Но он упорно отказывался, отвечая только: «Рано, всем стоять», пока, наконец, двое госпитальеров, великий маршал ордена и доблестный английский рыцарь по имени Бодуэн де Кэрью, не в силах более выносить насмешки эскадрона турецкой конницы, который все это время скакал перед ними, высмеивая рыцарей и богохульствуя, не пристегнули копья и не бросились в самую их гущу. Каждый из них прорубил себе путь за счет веса человека и коня, а затем снова проскакал сквозь них.
Это было больше, чем смогла вынести сдерживаемая отвага их товарищей. Издав боевой клич, они бросили копья в упоры, вонзили шпоры в бока коней, проскакали сквозь остатки турецкого эскадрона и ударили в центр мусульманского фронта. Тогда король Ричард, видя, что с ним или без него решающий момент наступил, приказал трубить общую атаку и послал мне приказ присоединиться с моим отрядом к англичанам и норманнам и ударить во фланг.
Я повиновался и передал сообщение сэру Томасу де Во, возглавлявшему английских рыцарей, и обсудил с ним план действий. После этого мы, четыре тысячи всадников, проскакали галопом и обогнули левый фланг мусульман как раз в тот момент, когда большая колонна турецких копейщиков, закованных в броню с головы до ног, выехала из бреши во фланге и полетела на нас сплошной массой стали и меди, ощетинившись сверкающими наконечниками четырехметровых копий. Мы пропустили их, отклонившись в сторону, пока они не остановились, боясь уйти слишком далеко от основной армии.
Как только они встали, я крикнул своему отряду, и мы пошли на них, и когда мы ударили их во фланг, я услышал, как низкий боевой клич «Св. Георг и веселая Англия!» раскатывается с другой стороны от них. Земля задрожала от грохота тысяч лошадиных копыт, и чтобы избежать атаки закованных в латы английских рыцарей, турки дрогнули и устремились назад к основной армии. Я сразу же отвел своих викингов, и мы отпустили турок, зная, что скоро представится лучший шанс.
Ряды мусульман расступились, чтобы принять их, чуть-чуть раньше времени, и в этот момент судьба сражения была решена. Я крикнул своему отряду: — Приготовиться к атаке! — и взмахнул над головой щитом, наши копья опустились, и все конники одновременно бросились вперед. Голова моей колонны ударила во фланг точно в том месте, где линии были открыты. Мы врезались в них, как лавина прорывается сквозь деревья горной долины, их линия прогнулась внутрь, затем выгнулась наружу, а затем снова согнулась назад, на этот раз дальше, чем раньше.
Побросав копья в лямки, мы обрушились на них обнаженной сталью.
— Дорогу кресту! Вперед, к гробу Господню! Вперед, за святого Георгия и Англию, вперед! Бей их! Бей!
Крик прозвучал сзади громко и яростно, и я понял, что всей массой английские рыцари ворвались в образовавшуюся брешь. Мы каким-то образом выстроились в клин и топором, булавой и мечом рубили и прокладывали себе путь шаг за шагом, метр за метром сквозь ломающиеся ряды мусульман, и час за часом мы продолжали эту мрачную игру, кружась и атакуя все редеющие массы вокруг нас, пока битва не превратилась в разгром, а разгром в погоню. Мы рубили их верхом или гнали их между нашими сходящимися линиями безжалостной стали, пока берега реки Смерти не стали изрезаны ручьями крови, стекающей в удачно названный поток, и могучее войско, которое Саладин вывел против нас, не было разорвано на куски, и только темнота ночи спасла его остатки от уничтожения.
Это была последняя крупная битва, в которой армия Саладина сразилась против Львиного сердца и его крестоносцев. Десяток летописцев рассказал вам, как мы двинулись в Яффу, а после того как шесть недель драгоценного времени были потрачены впустую на постыдные пререкания, мы отправились оттуда в Аскалон и нашли его в руинах. Они рассказали вам также, как лживые французы дезертировали; как Конрад Монсерратский, самый подлый предатель из всех, поджал хвост и вернулся в Яффу; как герцог Бургундский отвел своих людей в Акко, потому что Ричард больше не давал ему денег взаймы; и как народ за народом все лживые друзья и вероломные союзники покинули нас, когда только Ричард со своими верными англичанами после многих месяцев сражений, голода и болезней наконец пробился обратно в Яффу, которую Саладин успел отвоевать; как крестоносцы штурмовали город одним яростным жестоким ударом и быстро выгнали из него мусульман.
На этом боевые действия закончились, и Третий крестовый поход завершился. Если бы не подлое предательство тех, кто нарушил свои клятвы и запятнал свои щиты вечным позором, то один этот поход навсегда сломил бы власть Саладина и вернул бы древнему Иерусалимскому царству былую мощь и славу. Однако, все средства, которые были израсходованы, вся сила и отвага, которая была потрачена, и вся храбрая кровь, пролитая на эти жаждущие пески, принесли, как вы знаете, только трехлетнее перемирие, узкую полоску береговой линии от Акко до Аскалона и свободу христианам посещать храм Гроба Господня.
Я исполнил свой древний обет и пророчество Софрония и совершил паломничество с Брендой, Иваром и добрым отцом Ансельмом в святой город и в храм Гроба Господня. Сам Ричард выехал вместе с нами, но на вершине последней гряды холмов, возвышающихся над городом, он остановился и, закрыв лицо руками, склонился к шее лошади и низким, срывающимся голосом громко прорыдал:
— О Иерусалим, теперь ты действительно беспомощен! Кто защитит тебя, когда Ричарда не будет? Я видел тебя в первый и последний раз, и я не войду в твои ворота как паломник, потому что я не могу войти в них как победитель[32].
С этими словами он осадил коня и поехал обратно один по дороге на Яффу. Мы никогда его больше не видели, потому что, когда наше паломничество закончилось и мы вернулись на побережье, мы узнали, что его снова поразила лихорадка и что он отплыл в Европу, где попал в темницу в замке одного из изменников, предавших и его и святое дело, и встретил смерть в неясной борьбе за ничтожное сокровище.
Что касается нас, то мы снова погрузились на ладьи и отправились обратно в Скандинавию, оставив на полях сражений в Сирии много наших доблестных викингов, но увозя с собой солидный груз сирийской добычи и сундуки, набитые золотом от выкупа. Но то, что мы завоевали славу и добычу, не имело для меня никакой ценности, потому что мы пробыли в море всего несколько дней, когда среди нас начали проявляться признаки смертельной восточной лихорадки, и на шестой день Бренда заболела ею.
От корабля к кораблю болезнь распространялась, как чума, да это и была чума. Затем начались проливные дожди и жестокие шторма, и каждое утро восходящее солнце показывало, что еще одна часть нашего флота пропала без вести, и, наконец, из шестидесяти отважных кораблей, отплывших из Иварсхейма, только три ладьи, разбитые бурями и волнами, пробились сквозь штормы Северного моря и остановились на берегу Иварсхейма.
Это было печальное и горькое возвращение домой, болезненный и скорбный конец такого благородного предприятия. Все, кроме Бренды и Ансельма Линдисфарнского, смотрели на меня как на виновника бедствия, постигшего Иварсхейм, как на призрака, вышедшего из теней неведомого, чтобы отвратить их от веры в старых богов и увести их лучших и храбрейших сыновей к страданиям и смерти.
Бездетные матери, скорбящие вдовы и невесты, которые никогда не станут женами, оплакивали своих дорогих покойников и проклинали меня как виновника их горя. Даже ярл Ивар отвернулся от меня, потому что оба его доблестных сына нашли безымянные могилы под печальным серым северным морем.
Но Бренда, хотя и знала, что вернулась домой только для того, чтобы умереть, все еще любила меня той преданной любовью, которая возобновлялась снова и снова через века, и когда утром четвертого дня после возвращения домой Ансельм привел меня в ее комнату, чтобы попрощаться, она вложила свою тонкую белую руку в мою и ласково сказала, что теперь она сдержит обещание, данное перед отплытием, и прежде чем снова стать невестой смерти, впервые отдала себя мне.
Весь этот день и всю следующую ночь я наблюдал, как ее бесценная жизнь медленно угасает. Когда первый луч восхода упал на ее лицо с холодного, ясного зимнего неба сквозь окно, выходящее на юг, я не мог понять, жива она или мертва, так она была бледна и недвижна. Потом она открыла глаза, ее губы шевельнулись в улыбке, и когда я опустился на колени рядом с ней, я услышал слабый шепот:
— Прощай, Валдар, опять… Поцелуй меня на прощанье, дорогой, пока мы не встретимся снова.
И когда наши губы встретились, она умерла, как в тот далекий день, когда мы умерли вместе в песках ассирийской пустыни. Я никому не позволил прикоснуться к ее мертвому телу и сам одел ее в рыцарские латы, соорудил погребальный костер на палубе моей ладьи и положил ее на него. Я попрощался с Иварсхеймом и Ансельмом, который остался, чтобы выполнить работу своего господа или умереть за нее, поднял парус и три дня и три ночи держал курс в Северное море, а затем в полночь, наедине с мертвой возлюбленной над черной пустыней моря я разжег костер, и когда пламя взревело вокруг неподвижной, сияющей фигуры, рука судьбы снова поразила меня холодом смерти, я упал на палубу, а горящий корабль все плыл со своими мертвецами сквозь ночь.
Глава 26. Во времена великой Елизаветы
Лежа на узкой кровати на выцветшем гобелене, во всеоружии в доспехах крестоносца, в том самом виде, в каком я отправился в последнее печальное путешествие из Иварсхейма с Брендой, если не считать того, что мой шлем был расстегнут и лежал рядом, мой меч покоился у меня на груди, мои руки были скрещены на рукояти, а мой щит стоял у моих ног — вот так я, заснувший перед пылающим костром Бренды в черную тоскливую полночь на Северном море, снова проснулся к новой жизни в начале очередного этапа моего долгого пути.
Какое-то время я лежал неподвижно, мои мысли, не сдерживаемые волей, блуждали по туманной границе между царствами сна и яви, то с закрытыми глазами оглядывая длинные просторы прошлого, которые возвращающаяся память делала все яснее и яснее, то лениво и мечтательно рассматривая маленькую, увешанную гобелен