Альтернативы, однако, предоставлялись демократиям – способствовать скорейшему поражению СССР или по возможности продлить во времени советско-германское противоборство? В том, что Советская Россия обречена, в Вашингтоне и Лондоне не сомневался почти никто. Расхождения касались в основном сроков схода нашей страны с мировой арены. По прогнозам одних, это должно было случиться в течение недели, «оптимисты» отводили на заклание «русского колосса» максимум три месяца.
Вопрос о том, что реально могли бы сделать западные демократии для предотвращения подобной развязки, как-то не возникал. Демонстрации «морального эффекта товарищества» (Черчилль) не в счет. Деловой нагрузки они не несли. В июле 1941 года в Лондон прибыла советская военная делегация во главе с генералом Ф. Голиковым. Форин-офис выдал начальникам британских штабов, принимавших гостей, рекомендацию – показывать «внешнее сердечное обхождение с русскими… Для создания атмосферы дружелюбия нам следует, не жалея себя, развлекать членов миссии.». И от обмена мнениями по сути проблем уклоняться.
В своем кругу английские правители держались откровеннее. Их устраивало бы, если бы немцы завязли в России как можно глубже, для чего им надо бы было забраться на восток как можно дальше. «Если Германия глубоко завязнет в России, – читаем мы в документе, подготовленном имперским Генштабом в конце июля 1941 года к англо-американскому совещанию у Ньюфаундленда, – то откроются благоприятные шансы для сохранения (британских) позиций на Среднем Востоке». Воистину, в исполнении Черчилля и его сподвижников вражда могла приобретать почти дружественные оттенки, а дружба – весьма враждебные.
По сходной спирали вилась мысль в Вашингтоне. Чиновники госдепартамента, и не они одни, корпели над головоломкой – как пролонгировать сопротивление России нацистскому нашествию… без советской власти. Снова вспомнили о А. Керенском – не подсобит ли он вместе с другими видными эмигрантами, что осели после 1917—1920 годов в Соединенных Штатах?
Короче, политические, идейные, социальные театры разнились от театров военных действий. Здесь тоже имелись свои вторые, третьи и т. д. фронты и множество боев за линиями, прочерченными на картах или в сознании властей предержащих. Можно выразиться иначе – неотступным спутником объявленной политики Запада выступала теневая политика, причем одна зачастую исключала другую. Это объясняет, почему Вторая мировая война так и осталась в практике ее участников сводом национальных войн, сгруппированных в коалиции по признакам относительной близости актуальных интересов. Ни на одном этапе войны, как справедливо отмечают маститые буржуазные историки, не существовало даже полнокровного американо-английского союза. О союзе советско-американском нечего и говорить.
Сетовать по поводу потребительского подхода англосаксов к чужим интересам и их исконной русофобии можно, сколько душа запросит. По трезвому расчету, однако, руководители США и Великобритании обязаны были спрашивать себя летом 1941 года, как действовать на случай приобщения Германией промышленных и природных ресурсов СССР. При таком обороте событий немцы уравнялись бы по потенциалу с «демократиями». Видимо, такой вопрос возникал, но логика оппортунизма загоняла Лондон и Вашингтон в порочный круг двойных и тройных стандартов, отнюдь не исключавших переговоры «на два фронта».
Официально Сталин поставил вопрос об организации Второго фронта в борьбе с германским агрессором в послании Черчиллю 18 июля 1941 года. Реакция оказалась зело прохладной. На встрече 9—12 августа 1941 года вблизи Ньюфаундленда Рузвельт и Черчилль тему Второго фронта не обсуждали. В Атлантической хартии, дифирамбы которой слышатся поныне, нет ни звука о нападении Германии на СССР, как и о войне Японии против Китая. Вопреки если не букве, то духу советско-британского соглашения от 12 июля 1941 года «О совместных действиях в войне против Германии», Лондон не предлагал предварительно обговорить содержание хартии с Москвой. В заявке англосаксов на «управление миром до становления лучшего порядка» А. Хильгрубер и другие солидные исследователи усматривают третирование советских интересов. Провозглашавшаяся цель – «окончательное уничтожение нацистской тирании» в сочетании с позывом урезонивания не единственно Японии (отказ от «дальнейшей агрессии», только не силовая экспансия) – отдавала привкусом «умиротворения», в чем-то перекликалась с обкатанной философией очищения империалистических хищников от крайностей без ущерба для их первозданной сущности.
Атлантическую хартию опубликовали 14 августа 1941 года. Советский Союз выразил «согласие с основными принципами декларации» 24 сентября, предпослав этому согласию свою оценку положения и задач, вытекающих из войны с гитлеровской Германией, в том числе при устройстве послевоенного мира. Перед этим (13 сентября) Сталин в послании Черчиллю вернулся к теме взаимодействия в войне с нацизмом. «Если создание второго фронта на Западе, – писал советский лидер, – в данный момент, по мнению английского правительства, представляется невозможным, то, может быть, можно было бы найти другое средство активной военной помощи Советскому Союзу против общего врага? Мне кажется, что Англия могла бы без риска высадить 25– 30 дивизий в Архангельске или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР по примеру того, как это имело место в прошлую войну во Франции. Это была бы большая помощь. Мне кажется, что такая помощь была бы серьезным ударом по гитлеровской агрессии».
Британский премьер с порога отверг это предложение как «абсурд» и «сущую бессмыслицу». С какой стати связывать свою судьбу или хотя бы престиж со страной, которую «демократы» в мыслях своих обрекли на погибель? Помогать Советскому Союзу, исключительно пока это помощь самим себе, причем наименее обременительная. «Никто, – отмечали видные историки Дж. Батлер и Дж. Гуайер, – не хотел терять ценные военные материалы в хаосе рушившегося русского фронта, тогда как эти материалы могли быть тут же использованы в любом другом месте». А тут Сталин замахнулся на боевое братство не на словах, а на поле брани. Нет, от сей напасти увольте. Англичанам импонировала «стратегия непрямых действий», позволявшая в ее совершенном исполнении достигать цели «без сражений».
Даже предложения вывести из строя главный центр нефтеснабжения рейха – румынские промыслы в Плоешти (для этого в распоряжение британских бомбардировщиков отдавались аэродромы в Крыму) или никелевые рудники в районе Петсамо, примыкавшего к Кольскому полуострову, не возбудили у Черчилля интереса. Премьера больше занимали политические маневры. К тому же затрагивался институт собственности – нефтью Плоешти владели англичане, а никель Петсамо принадлежал канадцам.
О политических маневрах чуть подробней. В советско-британском соглашении от 12 июля 1941 года о совместных действиях в войне против Германии стороны обязались (статья 2) «в продолжение этой войны… не вести переговоров, не заключать перемирия или мирного договора, кроме как с обоюдного согласия». Но вот 21 августа 1941 г. президент Рузвельт, информируя конгресс об итогах Атлантической конференции, назвал Германию «главным агрессором современности» и отверг возможность компромиссного мира с нею. Такой мир, по словам Рузвельта, дал бы Германии преимущества, коими она не преминула бы воспользоваться для установления контроля над Европой, Азией и Америкой.
С чего бы президент заговорил о «компромиссном мире»? Он отвечал критикам у себя дома типа Гувера, Тафта, Даллеса, Фиша, громко требовавшим отвернуться от России и пойти на мировую с Гитлером. Вместе с тем Рузвельт одергивал «умиротворителей», оживившихся в Англии: поостерегитесь интриговать за спиной Вашингтона.
В сентябре—октябре 1941 года Черчилль дал крен к сделке с нацистской Германией. На исходе ноября он занялся разжижением принятых перед СССР обязательств касательно сепаратного замирения. Премьер аргументировал сие так: «Мы сделали публичное заявление о том, что не будем вести переговоры с Гитлером или нацистским режимом, но… мы пошли бы слишком далеко, если бы заявили, что не будем вести переговоров с Германией, взятой под контроль ее армией. Невозможно предсказать, какое по форме правительство может оказаться в Германии тогда, когда ее сопротивление будет ослаблено и она захочет вести переговоры».
Только ли тяжелейшее положение Советского Союза в октябре 1941 года вызвало прилив в Лондоне упаднических настроений? Или свою роль сыграло ожидание вступления Японии в войну против СССР? 15 октября 1941 года Рузвельт писал Черчиллю: «Я думаю, что они (японцы) направляются на север, ввиду этого вам и мне обеспечена двухмесячная передышка на Дальнем Востоке». 16 октября начальник штаба ВМС США адмирал Старк ориентировал командующего Тихоокеанским флотом Киммела, что «наиболее вероятна война между Японией и Россией». Пёрл-Харбор был на носу.
Или, быть может, Черчилль уловил признаки назревавшего краха доктрины блицкригов, с которой германский империализм ринулся в мировую (не европейскую) войну и с успешным претворением которой в сериал эскалирующих агрессий связывал свои вожделения? Запасными вариантами на выигрыш войны рейх не располагал. Министр вооружений и боеприпасов Тодт доложил 29 ноября 1941 года Гитлеру, что добиться приемлемого для Германии окончания войны можно только политическим путем. В 1945 году генерал Йодль на допросах показал, что Гитлер «раньше любого человека на свете чувствовал и знал: война проиграна»; «после катастрофы, разразившейся зимой 1941/42 года, он отдавал себе отчет в том, что с этого кульминационного момента. победы быть не может».
Какие комбинации в данном контексте роились в голове британского премьера? Это, возможно, узнают потомки. Судя по отрывочным сведениям, они перекликались с записью (декабрь 1941 года) в дневнике заместителя госсекретаря США А. Берле, координатора деятельности спецслужб: «.поражение Германии превратит Россию в единственную значимую силу на континенте, и этой позицией она в полной мере воспользуется». Не пробил ли час камни собирать и, среди прочего, форсировать проект «Георг» – утвержденную Рузвельтом 14 августа 1941 года директиву Доновану, руководителю управления стратегических служб, готовить устранение Гитлера?