А Карле, которая никак не научится улыбаться, мы говорим: это хлеб наш и масло. Нам не до этой ерунды. Но между собой обещаем, что она его больше не будет обслуживать, даже придется уступить ей выгодный столик в нашей секции, а Эвелина подсовывает ей чуть больше денег и дает несколько дней отгула, как у неё принято в таких ситуациях.
Когда расходимся по машинам, дождь уже льёт вовсю. Всю ночь громадные полотнища воды метут землю, отмывая запах нефти. Выпало дождя почти три дюйма, и с восходом солнца гроза уходит из города. Дождь перестал, мы вздыхаем с облегчением. Проверяем, целы ли окна, не повалило ли где электрические столбы. Защебетали, запели птицы, мы выходим из дома и смотрим – перед нами голубое небо.
Сколько нужно времени двум мексиканцам-нефтяникам, чтобы в людный вечер пятницы сесть за стол у Эвелины в ресторане?
Это не шутка. Эвелина подходит с двумя меню, с приветливой улыбкой и оранжевым оттенком в волосах, сияющих, как посадочные огни на аэродроме. Эй, ребята, документы выправили? – спрашивает сидящий у стойки, и Эвелина бросает на него строгий взгляд. Собирайте-ка скорей вещички, продолжает он, и кто-то из нас смеется, кто-то смотрит в потолок, некоторые – в пол, но никто не произносит ни слова.
Наши прадеды поднимали людей с постели огнем и бичом, детей стаскивали с кровати за ноги и заставляли смотреть, как тащат их маму за волосы в поле. Кое-кто из наших отцов и братьев все еще держит под передним сиденьем кнут. Наши прабабушки изображали немощность, да так, что она врастала в сердце. Некоторые из нас и сейчас так делают. Чтобы возразить открыто, требуется храбрость, а мы на такое не замахиваемся.
Грешны мы? Грешны дальше некуда. Если остановиться и подумать хорошенько – а мы этого избегаем, – грехи наши станут ясны и тяжки, как солнце в августе. Ну-ка, сядь в баре да хорошенько огляди всех нас, нераскаянных грешников – мошенников, лгунов и фантазеров, расистов, аферистов, убийц – и знай, что есть еще время каждому из нас спастись, честное слово. Но до тех пор – упаси тебя бог повстречаться с одним из нас на узкой дорожке.
Слушай, Эвелина, – говорит один из завсегдатаев, когда она усадит двух голодных смущенных мужчин за самый дальний от бара столик, – знаешь анекдот? Почему Иисус не родился в западном Техасе? Потому что не нашлось там трех волхвов и девственницы.
Сегодня ночью факелы над несколькими новыми буровыми площадками затмевают звезды, но Карла-дорогая стоит в пустыне и смотрит, как полная луна равноденствия восходит за градирнями нефтехимического завода. Лицо её обращено к звездам – мать говорила, что прежде их было больше, – потому что, кроме них, не на что особенно смотреть, потому что, когда в небо смотришь, это может значить, что ты жив и еще не умер. Зимой лед и снег с дождем, весной – торнадо, летом – пожары на заводе. Но небо не покажет тебе ни утечку газа, ни протечку химикалий на водоносный горизонт, ни как уберечься от молодого человека, две недели назад вышедшего из тюрьмы и ищущего, на ком бы отыграться.
Рассказывают: после того, как мужчины с ним закончили, на прощание пнув в почку, потому что удобно лежал, Дейл Стрикленд посидел на гравии, а потом поплелся к своему пикапу и уехал. А Карла подумала: пронесло. Люди думают, что на нефтяных участках сплошь змеи и скорпионы, но ни черта – это самое безобидное, что есть в округе. По крайней мере, гремучая змея даст о себе знать, когда подползает.
Почему она ему не улыбнулась? Может быть, потому, что Диана до сих пор не дает спокойно проспать ночь и Карла выжата, как тряпка. Может быть, потому, что ей семнадцать лет и она уже мать, сегодня и навсегда. Или, может быть, просто потому, что ни черта не хотелось улыбаться. И что Карла делала ночью на голом поле одна, зная, что молодой женщине там не место? Она смотрела на звезды, курила косяк, оттягивала возвращение домой после девяти часов стараний улыбнуться, таких, что сводит челюсти.
В чем разница между ведром говна и Одессой?
В ведре.
Был разукрашен, как ёлка в Рождество, говорит шериф, пришедший под вечер в ресторан, чтобы расспросить нас. Тот, кто его сбил, не поленился наехать еще раз – первый раз передним бампером, второй раз задним. И забрал его бумажник. Не представляете, как это могло случиться?
Эвелина смотрит из-за столика, где составляет расписание на будущую неделю. Может быть, вылез из машины пописать, потерял её в темноте, бродил… а другой водитель, – она пожимает плечами, – поздно его заметил. Может, взял кого-то подвезти и поспорили, кому сколько платить за бензин. Может, его вытолкнули. Может, встретил наконец кого-то злее себя, или тому было что терять. – Она опять пожимает плечами. – Всякое случается.
В общем, ему досталось, говорит нам шериф. Он всю ночь бродил по нефтяному участку и потом почти весь день. Когда мы его нашли, он с головы до ног был в рыжей глине и в клещах. Скорпионы добрались до его лодыжек, на голове шишка с бейсбольный мяч и обе руки сломаны. Врач сказал, это чудо, что он жив.
Ужас. Эвелина берёт шерифа под руку и ведёт к столу. Никому почти такого бы не пожелала.
У вас тут с ним никакого скандала не было? – Шериф оглядывает нас. Мы качаем головами. И вспоминаем рыжую глину на бамперах машины Карлы, свежую вмятину на левой двери и её упругую походку. И рады, что сегодня у неё отгул.
Вечно здесь безобразия. Эвелина даёт ему меню. Наверное, не первый раз на него наехали и, может, не последний. Трудно видеть в таком дитя Божие, – она смеется, – да и в любой из нас, если на то пошло.
А сам он ничего не помнит, говорит шериф. Вот как его угораздило.
Может, оно и к лучшему, говорит Эвелина. Нет худа без добра.
Шериф уходит, и она затворяется в своем кабинете. После закрытия она садится с нами, пьет один «манхэттен» за другим и под конец решает ночевать на койке у себя в кабинете. Девочки, говорит она нам, старовата я стала для всей этой дребедени. Когда мы одеваемся и уходим к своим машинам, она стоит в дверях и смотрит нам вслед.
Что делает девушка в Одессе, проснувшись с утра?
Находит свои туфли и идет домой.
Вечерами наблюдаем, как Карла раскладывает деньги на стопки: одна на обучение, одна для малышки Дианы, одна для матери. Когда приходит по почте диплом альтернативной школы, мы празднуем после закрытия – разрешаем и ей бокал вина. Карла говорит, что в ноябре ей исполняется восемнадцать и они с Дианой уедут в Сан-Антонио. Может быть, возьмёт несколько курсов в одном из тамошних колледжей.
А там их не один? спрашиваем мы. Как это?
Не считая люстры над столом и полоски света под дверью Эвелининого кабинета, в ресторане темно. Мы закончили уборку, подсчитали финансы и теперь сидим в большом отсеке. Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? спрашиваем Карлу. Медсестрой? Учительницей? Библиотекарем? Философом? Ха-ха! Она говорит, что хочет заниматься чем-то красивым и честным, что откроет людям правду. Ага, фантазерка, думаем мы.
Я смогу, говорит она, у меня есть способности.
А почему бы нет, думаем мы. Ведь умненькая девочка.
Вот немного денег, говорим мы в последний её день на работе. Триста долларов и мешок с вещами, из которых наши дети давно выросли. Обнимаемся, целуем – и вот еще маленький пистолет, носи в сумке. Всегда с собой носи. Он, может, никогда не понадобится – скорее всего, так, но если понадобится, стреляй, чтобы насмерть.
Счастливо, Карла, дорогая. Ясно как божий день, что ты воровка и без двух минут убийца, но мы всей душой за тебя. Будем скучать по тебе. В машине посмотри в зеркальце. Смотри, как мы становимся все меньше и меньше и совсем исчезаем.
Почему девочки в Одессе не играют в прятки?
Потому что никто не станет их искать.
Такое место. Плоская земля, плоское небо. Сколько нужно лет, чтобы буровая вышка проржавела в таком безводном месте? Как описать дорогу домой? Бурая лента с асфальтовой каймой, сшитая нитью ярости? Ветер шевелит её волосы, за нефтяным участком восходит луна на ущербе, Карла стоит на заднем дворе материнского дома, слушает, не подаст ли голос ребенок. Вчера ей исполнилось восемнадцать лет. Сегодня вечером их сумки сложены в багажник машины, которую Карла любит уже, как любила бы старушку бабушку. Когда они вернутся в Одессу, Диана будет почти на голову выше матери. Они пройдут по городу из конца в конец, и никто не будет знать, кто они такие.
Глори
Иногда она просыпается с ножом в руке, палец уже на кнопке, – и Виктор, когда будит её, предпочитает стоять в другом конце комнаты. M’ija[31], говорит он, чтобы не называть именем, которое она ненавидит. Просыпайся. Иногда он называет её именами любимых птиц – воробьем, простой серой птичкой, строящей гнезда где угодно, даже под качалками, у железной дороги, кукушкой, которая вообще не строит гнезд, а подкладывает яйца в гнезда других птиц. А сама кукует, кукует весной и летом. И ты бы так пела, говорит племяннице Виктор, – если бы нашла кого-нибудь, чтобы за тебя работал. Сегодня днем Глори дремлет под легким одеяльцем матери, дышит легко и мерно, и он зовет её «чибис», птичкой, которая любит петь свое имя: «чьи вы, чьи вы».
Пора в дорогу – голос его тише обычного. Пора убираться к чертям из Доджа[32].
Они запланировали отъезд еще в середине августа, когда Виктор вернулся из суда и постучал в её дверь. Шляпу он держал двумя руками, воротник его лучшей белой рубашки был мокрым от пота. Перед судом он подстриг свои пышные усы и побрил голову. Он так долго отмывал руки, что кожица на ногтях стала отставать и кровоточить. Под глазами у него были темные круги, и когда он вошел в комнату Глори и положил шляпу на туалетный столик, руки у него дрожали.