Но, подняв глаза, я увидел, что голубое небо над головой сменилось серовато-красным, солнце на западе тускло светилось кровавым диском, и повсюду, насколько хватало глаз, катились и метались красные массы летящего песка, как волны огромного огненного океана, взмывающего с земли на небо. Тогда я понял, что перед нами и со всех других сторон на нас смотрит судьба, от которой нет спасения. Я отпустил поводья и, обняв Илму, вывел ее из оцепенения первым поцелуем, который я запечатлел на ее губах. Она открыла глаза, и кровь волнами румянца прилила к ее лицу, а затем снова исчезла. Она высвободила одну руку из моего объятия и указала на горизонт:
— А вот и огненный ветер, Терай! От него никуда не деться, но боги милосердны, ибо они позволят нам умереть вместе. Увы Армену и его доблестным сыновьям, тех, кого пощадит землетрясение, убьет огненный ветер!
— Нам умереть?! — отчаяние и боль разрывали мою душу. — Нет, клянусь богами, мы не можем умереть! Как, неужели я пришел со звезд, победил Великого царя и завоевал тебя, моя любимая царица, для того чтобы просто задохнуться, как верблюд купеческого каравана в песчаной буре? Нет, я проеду сквозь бурю, как проехал через войска Ашшура, и на другой стороне мы найдем солнечный свет и спасение!
— Нет, мой господин и моя любовь, — ответила она с нежной грустью. — В этом огненном море для нас нет другого берега. Мы умрем посреди него, и смерть будет медленной, мучительной пыткой и долгим безумием. Но нет! Мой кинжал остр, и смерть от твоей руки будет слаще жизни от чужой. Обещай мне, Терай, что раскаленный песок не задушит меня и не сведет с ума!
Она вытянула ко мне зовущие губы, и с печальным и бушующим сердцем я наклонился, поцеловал ее и дал обещание, потому что знал, несмотря на самоуверенность, что она говорила чистую неприглядную правду.
В этот момент мой конь Тигрол с диким ржанием встал на дыбы, и я почувствовал, как горячие, жалящие песчинки хлынули мне на лицо и обнаженные руки. Порыв обжигающего ветра пронесся через нас, и сквозь него Илма прошептала мне на ухо:
— Скорей, Терай, скорей — кинжал — у меня за поясом!
Пока она говорила, мой бедный конь перестал содрогаться и, повернув хвост к ветру, как подсказывал ему инстинкт, опустился на песок. Я понял, что конец близок, и с Илмой на руках соскользнул на землю. Первый удар бури пролетел, и у нас была короткая передышка. Это была волна, а за ней приближался океан. Мой лихой Тигрол храбро нес нас, поэтому я развернул его против ветра и быстрым взмахом меча перерубил ему хребет у шеи, избавив от последней агонии.
Илма отвязала лямки стального корсета и бросила его к ногам. Она вынула кинжал из ножен на поясе и, улыбаясь, подошла ко мне. Когда я обнял ее, на нас обрушился еще один ревущий порыв горячего, удушливого ветра, и бурлящие песчаные волны закрыли солнце и небо темно-красным занавесом. Движимый каким-то нежным инстинктом, я увлек ее за тело бедного Тигрола, и мы легли в неглубокое укрытие на раскаленном песке — самое удивительное брачное ложе, когда-либо освященное любовью.
Буря продолжала бушевать, и песок быстрыми струйками начал перелетать через тело Тигрола и скапливаться вокруг нас, создавая могилу, которая навсегда останется безымянной. Я взял кинжал из податливой руки Илмы, прижался губами к ее губам и приставил острие к ее груди. Я почувствовал только один вздох ее сладкого дыхания, одно слабое трепетание ее губ, а когда пелена смерти погасила свет любви в ее глазах, мое сердце разорвалось от ярости и горя. Последний удар бури прогремел в моих умирающих ушах, моя голова упала рядом с головой моей любимой, потом кружащийся песок окутал нас пылающим саваном, а мы лежали бок о бок, рука об руку — мертвые, но неразделенные.
Глава 5. Удивительное пробуждение
Прохладный ночной ветерок скользнул по моему лицу и разбудил меня. Я открыл глаза. Полная луна безмятежно плыла в зените, а белые звезды сияли в небе, словно лампы из горящего хрусталя.
Песчаная буря и огненный ветер миновали. Наступившая ночь опустила завесу милосердной тьмы на ужасы, захлестнувшие Ниневию и исполинскую башню, и пролила благословение сладкого, прохладного дыхания на пылающее поле битвы и мрачную пустыню, через которую мы с Илмой бежали от землетрясения, когда попали в пылающий вихрь. Да, Илма! Она тоже проснулась? Если нет, то надо ее разбудить, так как буря и пожар закончились, и наступили спокойствие и прохлада, надо…
О нет, боги, нет, этого не может быть! Глупец, безумец, я убил ее, и ее милое, чистое тело лежит холодное и безжизненное рядом со мной на песке, с ее же кинжалом, вонзенным по самую рукоять в ее грудь моей убийственной рукой! Где же она? Я хочу еще раз взглянуть на ее белоснежную красоту, теперь, увы, еще более белую, чем когда-либо, в восковой бледности смерти, и тогда я собственной рукой расплачусь за свое безумие и тем же кинжалом открою путь к единственному возможному убежищу для горькой печали и отчаяния.
Где же она? Я повернулся набок, отряхивая песок, который ночной ветер еще не сдул с меня, и огляделся, ожидая увидеть изогнутую насыпь из песка, которая подскажет мне, где искать ее тело. Но песок гладко уходил вдаль во все стороны почти вровень с пустыней. И все же, разве не лежали мы бок о бок на нашем печальном, странном, пылающем брачном ложе, и разве не должна она быть все еще рядом со мной? Песок лишь прикрыл ее, и под этой серой, гладкой поверхностью я должен найти ее спящей сном бесконечного покоя, в который ввергла ее моя рука.
Я встал на колени и погрузил руки в мягкий, податливый песок, но в нем ничего не было. В приступе страха и удивления я вонзил их еще глубже и стал яростно швырять песок направо и налево, роя перед собой длинную глубокую яму. По-прежнему не было ничего, кроме рыхлых серых песчинок, которые утекали между пальцев.
Вдруг правой рукой я наткнулся на что-то твердое. Облако ужасного, необъяснимого страха опустилось на мою душу. Я схватил это что-то и выдернул наружу. Это была золотая рукоять кинжала Илмы, из которой торчал дюйм или два ржавой стали. Дикий вопль горя пополам с ужасом сорвался с моих уст, и, словно одержимый злым духом, я, задыхаясь, яростно копал то, что, как подсказывал мне тошнотворный страх, было теперь только пустой могилой, где когда-то, и кто знает, как давно, лежала моя мертвая возлюбленная.
Я сгреб песок вокруг того места, где нашел рукоять кинжала, просеивая каждую горсть сквозь пальцы, чтобы ничто не могло ускользнуть от меня, и вскоре наткнулся на маленькие кусочки чего-то белого, которые рассыпались в пыль, когда я пытался схватить их. Затем невысокая песчаная стенка в одном углу ямы, что я вырыл, осыпалась, и из нее выкатился серо-белый череп. На моих глазах, пока я с ужасом смотрел на жутко оскаленные челюсти, которые когда-то были прикрыты сладкими губами, к которым я прижался с последним поцелуем, и на пустые глазницы, в которых когда-то были глаза, чей последний взгляд был полон любви, череп рассыпался в маленькую кучку серой пыли. Без сознания я упал, уронив руки на несчастную горку праха, которая была всем, что смерть оставила от моей милой Илмы и несравненной царицы Армена.
Когда я очнулся, солнце бросало первые лучи на песчаную равнину. Я с трудом поднялся на ноги и осмотрелся. У моих ног лежал шлем из стали и золота, почти такой же яркий, как тогда, когда я надел его, чтобы сразиться с Нимродом, но кожаный ремешок на подбородке исчез. На мне была только стальная кольчуга, хотя священный меч Армена все еще висел у меня на боку. Однако кожаные ножны, которые защищали его, исчезли, и обнаженный клинок, сияющий непотускневшим блеском, держался крестообразной рукоятью на поясе. От другой одежды не осталось и следа. Мой льняной жилет и кожаная рубашка, которая была надета под кольчугой, сандалии и подвязки, которые держали их на ногах, исчезли. Не осталось ничего, что не было бы золотом или сталью. И когда я стоял лицом к только что взошедшему солнцу, в моей душе вспыхнул первый проблеск великой и ужасной истины, которую мне предстояло узнать во всей ее полноте только после многих других засыпаний и пробуждений, подобных этому.
Я вспомнил, как стоял голый и одинокий на утесе в горах Армена, прежде чем Аракс нашел меня — Аракс, мой верный друг и доблестный товарищ, чьи кости уже превратились в прах, кто знает, как давно. А за этим воспоминанием, тусклый, как туманное звездное облако в глубинах космоса за звездами, блеснул бледный луч еще более отдаленного воспоминания, который указал мне, что в свершившемся чуде есть смысл и цель.
Я умер и все же снова стоял живой в собственном теле, в котором, наверное, моя душа проспала только ночь бесчисленных лет, но Илма, которая умерла рядом со мной, исчезла в тумане смерти в стране загробного мира. Моя душа была прикована к своему земному обиталищу, чтобы снова проснуться, когда завершится первый цикл моей судьбы, но ее душа отвергла запятнанную кровью и раздорами землю и вознеслась к звездам, оставив меня наедине с горько-сладкими воспоминаниями о мертвом и исчезнувшем прошлом. Вернется ли когда-нибудь ее душа? Увижу ли я ее снова, глядящую на меня глазами женщины или говорящую со мной мелодичным женским голосом? Кто сможет ответить?
Итак, первый этап моего земного пути был пройден, и начинался другой. Позади лежали обломки моей утраченной славы и потерянной любви. Передо мной лежало неведомое, пустое, как гладкий, разглаженный ветром песок у ног. Я снова был чужаком в этом мире, у меня не было ничего, кроме шлема, кольчуги и меча, а в сердце жила память обо всем, что я любил и потерял.
Чудо? Да, это было чудо, и в теперешние черно-белые, практичные дни фактов и цифр рассказ о нем, несомненно, вызовет у многих улыбку недоверия. Но какое мне до этого дело? Разве те, кто улыбается, сами не являются чудом, банальным, но не менее чудесным, чем это? Разве не свершилось чудо, когда они родились? И разве каждый из них не живет надеждой, что еще одно чудо перекинет мост через могилу и проложит путь к загробной жизни? И что еще можно сказать о чуде среди таких многолюдных чудес?