На улице? Я положила руку ей на макушку, чтобы перестала прыгать. Может быть, через месячишко, сказала я. Ведь у нас тут всё есть, что нам нужно?
Мне скучно, сказала она, и я пообещала, что позовем кого-нибудь на её день рождения в августе. Если купим духовое ружье, как ты просила, может быть, она сама придет, и постреляете по банкам на заднем дворе.
Мама, но ведь только июнь еще! Дочь сказала это так, словно я живу до сих пор в феврале, ни месяца не помню, ни числа.
С девочками еще успеешь познакомиться, а у нас с тобой – я взяла в ладони её бледные мягкие щеки и заглянула в её голубые глаза – сколько времени нам с тобой осталось пожить вместе? Тебе скоро десять.
Мне будет первое двузначное число, сказала она.
Я не дам тебя в обиду, Эйми, – сказала я. Никогда не дам тебя в обиду.
Ни сегодня, ни завтра?
С тех пор, как мы переехали в город, это стало у нас таким маленьким ритуалом. Я говорю: не дам тебя в обиду, а Эйми отвечает: Ни сегодня, ни завтра? Но в тот день она нахмурилась, как будто собиралась спорить. Тут захныкал маленький, явно готовясь разреветься. Это был удобный повод выйти из комнаты.
И сейчас слышу этот плач, голодный плач, и, хотя груди уже болят от одного этого звука, иду к нему. Через полчаса мы заснем, он – с моим соском во рту, Эйми – прижавшись к моей спине, ноги положив мне на щиколотки, рукой обхватив мне шею. Да, и сегодня и завтра. Всегда.
Когда я освобождаюсь от маленького и ухожу на кухню, на часах 5.30. Солнце взойдет меньше чем через час, могу посидеть, выкурить сигарету, пока он не проснулся. В прежнем доме, в пустыне, бывало, сидела на дворе, слушала, как возятся в кустах мелкие животные, а пустыня делается розовой, оранжевой и золотой. Один раз я видела, как пара кукушек-подорожников сообща убили и съели маленькую гремучую змею. Звуки там казались мне подлинными звуками мира – мир так и должен звучать. И чувство это жило во мне до того утра, когда в мою дверь постучалась Глория Рамирес. Даже вздохи качалок и шум грузовиков, везущих трубы по нашей земле, не мешали мне так, как здешние, городские звуки – гудки машин, крики, сирены и музыка из баров на Восьмой улице.
Полотенца в стиральной машине прокисли, на столе ножницы, цветные карандаши, обрезки цветного картона – остатки от последнего школьного проекта Эйми, диорамы битвы за Голиад. Я убираю их, пока заваривается кофе, и, уже сев, вспоминаю о ведре под каплющей раковиной в ванной. Вытащив ведро и вылив в ванну, на секунду останавливаюсь. Когда я мылась в ванне последний раз и красилась утром? Опускаюсь, сказала бы мать, – но ради кого прихорашиваться? Эйми и маленькому это все равно, а Роберт до сих пор видеть меня не может – зол, что открыла дверь и впустила девушку в дом. Винит её в наших неурядицах.
Церковь, в которой я выросла, учила нас, что за грех, если даже он случился только в твоем сердце, наказан будешь все равно. Милость никому из нас не гарантирована или, может, большинству из нас, и если надежда на спасение дает тебе силы бороться, ты должна надеяться, что грех, засевший в твоем сердце, как пуля, которую нельзя вынуть, не убив тебя, – не смертный грех. Церковь была не щедра на милость. В дни после этого преступления, когда я пыталась объяснить Роберту, что у меня на сердце, когда говорила, что согрешила перед этой девочкой, предала ее в душе, он сказал, только в том мой грех, что открыла ей дверь, не подумав сперва о своих детях. Настоящий грех, сказал он, это когда люди позволяют своим дочерям болтаться всю ночь на улице. С тех пор смотреть на него сил нет.
Помощник шерифа забрал Стрикленда без сопротивления. Когда Эйми позвонила шерифу, она наговорила дежурному с три короба и про девушку, которая сидит напротив неё за столом в кухне, и про мужчину за окном. Где сейчас этот человек? спросил дежурный и, услышав, что на дворе с её мамой, поднял тревогу. Помощник шерифа подошел к молодому человеку и приставил к груди ему револьвер. Сынок, сказал он, не знаю, глупый ты или сумасшедший, только убери с лица дурацкую свою улыбку. Ты вляпался в серьезную историю.
Помощник шерифа не ошибся. Новый районный прокурор Кит Тейлор предъявил ему обвинение в изнасиловании с отягчающими обстоятельствами и в покушении на убийство. Секретарь мистера Тейлора Амелия звонит мне каждые несколько дней, сообщает о новой отсрочке судебного разбирательства и задает вопросы о Глории. Знала ли я её раньше? Что она мне сказала? Угрожал ли мне Дейл Стрикленд?
Идите в дом и приведите её мне, сказал он. Прямо сейчас. Не разбудите мужа, который спит наверху, который не спит наверху, и его даже в доме нет. Иди туда, Мэри Роз, возьми девочку за руку, поставь на две ноги и веди сюда.
И я была готова это сделать.
Когда наступает утро, я обхожу дом и везде выключаю свет. Роберта хватит удар, когда увидит, сколько нагорело. Нам не по карману снимать дом в городе, скажет он, особенно в этом году. У нас уже есть дом. Да, но он там, я говорю, и ты хотел перевезти нас в город еще до того, как это случилось, и тогда Роберт напомнит мне, что раньше я любила наш дом и что сейчас ему нельзя быть вдали от стада. На те три дня, когда я рожала сына и отлеживалась, он оставил ранчо на работника, а тот ушел работать на нефтяной участок. У коров в открытых ранках кишели личинки мясных мух, и в ушах, и даже в гениталиях. Роберт потерял пятьдесят голов скота. Годовая прибыль псу под хвост, повторяет он каждое воскресенье, когда приезжает в город с мешочком конфет для Эйми и цветами для меня.
Я говорю, спасибо. Ставлю их в воду, и стоим в разных концах комнаты, – он думает, как я погубила семейную жизнь, а я – что он предпочел бы оставить эту девочку на крыльце и чтобы мы с Эйми стояли за запертой дверью.
По воскресеньям Роберт смотрит на маленького так, словно только что купил призового бычка на аукционе. Несколько минут держит моего сына на коленях, любуется его крупными ручками – руки квотербека, говорит он, – и отдает ребенка мне. Лет через десять, когда сын подрастет и сможет поймать футбольный мяч, скинуть с кузова тюк сена, пострелять змей на ранчо, он станет папе более интересен. А пока он всецело мой.
Когда дети уснули, я даю Роберту пару запеканок на будни, и он сразу уезжает, или мы скандалим, и потом он уезжает. С облегчением слышу, как хлопнула дверь его грузовика и заработал мотор.
Я твердо решила, что мои дети будут расти в городе, в безопасности, но скучаю по небу и по тишине. О том, чтобы уехать отсюда, я начала думать чуть ли не с той минуты, как мы поселились в городе. Не обратно на ранчо, но куда-то, где тихо, как было когда-то на ранчо, – до личинок мясных мух, до нефтяников, до того, как Дейл Стрикленд подъехал к двери моего дома и сделал из меня трусиху и лгунью.
За двадцать шесть лет моей жизни я выезжала из Техаса всего два раза. Первый раз – когда мы с Робертом поехали на медовый месяц в Руидозо. Кажется, это было три жизни назад – мне семнадцать и беременна на четвертом месяце, – но закрою глаза и снова могу вызвать в памяти гору Сьерра-Бланка, сторожем стоящую над городком. До сих пор могу глубоко и медленно вдохнуть и вспомнить сосны, как их крепкий острый запах становился еще сильнее, когда я ломала иголки в кулаке.
Мы вернулись домой через три дня, остановившись по дороге, чтобы осмотреть Форт Стэнтон, и я впервые в жизни заметила, чем пахнет воздух в Одессе, – чем-то средним между бензозаправкой и мусорным баком, полным тухлых яиц. Наверное, если выросла там, не чувствуешь.
Только раз еще услышала я запах этих деревьев – два года назад, когда сказала Роберту, что едем с Эйми на три дня в Карлсбад к старику, моему троюродному брату, о котором он даже не знал. Когда выезжали из города, по радио передали, что в Денвере девять человек погибли из-за утечки сероводорода.
Что такое сероводород, спросила Эйми, и я сказала, что понятия не имею. Кто такой Потрошитель из трущоб?[8] спросила она. Что такое ИРА?[9]
Я переключила на радиостанцию колледжа, и мы послушали Джо Или и Флэтлендеров. В Карлсбаде я не остановилась, поехали дальше.
Эйми, – я посмотрела в зеркало заднего вида, за нами уже пять миль ехал пикап, и отпустила педаль газа, – давай поедем в Альбукерке? Эйми оторвалась от магнитной рисовалки и нахмурилась. Зачем?
Не знаю, увидим что-то новое. Я слышала, там в центре совсем новый «Холидей инн» с крытым бассейном и пинболом. Можем доехать до гор, посмотрим на орегонские желтые сосны.
А купишь мне сувенир?
В этот раз без сувениров, только воспоминания. Слова застряли в горле, и я съехала на обочину, уступить дорогу пикапу. Мерзавец наконец проехал, но поравнявшись со мной, стал сигналить. Я чуть не описалась. Восемь лет назад я показала бы ему палец. Но сейчас рядом со мной сидела дочь – я только стиснула зубы и улыбнулась.
В Одессе любят говорить приезжим, что мы живем в двух сотнях миль от любого места, но до Амарилло и Далласа, по меньшей мере, триста миль, Эль-Пасо вообще в другой часовой зоне, а Хьюстон и Остин чуть ли не на другой планете. «Любое место» – Лаббок, и в хороший день до него два часа езды. А если песок летит, или горит трава, или остановишься поесть в «Дейри Куин» в Семиноле, дорога может занять полдня. А от Одессы до Альбукерке? Четыреста тридцать семь миль, чуть больше семи часов, если не притормозят на пункте контроля скорости под Розуэллом.
Нам как раз хватило времени съесть чизбургер и чуть-чуть поплавать в бассейне перед сном. Пока Эйми лежала в ванне, я позвонила Роберту и сообщила, что мы благополучно доехали до Карлсбада и мой старый родственник бодр и весел. Он буркнул и сказал что-то насчет трудностей с разогреванием куриной запеканки, которую я оставила оттаивать на кухне. Накрой фольгой, сказала я, и поставь в духовку. Мы попрощались, я села на кровать и продолжала смотреть на трубку. Я была беременна на одиннадцатой неделе, и от мысли о еще одном ребенке хотелось повеситься. Роберт хотел сына, может, даже двух, а мне хватало Эйми. Я подумывала о том, чтобы сдать выпускные тесты за школу и, может быть, поучиться в одесском колледже.