохладу. Сад в митрополичьих палатах казался безжизненным – ни шороха птичьих крыл, ни стрекотания насекомых, и даже ветерок не шелестел в ветвях. И всё же на галерее дышалось лучше, чем в комнате, где воздух сделался густым и тяжёлым.
– Думается мне, – произнёс митрополит, глядя в темноту, – что Господь посылает тебе испытание, потому что победить нечестивых магометан может лишь тот, кто истинно верует. А крепка ли твоя вера, сыне? Следуешь ли ты учению Христа в том, чтобы прощать врагов? Помнится, ты говорил мне, что обиды на семью Гуньяди у тебя больше нет, но теперь я опасаюсь, что прежняя обида снова завладевает твоим сердцем. Отчего ты не веришь, что Матьяш поможет тебе? Не оттого ли, что он из семьи Гуньяди? Вот Господь и указывает тебе путь. Он закрыл для тебя все окольные дороги и оставил только ту, что ведёт вперёд, к прощению. Помощь от Матьяша придёт, если у тебя хватит терпения её дождаться, и тогда не только в твоей земле, но и в твоём сердце наступит мир.
– Признаюсь, что терпение моё на исходе, владыка, – отвечал Влад, тоже глядя в темноту. – Я не могу спокойно смотреть, как турки разоряют мою землю, а Матьяшу как будто дела нет. Он, наверное, полагает, что я беспокоюсь за свой трон?
– Терпи. Господь не посылает испытаний, которые человек не может вынести. Возможно, ждать придётся долго. Возможно, ты временно лишишься власти, однако снова обретёшь её с помощью Матьяша.
– Что ты говоришь, владыка? – удивился румынский государь. – Как ты можешь быть так спокоен? Ведь если я не буду государем, то и ты лишишься кафедры. Разве ты не слышал, что мой брат Раду привёз с собой некоего Иосифа, который может стать новым митрополитом вместо тебя?
– Всё в руках Божьих.
Государь повернул беседу в иное русло:
– Владыка, у меня к тебе ещё одно дело. Скоро я собираюсь отправить семьи моих жупанов в Фэгэраш. Я прошу, чтобы ты поехал с ними. Плохо будет, если тебя схватят турки.
– Всё в руках Божьих.
– Нельзя во всём полагаться на Бога. Надо и самому что-то делать.
– Сыне, пока что я полагался на Господа во всём, и это не принесло мне вреда.
– Владыка, так ты не поедешь в Фэгэраш?
– Нет. Я получил письмо от епископа из Бузэу. Он просит приехать, чтобы дать людям духовное утешение. Моя паства ждёт меня.
– Владыка, а как я буду без твоих наставлений? – спросил Влад.
– Научись терпению, и тогда Господь поможет тебе, и нечестивые будут разбиты. Другого наставления я тебе дать не могу.
X
После того как Джулиано объявил Утте, что больше не намерен ей потакать, казалось, что всё потеряно. «Теперь никакой награды от дочки трактирщика ты не получишь», – сказал себе флорентиец, и сразу стало как-то легче на душе, голова освободилась от пустых мыслей и мечтаний, сразу захотелось работать.
Оказалось, что вокруг тысяча вещей, которые можно было бы изобразить, поэтому теперь ученик придворного живописца не ходил в поисках вдохновения далеко за город. Зачем куда-то ходить, когда не успеваешь рисовать даже то, что находится под боком? В папке появилось множество рисунков углём. Джулиано изображал всё, что видел, – мальчишку-сорванца, согласившегося полчаса посидеть неподвижно, изгородь, увитую диким виноградом, на котором уже появились первые листочки, лохматую цепную собаку, закатное солнце в облаках и даже свой собственный ужин, состоявший из куска сыра, пары больших ломтей хлеба и стакана вина.
Сидя за столом в зале гостиницы и положив папку прямо на стол, юноша торопливо водил грифельком по бумаге. Учитель одобрительно улыбался, а Джулиано, польщённый, даже не сразу заметил, как подошла Утта и зачем-то подлила в стакан ещё немного вина. Юный флорентиец видел носик глиняного кувшина, а затем красную струйку, и от этих лишних деталей композиции, которые вдруг почему-то появились в поле зрения, захотелось избавиться. Лишь тогда, когда взгляд упал на красивую белую руку, державшую кувшин, стало понятно, кто же наливает вино. Джулиано поднял глаза и прямо посмотрел на дочку трактирщика, но она уже повернулась спиной. Конечно, Утта и со спины была красива, но ученик придворного живописца тут же отмахнулся от этой мысли, потому что ему очень хотелось правильно передать тени на своём наброске, уже почти готовом.
На следующий день после обеда флорентиец опять увлечённо рисовал, но на этот раз источником вдохновения стал верхний замок Вышеградской крепости. Юноша устроился на куче дров, сваленных на задворках гостиницы, и, положив папку на колени, пытался передать в наброске уже давно появившееся ощущение сходства цитадели с королевским венцом.
Вдруг слева послышался какой-то шум, как будто на кучу дров хочет влезть ещё кто-то. Оказалось, что шум производила Утта, которая, приподняв юбку, ловко взбегала по дровам наверх. Остановившись на вершине кучи, дочка трактирщика присела рядом с флорентийцем, который смотрел на нежданную гостью почти с неприязнью.
– Ты сердишься на меня? – спросила гостья и примирительно улыбнулась.
Джулиано молчал, потому что всё сколько-нибудь важное, что он мог ей сказать, уже давно было сказано, но Утта, как видно, этого не понимала и, не дождавшись ответа, начала оправдываться за своё незваное появление:
– Я хотела вернуть тебе ту вещь, которую ты забыл.
Она извлекла из кармана передника сложенный белый платок и положила прямо на рисунок с цитаделью.
Джулиано узнал свой платок, в котором несколько дней назад принёс Утте птичий череп, но теперь этот платок как будто стал белее. Возможно, его постирали.
– А где содержимое? – спросил юноша. – Выбросила?
– Нет, что ты, – помотала головой Утта. – Это теперь моя драгоценность.
– Выходит, ты веришь, что Дракула не казнил ворона?
– Не всё ли тебе равно, во что я верю? – уклончиво ответила дочка трактирщика, а флорентиец хотел ей возразить, но тут заметил, что она с самого начала беседы ни разу не назвала его господином.
Ни разу! Это явно что-то означало, поэтому юноша решил пока не спорить. Он взял платок, сунул за пазуху и продолжил рисовать, а Утта снова спросила:
– Ты сердишься на меня?
«Наверное, ей не даёт покоя то обстоятельство, что она потеряла надо мной всякую власть», – подумал Джулиано и, тяжело вздохнув, сказал:
– Послушай, Утта… Зачем ты тут сидишь? Лучше иди по своим делам, а то твой отец увидит нас рядом, и ему это не понравится.
– Раньше ты не очень-то боялся моего отца, когда среди бела дня повёл меня в сенной сарай, – лукаво заметила дочка трактирщика.
– Я не знаю, что на меня тогда нашло, – спокойно ответил флорентиец, – но теперь я раскаиваюсь в своём поступке.
– Не сердись, – попросила Утта и, обняв своего недавнего воздыхателя, который теперь не желал продолжать ухаживания, положила голову ему на плечо.
Джулиано вздрогнул от неожиданности, а затем попытался высвободиться, потому что не верил в то, что Утта способна зайти далеко, а невинные объятия и пара поцелуев были ему не нужны. Меньше всего хотелось вновь становиться мечтателем, у которого в папке для набросков лишь пустые листы.
– Ну что ты? – начала цепляться за него Утта и добавила вкрадчиво. – Я хочу вручить тебе твою награду. Я думаю, что ты достоин.
– А, по-моему, ты хочешь посмеяться надо мной, – ответил флорентиец.
– Вот что, – тихо сказала дочка трактирщика. – Ночью, когда все уснут, приходи к погребу.
Джулиано вдруг почему-то вспомнил, как в первое утро по приезде в Вышеград рассматривал двери упомянутого погреба, вырытого в холме, и прикидывал, не удастся ли стащить оттуда чего съестного. Теперь же эта рукотворная пещера, горизонтально уходящая в глубь земли на полсотни шагов, представилась очень явственно – стены, своды и пол выложены кирпичом, вдоль одной стены, наверное, стоят винные бочки, а вдоль другой расположено множество деревянных полок, на которых лежит съестное – сыры, копчёное мясо. О! Это представлялось даже более заманчивым, чем объятия красавицы, но пока что речь о еде не шла – только о любви.
– Прийти к погребу? – переспросил юноша, но не потому, что не понимал, куда клонит Утта, а потому, что хотелось ясности вместо туманных надежд и мечтаний. – А зачем?
– Затем, – огрызнулась Утта и уже мягче добавила: – Погреб лучше, чем сенной сарай. Пусть в погребе холодно, но зато мы сможем зажечь там свет, который никто с улицы не увидит, да и шум на улицу не просочится, а в сенном сарае сено так громко шуршит, что если кто-то среди ночи выйдет во двор, то сразу заподозрит неладное.
«А может, в погребе Утта совсем расщедрится, и я смогу ещё и наесться как следует? – подумал Джулиано. – Угощала же меня жена моего столичного приятеля, с которым я играл в шашки».
– А, прелестница, ты, оказывается, не такая жестокосердная, как я думал, – проговорил флорентиец и, уронив папку с колен, но не выпуская из руки грифель, который иначе потерялся бы в дровах, сам обнял дочку трактирщика.
Утта поначалу обрадовалась, но через несколько мгновений начала выкручиваться:
– Перестань, – сказала она. – Перестань. Не сейчас. Нас отец увидит. Если не прекратишь, я передумаю. Перестань.
В начале августа к государю Владу прибыл гонец от Матьяша, сообщивший, что Его Величество со своей армией выступил из венгерской столицы и направляется в Сегед.
– В Сегед? – переспросил князь, думая, что ослышался, но в бумаге, которую вручил вестник, говорилось то же – Матьяш движется в Сегед, то есть вовсе не в Румынию, а на границу с сербскими землями, которые три года назад были захвачены турками.