Она приносит две вилки, и меньше чем за пять минут они съедают запеканку, которую она украла у миссис Шепард. Даже не оттаявшие куски вкусны, говорит он. Вот что значит сделано с любовью и старанием. Доев, она кладет на картонную коробку между ними кусочек листка из блокнота. Дает ему карандаш и слегка смущается, увидев мелкие следы от зубов на металлическом пояске. Говорит ему: напишите всё, что вам нужно. Принесу, если удастся.
А ты не можешь написать? Он возвращает ей бумажку и карандаш. Я устал.
Ему пригодилась бы старая простыня. Слишком жарко уже под одеялом, которое она принесла ему в прошлом месяце. И сигареты прекрасные добыла, хотя при ней он не курит. Можно еще таких? И еще кукурузного хлеба, если найдется, и коричневых бобов, и овощного маринада. Запить это всё чашкой пахты – и живи, радуйся.
А что вы ели самое вкусное в жизни? спрашивает она.
Наверное, жаркое с картошкой. Может, стейк, что мне дали на базе в тот вечер, когда вернулись с войны.
А сладкое?
Печенье с шоколадной крошкой, мама его делала на раз.
У меня тоже, говорит она, и оба на минуту замолкают. Она смотрит на его лицо, словно старается запомнить. Принесу вам зубную щетку, говорит она, и Джесси смеется. Единственный, кому было не наплевать, чистит Джесси зубы или нет, это его сержант; он без конца доставал Джесси. Теперь он дома, в каком-то городе Каламазу. Похоже на какое-то выдуманное место, говорит Д.Э., а Джесси отвечает, что сам так думал, но потом посмотрел в атласе и нашел его – в каком-нибудь дюйме от Канады.
Когда гудок возвещает о конце рабочего дня на заводе, Джесси говорит, что ему скоро на работу, но не помешал бы еще ошейник от блох для кота, если ей удастся добыть, и пару-другую банок с тунцом. И еще бутыль воды и, может, спрей от насекомых. Она всё это записывает, а потом замечает скорпиона, который вышел из трубы в том месте, где Джесси складывает мусор, – Джесси идет и давит его ботинком. Д.Э. смотрит на свои тонкие пластиковые сандалии, на бледно-розовый лак, которым ей намазала ногти Кейси, и представляет себе, как скорпион взбегает ей на ступни, подняв хвост, чтобы горячо, мучительно ужалить. Она думает: как хорошо, когда тебя кто-то от чего-то спасает, даже если спасать тебя не надо.
Она может проехать на велосипеде без рук всю Лакспер-Лейн, даже поворот. Может сделать колесо двадцать шесть раз за минуту, висеть вниз головой на турнике чуть не до обморока. Может тридцать секунд простоять на руках, а на руках и голове – минуту, а на одной ноге – десять. Всё это она показывает ему на горячем бетонном дне канала. Может спрятать в карман шоколадный батончик в «7-Eleven», утащить в рюкзаке запеканку из дома миссис Шепард и, если футболка свободная, выслушать лекцию миссис Ледбеттер с банкой чили за поясом шорт.
В другой год, в обычный, она считала бы себя воровкой. Но когда Джинни уехала, Дебра Энн задумалась о том, что значит жить честно. Она убирает кухню, заботится, чтобы папа отдыхал в воскресенье. Ходит проведать миссис Шепард и играет с Питером и Лили – знает, что они воображаемые, ей все равно – у них остренькие уши и крылья, блестящие на солнце; они прилетают из Лондона в те дни, когда ей тяжело, когда она дергает брови, не может остановиться, и думает, где сейчас мама и какого черта она вообще уехала. Д.Э. немало размышляла над вопросом о мелком воровстве, вспоминая, чему их учили прошлым летом в недельной библейской школе, и поняла: воровать лучше, чем оставить человека без еды и без общества.
Днем, когда Джесси уходит на работу, она едет на велосипеде к Кейси или к Лорали – вдруг они дома. Едет домой и сидит по-турецки на полу в гараже, роется в старом сосновом сундуке с вещами Джинни. Хочет послушать пластинку Джонни Митчелла, вырученную из мусорного ведра на кухне, но музыка напоминает ей, как они с Джинни разъезжали по западному Техасу, убивали время, смотрели, что было посмотреть. Читает в «Лайфе» статью о праздновании двухсотлетия независимости в Вашингтоне. Съедает хлеб с маслом, посыпанным сахаром, и аккуратно вытирает со стола просыпавшийся сахар. Закончив, идет к дому миссис Шепард с банкой «Доктора Пеппера» и пакетом чипсов и, если видит, что пикапа нет, забирается в боярышник изгороди, лежит в пятнистой тени и думает о Джинни, пока щеки и подбородок не покроются грязью из пыли и слез. Здесь хорошо плакать – одна, прохладно и никто не видит.
Люди стареют и умирают. Мистер Шепард уже был болен до несчастного случая на охоте, но не хотел об этом говорить. У него выпали волосы, стал ходить с палкой, всё забывал, а под конец не всегда мог назвать Дебру Энн по имени. Все знали.
Мужчины всё время погибают – в драках, при взрывах трубопроводов, утечках газа. Падают с градирни, или хотят перебежать перед поездом, или спьяну решают почистить пистолет. Женщины гибнут, когда заболевают раком, или неудачно выходят замуж, или садятся в машину к незнакомцам. Папу Кейси Нанелли убили во Вьетнаме, когда она была еще грудной, и Дебра Энн видела его фотографии у них в передней – школьный снимок, прямо перед тем, как он отправился в лагерь начальной военной подготовки; свадебное фото, когда он приехал в отпуск, и самое любимое у девочек – снимок его в аэропорту Даллас/Форт-Уэрт: в зеленой форме с одной нашивкой на рукаве, с зубастой улыбкой показывает камере грудную дочь.
Я его совсем не знала, говорит Кейси. Для неё Дэвид Нанелли – это флаг, который миссис Нанелли держит сложенным в комоде. Это три медали в деревянной коробочке, обитой изнутри пурпурным атласом, и краска, облезающая с деревянной отделки их дома. Он – работа миссис Нанелли в боулинге, в продовольственном магазине, в универмаге, и её молитвы о помощи в десятках разных церквей, одна другой строже. Он – это длинные юбки Кейси, даже летом, как у всех адвентисток, женщин и девушек, и церковь по субботам, а не по воскресеньям. Он в словах, что Кейси говорит Дебре Энн: всё было бы по-другому, если бы…
Когда умирают люди, есть доказательство и ритуал. Хозяин похоронного бюро надел на бабушку Лорали её любимый парик и блузку. Он попытался спрятать её рак под толстым слоем пудры и уложил её руки на груди – одна морщинистая бледная рука поверх другой. Лорали сообщила, что бабушкина щека холодная и резинистая, и Дебра Энн взяла уже Кейси за руку, чтобы та потрогала в гробу, но миссис Ледбеттер схватила обеих девочек за мягкое место над локтями, сильно сжала и, наклонившись к Дебре Энн, прошептала ей в ухо: Это что тебе взбрело?
А Джинни Пирс не умерла. Она уехала – уехала из города, оставила записку и большую часть своих вещей, оставила Дебру Энн и папу. Теперь миссис Шепард потрепала её по плечу и предлагает подровнять ей челку, а миссис Нанелли поджала губы и качает головой. В воскресенье утром папа готовит им завтрак. Днем по воскресеньям они жарят бифштекс на решетке и едут в «Баскин-Роббинс». Вернувшись, он садится в гостиной, слушает пластинки или идет на задний двор мистера Ледбеттера пить пиво.
Дебра Энн не хочет, чтобы в доме был хаос: мама приедет, увидит его, повернется и снова за дверь; так что она наводит в доме порядок и думает, как помочь Джесси вернуть грузовик. Она беспокоится за отца – он мало спит, и за миссис Шепард, которая, бывает, притворяется, что её нет дома, даже когда Дебра ложится на пол веранды и кричит: я вижу ваши кеды под дверью! Ждет, что позвонит мама, каждый раз бежит к телефону и, услышав в трубке голос отца, вздыхает. Она обдумывает, как ей говорить, когда мать наконец позвонит домой. Она ответит будничным голосом, как будто Джинни звонит с телефона администратора салона и спрашивает, купить ли в дом мороженого. Когда она позвонит, Дебра Энн отзовется приветливо, но без ликования, и задаст вопрос, который не отпускает её с 15 февраля, когда пришла с баскетбольной площадки раньше обычного и нашла пришпиленную к подушке записку от Джинни.
Когда ты вернешься домой?
Джинни
Утро воскресенья 15 февраля – это будет слабым утешением, что она не одна такая. И до неё многие женщины так убегали. Сейчас, въезжая в пожарный проезд к начальной школе имени Сэма Хьюстона с двумя чемоданами в багажнике и обувной коробкой семейных фотографий, Джинни Пирс могла бы вспомнить много историй о таких беглянках. Но она не из их породы. Она вернется через год, самое большее – через два. Как только найдет работу, жилье и скопит немного денег в банке, – приедет за дочерью.
Мама, почему ты плачешь? спрашивает Дебра Энн. Это аллергия, детка, а Д.Э. трясет головой, как обычно, с горячностью – февраль ведь, рано для аллергии – словно ставя точку. Джинни сглатывает ком в горле. Можешь подбежать на минутку? Посмотрю на твое личико?
Дочери почти десять. Она запомнит этот день: они на переднем сиденье в разболтанном капризном «Понтиаке», на котором Джинни ездит со старших классов школы и на котором теперь собирается сбежать. Д.Э. запомнит, как мать вдруг притянула её к своему плечу. Джинни запомнит, как отодвинула легкие каштановые волосы с глаз дочери, запах овсяной каши и мыла «Айвори», шоколад на подбородке – дочь всё утро ела сладкие сердечки по случаю Валентинова дня, – щеки, блестящие от солнцезащитного лосьона, которым Джинни намазала её перед выходом. Джинни протягивает руку, чтобы стереть шоколад с подбородка дочери. Рука дрожит, и она думает: возьми её с собой. Как-нибудь всё устроится. Но Дебра Энн уходит с криком: Перестань! Потому что для неё это – обычное воскресное утро, и мать будет приставать, как обычно. Для неё даже слезы Джинни – привычное дело.
Дверь машины захлопнулась, чуть не прищемив палец Джинни. С рюкзаком на одном плече Д.Э уходит, стуча баскетбольным мячом по бетону, мяч выкатывается на пыльную спортплощадку, небрежно вскинута рука, дочь уходит от машины. Пока, мама. Пока, Дебра Энн.
Бабушка Джинни не очень любила рассказывать о женщинах, которые справились с жизнью, но о тех, которым не удалось? Их образ четок, словно тавро в памяти Джинни.