трубами. Тут ненамного прохладнее, но бывает ветерок в их сторону.
Виктор ставит свой длинный белый «Эль камино» (он называет его «El Tiburо́n» – Акула) недалеко от бассейна. Вот, можешь плавать здесь целый день, говорит он племяннице, которая прижалась щекой к теплому стеклу пассажирской двери. Одиннадцатый час, и стоянка уже забита дизельными грузовиками, пикапами, седанами, универсалами. По ту сторону бассейна два стояночных места занял дом на колесах, желтый огонек над дверью зыбко отражается в воде. В бассейне плывет женщина, от её головы и рук расходятся мелкие волны. На середине она переворачивается на спину и продолжает плыть по инерции; верхняя часть тела высовывается над водой, желтые волосы извиваются около лица, как угри. На ней обрезанные джинсы и футболка, толстые руки и ноги белеют в темноте, как акульи зубы.
Виктор помог внести вещи на второй этаж и отдает Глори ключ с пластиковым брелком в форме Техаса. Самое лучшее здесь то, что мотель дешев и у Глори своя комната. В мотеле «Дикси» на шоссе Эндрюс комнаты вдвое дороже. Он взял ей номер 15. Это не просто так, говорит он, – осенью тебе стукнет пятнадцать. Этот год пройдет, милая, и скоро тебе станет легче. Это не твоя жизнь.
Номер 15 пропах сигаретами и жареным, но на ковре свежие следы от пылесоса, и в ванной лимонный запах чистящего средства. На длинном низком коричневом комоде стоит телевизор, на двуспальной кровати полиэстеровое покрывало морковного цвета. Виктор пошел искать автомат с кока-колой, а Глори тем временем перестилает кровать. Стелет белье Альмы с цветочной отдушкой и покрывало, купленное матерью прошлой осенью, на заработок от нескольких сверхурочных смен. Оно украшено техасскими люпинами, любимым цветами Альмы, хотя она никогда их не видела живьем. Прошлой осенью Виктор пообещал Альме и Глори свозить их в апреле в район холмов, чтобы Альма сфотографировала дочь на поле лиловых цветов, вставила снимок в рамку и повесила на стену, как делают все родители в великом штате Техас. Спасибо, сказала Глори дяде, но я лучше посижу дома, почитаю «Алую букву». Видишь, какая она неблагодарная, сказала Альма, и они смотрели друг на дружку, пока Глори не отвела взгляд. А сейчас июнь, думает Глори. Мы опоздали.
Приходит Виктор с бутылкой холодного «Доктора Пеппера» и обещает принести ей утром пончик перед отъездом на работу. Он выходит на площадку, которая тянется по всей длине здания, а Глори закрывает дверь и накидывает латунную цепочку. Между их комнатами тоже дверь, но он говорит, что она только на крайний случай. А так он будет стучать в эту входную, как всякий другой. Глори почти всю жизнь мечтала о собственной комнате, о собственной двери с замком, и, несмотря на то страшное, что привело их сюда, мерцает в душе искорка удовольствия.
Через щель в занавесках падает на ковер узкий прямоугольник солнечного света, и в луче плавают пылинки. Она сдвигает занавески, и свет исчезает. Окно едва ли больше коробки от пиццы, в него не пролезть даже мелкому мужчине. Но Глори все равно проверяет запор на окне и палку, вставленную кем-то между верхней и нижней створками. Желтоволосая женщина вылезла из бассейна. Она сидит в шезлонге с сигаретой, голова обмотана полотенцем, мокрая одежда облепила её крупное тело. В других комнатах темно, мотель «Джеронимо» спокоен и тих.
Хозяин не терпит здесь глупостей, сказал Виктор, когда они въезжали на стоянку и она удивленно смотрела на ряды грузовых машин. Сдает только рабочим и семьям. Ты тут в безопасности – он протянул было руку, чтобы потрепать ее по плечу, но до плеча не донес, – всё будет хорошо.
Может быть, он прав, но, забравшись в постель, Глори лезет рукой под подушку и проводит пальцами по спрятанному ножу. Если кто-то полезет в дверь или в окно – она готова. Раз, другой, третий она проводит пальцами по гладкой стали ножа и кожаной рукоятке. Все еще держа его в руке, мысленно повторяя движения – взять, нажать кнопку, встряхнуть, чтобы лезвие встало на место, – она засыпает.
В каждом сне оживает пустыня. Она идет осторожно, но луна скрылась в облаке, и она не видит кучу камней и змеиного гнезда за камнями. Она падает с криком, встает, а они её уже обвили – лодыжки, колени, лезут к животу и груди. Одна обвила шею, и Глори чувствует легкое, быстрое прикосновение языка к реснице. Она замерла, ждет, когда они с неё слезут, вернутся во тьму. В окно пикапа светит луна. Его зрачки – черные дырки в голубом небе. Пора рассчитаться, Глория, говорит он, пора заплатить за выпитое пиво, за бензин, который я потратил, чтобы привезти нас сюда. Подожди, говорит она. Подожди! И лезет в карман джинсов, сжимает в пальцах кожаную рукоятку. Нож раскрывается легко и безошибочно находит его глотку.
Проснувшись в темноте, Глория водит пальцем по выпуклому шраму на животе. Толщиной со стебель одуванчика, он начинается под грудью и, извиваясь, тянется по телу вниз, словно её разрезали пополам и сшили заново. Шрам огибает пупок и продолжается до лобка. Она проснулась в больнице, выбритой, с разрезом на животе, скрепленным металлическими скобками. Разрыв селезенки, сказал Виктору хирург, вероятно, от одного из ударов в живот. Она дралась, дралась, дралась. Ступни и руки были забинтованы, голова обрита и поперек макушки швы. Виктор наклонился и шепотом сказал, что мама не могла прийти в больницу – слишком много полицейских, слишком много вопросов – но она ждет Глори дома. Слушай, прошептал он племяннице, ты это пережила. Он еще что-то сказал, но Глори уже погрузилась в сон и боль, и смысл ускользнул от неё. Как будто он сказал: Это война. Или: Твоя вина.
Каждое утро в 4.30 Виктор стучит в дверь и приносит пончик с шоколадом и пакет молока. Дверь запирай, говорит он. Если нужна помощь, набери ноль – офис мотеля. Он уходит. Глори ложится и слушает шум оживающей стоянки. Заводятся дизели, хлопают двери. Сонные, невнятные голоса мужчин за её дверью. Слышен стук грубых башмаков по стальной лестнице, и вдруг громкий автомобильный гудок – кто-то из рабочих заспался. Она свернулась калачиком под одеялом, в пальцах рукоятка ножа. К пяти стоянка почти пуста. Пока не проснутся дети, жены и подруги, отель «Джеронимо» тих и безлюден, как заброшенная церковь, – тут-то Глори и спится покойней всего.
Поздним утром, когда начинается беготня по лестницам и дети ныряют в глубокий конец бассейна, когда жены и подруги отправляются работать в обеденную смену или за продуктами, когда уборщица стучит в дверь, дает ей стопку чистых полотенец и хочет войти, поменять постельное белье, Глори говорит, нет, спасибо. К этому времени у неё уже несколько часов работает телевизор. Под жужжание мыльных опер и реклам стирального порошка она спит, завтракает, моется, принимает душ, выглядывает за занавеску, наблюдает, как ползет по полу полоска солнечного света. Раза два снимает телефонную трубку, думает позвонить Сильвии, но с февраля она ни с кем не говорила из одноклассниц. И что она скажет? Привет – от самой глупой девчонки на свете, которая залезла в пикап незнакомца и захлопнула дверь? Чье фото появилось в газете и ославило её навсегда?
Дядя возвращается каждый вечер в семь часов, приносит пакет из «Уотабургера» или KFC и какой-нибудь подарочек – журнал, гигиеническую помаду, электрическую плитку, банки с супом ей на обед, арахисовую пасту, коробку крекеров, незаполненный сборник упражнений по испанскому, найденный возле качалки. Каждый вечер что-нибудь приносит, и когда отдает ей, она видит, что он изо всех сил старался отмыть руки от нефти.
Однажды вечером он приносит солнечные очки, портативный кассетник и три кассеты: Кэрол Кинг, Флитвуд Мак и Лидия Мендоса. Проехал всю западную Одессу, чтобы эту найти, говорит он. А машинка портативная. Можно ходить с ней куда хочешь, и штепселя не нужно. Показывает ей, куда кладутся батарейки и как подогнать по росту плечевой ремешок.
Не нужен он мне, говорит Глори. Не хочу никакой музыки, а если бы хотела, то не эту ерунду.
Ладно, Виктор складывает их в бумажный пакет. Оставлю на комоде, вдруг передумаешь. Сейчас приму душ и посмотрим телевизор. Скоро Альма вернется, говорит племяннице Виктор, сядем вместе и будем смотреть передачи. Он послал родным в Пуэрто-Анхель письма с их новым адресом. Скоро Альма ответит, скажет, что всё у неё благополучно. У твоей мамы будет план, говорит он. Попытается перейти границу в сентябре, когда спадет жара.
Июнь, и островки волос на голове у Глори не гуще, чем пеньки перьев на куриной тушке. Волосы, как и остальное в ней, потихоньку оживают. Как Бренди Хендерсон, персонаж мыльной оперы «Край ночи», вынужден скрыться и исчезает из сюжета, жизнь Глори – долгая пауза, остановленная магнитная лента. Но скоро она будет готова двинуться. Наступит август, говорит дядя, ей надо будет дать показания. Наденешь красивое платье, войдешь в зал суда и скажешь правду. Я не пойду, говорит она. Мне все равно, что с ним будет.
На улице тридцать три градуса; кондиционер выключается, пощелкивает несколько секунд и замолкает. И скоро, словно ждал случая напасть, жар начинает просачиваться в окно, пробираться через трещины в подоконнике. Ползет из щели между дверью и ковром, лезет из отдушины над кроватью.
Обычно Глори пережидает жару в ванне с холодной водой, но сегодня так жарко, что вода из крана идет теплая. Её смущают шрамы и отсутствие волос, она не хочет показываться людям, ей страшно и горько от того, что она потеряла себя, что она ранена, может быть, смертельно – всё это складывается в ощущение остановки, неопределенности, которого она не испытывала с февраля. Ей скучно. По крайней мере, так она сказала бы сегодня утром. Через несколько лет, возможно, назовет это одиночеством. Днем, порывшись в коробке, она находит купальник, купленный Виктором, – простой, синий, с крепкими лямками. Натягивает его, стараясь не смотреть на свой живот, на ступни и щиколотки, на звездообразный шрам посреди ладони.
Схватилась за колючую проволоку, чтобы не упасть? – спросил Виктор, когда она показала ему ладонь в больнице. Девочка, это покруче, чем в армии. Но я все равно упала, сказала она. Ну, эту часть твоей истории не надо рассказывать. Скажи, схватилась за изгородь так, что шипы согнулись в ладони.