щником генсекретаря, и В.И. Кеворковым, политсоветником Ю.В. Андропова, усовершенствовали механизм, уже опробованный на эффективность в переговорах по Московскому договору, механизм упреждения и нейтрализации громыкинских «нет». Л.И. Брежнев и председатель КГБ ставились мною в известность о происходившем прежде, чем министр размечал им – с соответствующими присказками – мои телеграммы.
Сколько раз с января по март 1971 года мы сходились с Э. Баром в Западном Берлине, точно не упомню. Дискуссии напоминали кросс по пересеченной местности. Но все-таки к весне мы продвинулись достаточно далеко, и, не обговаривая этого с кем-либо в Москве, я предложил моему партнеру посвятить американцев в факт нашей с Э. Баром ворожбы. Вашингтон живо откликнулся на приглашение включиться в диалог. Роль третьего нелишнего была поручена послу США Кеннету Рашу.
Первая проба партитуры теперь уже трио состоялась во все том же доме федерального уполномоченного в Западном Берлине. Судя по его поведению и задававшимся вопросам, Раш выполнял поручение протестировать солидность намерений сторон и их способность оснаститься здравым смыслом. Смею думать, что мы с Баром американского посла не разочаровали. Во всяком случае, он не счел нужным скрывать готовность придать обмену мнениями должный темп. Пожимая на прощание руку, Раш сказал: «Как прибудете в Бонн, дайте, пожалуйста, знать, не ожидая приема президентом ФРГ ваших верительных грамот».
Понятно, что реальная значимость любых согласований с ФРГ и США могла определяться лишь их претворением на практике. Без сотрудничества с ГДР тут не обойтись. Докладываю мои соображения Л.И. Брежневу и А.А. Громыко. Оба согласны и даже находят, что мы подзапоздали с объяснением на сей счет с В. Ульбрихтом. Инициатива наказуема.
Генеральный секретарь поручает послу П.А. Абрасимову связаться с В. Ульбрихтом и выяснить, когда он сможет принять для беседы с глазу на глаз уже не заведующего 3-м Европейским отделом и еще не посла СССР в ФРГ. Пару часов спустя известие – первый секретарь ЦК СЕПГ называет в качестве возможных дат встречи следующее утро или послеобеденное время день спустя. Громыко решает за меня: чем раньше, тем лучше. Мне же ставится задача – убедить друзей в правильности нашего выбора. Если понадобится провести несколько бесед, не беда. Задержитесь в Берлине так долго, как потребуют обстоятельства, гласит наказ.
Вальтер Ульбрихт не совсем здоров и принимает меня в загородной резиденции в Вандлице. Он выражает пожелание, чтобы в беседе принял участие Вилли Штоф. По моему разумению, это даже к лучшему. С В. Штофом мы были знакомы с 1950 года и неплохо ладили.
Без протокольных витийств берем быка за рога. Ульбрихт не преминул показать, что он в курсе моих визитов в Западный Берлин и знает о факте свиданий с Баром. Тем проще и мне изложить суть дела. Дискуссия затянулась не на один час. В. Штоф показал себя мастером в шлифовании полезных, с точки зрения ГДР, граней. В. Ульбрихт подводит итог: «Передайте товарищу Брежневу, что мы одобрительно восприняли информацию о встречах вашего представителя с Баром. Ожидаем, что советская сторона будет держать нас в курсе дальнейших событий».
Итак, 3 мая 1971 года на перекладных чрез Брюссель я прибыл в столицу ФРГ. Как-то мне довелось констатировать – боннское мое бытие изначально завертелось против часовой стрелки. Редко удавалось сдавать ключи от служебного кабинета раньше полуночи. Шифровальщики – им доставалось больше остальных – роптали: этот посол загонит себя и других до смерти. Но альтернатива отсутствовала.
На второй или третий день по прилете в Бонн видимся с Э. Баром. Решаем немедленно продолжить наши бдения, касающиеся Берлина. Если посол США примкнет к нам, будем это приветствовать. Местом сбора выбираем резиденцию посла СССР – виллу Хенцен. Она расположена вне города. Рядом нет соседей.
Созваниваюсь с приемной К. Раша. Посол приглашает встретиться в здании американской миссии, что необычно. Ведь его коллега еще не стал полноправным членом дипкорпуса. Из разговора с Рашем выношу впечатление, что Вашингтон смущает деликатность тройственной модели. Лично Раша беспокоит вариант виллы Хенцен – не будут ли помещения, где предстоит раскрывать скобки, напичканы микрофонами и скрытыми камерами.
Даю слово чести – наши службы будут паиньками. О своих федеральная и американская стороны должны позаботиться сами. Бар принял мои гарантии, Раш некоторое время осторожничал, видимо, заокеанский опыт не отпускал, но потом все утряслось. Отдавая должное партнерам, хочу отметить: редко когда на моих переговорах подобного профиля царила атмосфера такой доброжелательности и доверительности. Но без оных, при всем значении параллельных усилий – они развивались на разных уровнях, – пожалуй, не вырисовались бы в конечном счете те берлинские урегулирования, которые Г. Киссинджер охарактеризовал как наиболее продуктивные за весь период холодной войны.
Семь лет четыре месяца три дня, проведенные мною в ближних и дальних окрестностях Семигорья, были насыщены событиями не только локального или регионального масштаба. Московский договор стал катализатором глубоких перемен в Европе и в мире в целом. Разрядка напряженности брала первые барьеры без санкции и даже вопреки Вашингтону. Чтобы назревавшие сдвиги не вышли из-под конечного контроля США, администрация Р. Никсона сочла за лучшее включиться в переоценку ценностей. Берлин мы упомянули. На горизонте был откат американцев из Вьетнама. А между этими двумя, несомненно, крупными коррективами случилось нечто, о чем прежде мечтать могли только отъявленные смельчаки. США присягнули мирному сосуществованию, подписали с СССР договоры об ограничении стратегических вооружений (ОСВ-1) и об отказе от развертывания систем противоракетной обороны (ПРО), а также соглашение о предотвращении ядерной войны.
Москва возликовала. В волнение пришли европейцы и Китай. И было от чего. Советский Союз как будто обретал равную с Соединенными Штатами безопасность. Гонка вооружений вроде бы обещала сбросить обороты, и можно было бы переключить часть ресурсов на мирные нужды. Статус сверхдержавы льстил советскому руководству. И тут же дал себя знать побочный эффект. Размывался приоритет Европы. Федеративная Республика Германия теряла статус привилегированного партнера. Отношения ФРГ с ГДР, Польшей, Чехословакией пришли в норму. В. Брандт одержал ошеломляющий успех на выборах в бундестаг 1972 года. Пусть поработает время. Биполярный мир живет по специфическим законам.
Мои попытки пробудить у А.А. Громыко и у советников Л.И. Брежнева искру сомнения в правильности или хотя бы целесообразности зацикливания на Вашингтон с утратой темпа в обогащении инициативами европейского направления советской политики приметного отклика не находили. Нет, не стану изображать из себя провидца, хотя немало немецких политологов давали мне понять – нельзя принимать за чистую монету превращение Савла в Павла по-американски.
Десятилетие спустя Г. Киссинджер разоткровенничается: США примкнули к курсу на разрядку (а) по «тактическим соображениям» в расчете переиграть Советский Союз – из-за Вьетнама Вашингтон оказался не в состоянии форсировать стратегические программы, и следовало каким-то образом «остановить советское наращивание» без заключения «постоянных соглашений», чтобы сохранить свободу рук на будущее; (б) надо было парировать нажим американских сторонников мира; (в) дабы избежать ядерной катастрофы. И чтобы окончательно умилостивить ястребов на вашингтонском олимпе, бывший госсекретарь добавит: «Под прикрытием разрядки фактически продвигалась наша политика, нацеленная на сокращение и, где удастся, устранение советского влияния на Ближнем Востоке».
Не знаю, какие чувства пробудили эти строки у А.А. Громыко, когда он их читал. Сомнений в том, что министр штудировал обе книги воспоминаний Киссинджера, нет. Меня же они постфактум убедили, насколько обоснованным являлось мое намерение сойти с дипломатической и политической орбиты, по всей форме заявленное министру в мае 1973 года.
Грех мне было бы сетовать на безделье, на дефицит дипломатических и человеческих контактов, на неприязненное отношение различных ветвей власти или оппозиции, а также бизнеса. Единственное, чего мне хронически недоставало, – это времени. Приходилось вылезать из кожи, чтобы упаковать в 12 – 14 часов каждодневного графика приглашения с кем-либо встретиться, какую-то землю, фирму, университет, общественную организацию посетить, делегации или высокого гостя из Союза сопроводить.
Мне давалась привилегия обращаться напрямую к канцлеру В. Брандту, министру иностранных дел В. Шеелю, министру обороны Г. Шмидту, министру сельского хозяйства Й. Эртлю, к другим видным деятелям как социальнолиберальной коалиции, так и их политических оппонентов. Жаловали посла предприниматели, профсоюзные лидеры, журналистское сообщество, авторитеты в области культуры, искусства и науки.
И нередко возникала парадоксальная ситуация – с немцами бывало проще находить общий язык, чем с советскими бюрократами и надутыми прилипалами. Последнее срубало коэффициент полезного действия до показателей парового котла. Под гору покатились взаимоотношения с Громыко. Не мог Андрей Андреевич смириться с тем, что у посла установился тесный личный контакт с генеральным секретарем. Его особенно досадовало, когда в арсенале у советского лидера появлялись аргументы боннского происхождения, которые расходились с мнением министра. Не был главный дипломат в восторге и от моих неформальных выходов на А.Н. Косыгина. В октябре 1978 года при назначении нового посла в Бонн он предупредил В.С. Семенова: «Надеюсь, вы усвоите лучше, чем ваш предшественник, что у посла может быть только один-единственный начальник».
Меня же брали в шоры на изощренный манер. К примеру, информация об отношениях Москвы со странами Варшавского договора, с западными державами и пр. поступала в гомеопатических дозах, если ею удостаивали нас вообще. А что посол в ФРГ без информации о ГДР, о переговорах по контролю над вооружениями, без сведений о том, что говорилось на встречах в Москве с послом ФРГ и другими западногерманскими представителями? Пустое место. Приходилось с помощью друзей выкручиваться.