Пожалуй, лишь ученым-естествоведам удастся без подсидок погружаться в алгоритм фактов, и тогда наградой им следуют открытия. В политике чаще всего верховодит другая логика. Не найдя добродетели, как приметил еще Гёте, берут власть. А для властей предержащих превыше всего не реалии и факты, но интерес, порой узкогрупповой и корыстный. Добавьте к сему веру в свою непогрешимость и мессианское предначертание, и перед вами – вакханалия произвола и насилия, определившая лик XX века и, к сожалению, не сникшая перед императивами третьего тысячелетия.
К чему этот пролог? Минуту терпения, пожалуйста. Вторая мировая война переломала судьбы чуть ли не всех советских семей, вызвала на ковер традиционные представления о человечности, совести и чести. Развернувшаяся впритык к ней холодная война добилась, казалось, невозможного. Она усугубила пороки силового мышления, низвела политику и дипломатию в продолжение войны иными средствами, выхолостила элементарную истину, посылку для согласия и добрососедства – признание того, что мир велик не необъятностью, а своим многообразием.
Моему поколению предстояло осмыслить собственные роль и место в качественно менявшихся условиях, когда политстратеги, обуреваемые манией всесилия и вседозволенности, вводили в оборот новую меру весов – мегатонны и под воркование о прелестях западной «демократии» рассчитывали по часам и минутам исход неугодных и непослушных наций в небытие. Кстати, расколу мирового сообщества, вызванного отказом Запада положить в основу международной безопасности принципы мирного сосуществования, идею универсализма, была посвящена дипломная работа, которую я защищал при окончании в 1950 году Института международных отношений.
Как и мои сокурсники, я тепло и с благодарностью вспоминаю МГИМО – неординарное учебное заведение – и многих его преподавателей. Наряду с базовыми знаниями по истории, экономике, юриспруденции они оснащали нас навыками въедливого чтения документов, критического осмысления свидетельств участников событий, отделения наносного и случайного от коренного и сущего. Эти уроки очень пригодились мне при подготовке в Комитете информации экспертных записок по актуальным проблемам, интересовавшим высшее советское руководство. Аналитический жанр, включавший как право, так и обязанность доискиваться правды – подчас горькой и нелицеприятной, – являлся занятием рискованным и вместе с тем увлекательным. По сути, это был вид научного занятия, и с ним мне хотелось связать профессиональное будущее.
Жаль, что рок распорядился по-другому, не уберег от дипломатии, в которую буквально на аркане меня затянули А.А. Громыко и Г.М. Пушкин. В Министерстве иностранных дел назначили присматривать – вместе с более опытными в чиновничьих хитросплетениях коллегами – за германским направлением. Ряд вольностей я оговорил для себя заранее. Протокольная суета претила моему характеру, и, стало быть, от ее издержек следовало уклоняться. Сэкономленное время отдавалось раскопкам архивных залежей времен Европейской консультативной комиссии, Контрольного совета, Берлинской комендатуры и сходных учреждений различного калибра.
Оказалось, что многие бумаги годами лежали непотревоженными. Сколько-нибудь стройной системы в их классификации и индексации – в отличие от принятого в Комитете информации делопроизводства – не велось. Каталог белых пятен омрачал. Волей-неволей пришлось, насколько это совмещалось с непосредственной служебной загрузкой, восстанавливать поэтапно генеалогию русофобства, прикрывавшегося злобным антисоветизмом, в его новейшей редакции. Через пару лет детали, где, по немецкому поверью, гнездятся дьяволы, стали проясняться, и можно было брать на себя ответственность за заключения и рекомендации, что шли из отдела министру и наверх, в правительство.
Так вкратце выглядела специализация на германоведа. Технология в общем незамысловатая – чтобы знать, что будет, надо знать, что было. К 1961 году мне выпал жребий писать или выступать соавтором заявлений советского правительства, мидовских нот, посланий Н.С. Хрущева Дж. Кеннеди и главам других стран и его речей, касавшихся ФРГ, ГДР и Западного Берлина. Труд, не скрою, был каторжный. По 14 и более часов в сутки, без выходных и праздников, зато с нравоучениями и пришпориванием от министра за любой мелочный сбой.
Не стану вместе с тем лукавить – удачи компенсировали моральные траты, а суровая выучка закаляла стойкость при отстаивании своего мнения. Возможность приобщиться к секретным и сверхсекретным данным повышала уровень информированности, настраивала на постоянную мобилизационную готовность, которую А.А. Громыко особо ценил, формируя, как сейчас бы сказали, команду быстрого реагирования. Без дела мы не сидели. Упомяну лишь Берлинский кризис 1961 года, кубинское противостояние 1962, июньскую агрессию 1967 года Израиля против арабских соседей, Пражскую весну 1968-го. Не до сна тогда было.
В 1966 году меня отрядили курировать отношения с Великобританией и ее доминионами, а чтобы я не расслаблялся на ухоженном английском газоне, довесили Ближний и Средний Восток. Потом подоспела Чехословакия… и очередная перемена. Где-то в сентябре 1968 года А.А. Громыко извещает меня, что надо возвращаться в немецкое лоно и принимать третий европейский, то бишь германский, отдел министерства. Спрашиваю шефа, отпадут ли они, наконец, побочные промыслы? Ответ не вдохновлял – «основной будет для вас германская проблема и все, что с нею связано». Пристегнуть к Германии можно что угодно.
Министр, однако, сам того не ведая, подарил шанс сосредоточиться на центральном и главном. Он поручил капитально разобраться в плюсах и минусах действий советской стороны с момента установления дипломатических отношений с ФРГ, то есть с 1955 года. Его интересовало, имелись ли в различные периоды резервы, если да, то почему они не были востребованы. Само собой, нельзя было оставить без внимания подвижки в расстановке сил внутри Федеративной Республики, маневры западных держав, на протяжении десятилетий культивировавших среди немцев неприязнь к Советскому Союзу. «Задание доверительное, займитесь им лично, не полагаясь на референтов, – наставлял А.А. Громыко. – Если нужно, посоветуйтесь с В.С. Семеновым, он у нас на германских делах зубы съел».
К декабрю 1968 года родилась докладная записка МИДа в «инстанцию» с предложениями о комплексном обустройстве нашей дальнейшей политики на германском направлении. Обсуждение записки в политбюро протекало неоднозначно. Решающими явились одобрительный вердикт Л.И. Брежнева и поддержка позиции МИДа Ю.В. Андроповым. Переменам быть, поскольку это зависело от советской стороны. Однако еще предстояло тонкими и глубоко эшелонированными маневрами переиграть пеструю компанию противников разрядки в Европе.
Выразимся так: советская сторона не мешала смене в сентябре 1969 года боннского караула. Социально-либеральная коалиция сочла своевременным и возможным если не вырвать Федеративную Республику из тенет холодной войны, то хотя бы частично уравнять риски, производные от сценариев ядерной конфронтации один другого страшнее. Прощупывание точек соприкосновения, открывшееся еще до выборов в бундестаг, обнадеживало. Шаг за шагом пошел процесс притирки позиций Федеративной Республики и Советского Союза по широкому спектру вопросов. Завалы расчищать – занятие трудоемкое. Ничто не давалось само собой. Надо было убеждать друг друга и одновременно не подпитывать подозрения ни в Варшавском договоре, ни, особенно, у союзников ФРГ по НАТО.
Вилли Брандт и Вальтер Шеель, Эгон Бар и Пауль Франк показали себя классными переговорщиками. В лице Л.И. Брежнева и А.А. Громыко они встретили достойных партнеров. Благодаря совместным усилиям сторон увидел свет Московский договор. Он открыл новую главу в отношениях между нашими странами, стал провозвестником перемен во всей Европе.
Спустя день после подписания Московского договора – разговор по телефону с Л.И. Брежневым. «Что ты натворил, – выговаривает он. – На Смоленщине, в Белоруссии и Предуралье население расхватывает соль, мыло и спички. Мотив – договор с немцами подписали. Жди войны. Но все же спасибо за твои труды». Приправленная сарказмом благодарность имела продолжение. В ноябре по дороге с заседания политбюро в министерство А.А. Громыко спрашивает меня: «Как бы вы отнеслись к предложению занять пост посла в ФРГ?» Мой ответ был скорее уклончивым – доверие ценю, но в отсутствие навыков рутинной посольской работы я с пониманием отнесся бы к выдвижению другого кандидата. Примерно через неделю министр извещает меня: «Руководство поддержало ваше назначение в Бонн. Будем запрашивать агреман».
Вот, собственно, старт моего посольского жития, хотя на место новой службы я прибыл только 3 мая 1971 года. Причины замедленного вхождения в непривычную роль посла были разные. Во-первых, из уважения к С.К. Царапкину дали ему возможность без спешки завершить боннскую миссию. Во-вторых, московское руководство одобрило мое предложение выйти на неофициальный контакт с Бонном по берлинскому вопросу, дабы ослабить удавку, наброшенную тремя западными державами на ход реализации наших договоренностей с Федеративной Республикой. Наконец, поднять якорь мешали семейные обстоятельства, вызванные грубой врачебной ошибкой, нивелированием которой месяцами занимались лучшие медики.
Берлинская тема заслуживает комментария. По ныне известному «прямому каналу» согласовали место встреч с Э. Баром – резиденция федерального уполномоченного в Западном Берлине. Меня туда подвозили в сумерках на машине с ничего не значившими для непосвященных номерами. Об этом необычном предприятии в Москве знали Л.И. Брежнев, А.А. Громыко и Ю.В. Андропов плюс пятеро их особенно доверенных лиц, а в Бонне, как нас уверяли, единственно В. Брандт.
Спорое начало – дела половина, гласит русская мудрость. Л.И. Брежнев сформулировал мои полномочия сверхлаконично: «Ты знаешь советские интересы, и мы ждем от тебя добротного соглашения». А.А. Громыко был скуп в выдаче инструкций, нацеленных на развязывание узлов, но изрядно оснащал меня по части оговорок. Вместе с А.М. Александровым, помо