ущерба, который нанесло нацистское нашествие советским музеям, библиотекам, театрам, памятникам архитектуры, искусства, истории. Немецкая сторона на разные лады назойливо доводила до нашего сведения, что не забывает о собственных потерях, и, чтобы не забывали другие, она издавала каталоги «пропавших без вести» предметов живописи, прикладного искусства, церковного убранства.
Что сделано и делается у нас в сходной области, поинтересовался я у министра. Екатерина Алексеевна живо откликнулась и порекомендовала обсудить поднятую проблему в деталях со своим заместителем В.И. Поповым. Тогда же выяснилось, что здесь у нас, как говорится, конь не валялся, сплошь белые пятна. Кроме убогой статистики, зарегистрировавшей самые существенные количественные утраты, мало что было обобщено. Советские эксперты не сподобились подсчитать хотя бы материальную ценность похищенного или уничтоженного агрессорами из культурного и исторического богатства страны. Благодаря В.И. Попову кое-какие пробелы удалось сравнительно споро устранить.
Добрый почин – хорошая инвестиция в сотрудничество. Без обычной на Руси бюрократической волокиты нам удалось взять под уздцы немало проектов, расшить ряд узких тем. Приведу пару примеров.
При посредничестве художника М.М. Успенского ко мне обратился Владимир Николаевич Римский-Корсаков, сын великого композитора. Вместе со своей сестрой Татьяной Николаевной он безуспешно пытался заинтересовать ленинградские власти предложением – принять в дар подлинные вещи и документы их отца, при том понимании, что они войдут в экспозицию музея-квартиры на Загородном проспекте, где жил и творил вдохновенный чародей. Об организации этого музея велись нескончаемые пустые хлопоты. Добавлю, что сын и дочь Римского – обоим было за восемьдесят – существовали в крайне стеснительных условиях, без элементарного внимания институтов культуры города, без врачебной заботы. Ограничивая себя во всем, они отвергали любое покушение чужаков на мемориальное наследство, явно рассчитывая, что потомки сумеют лучше, чем современники, распорядиться этой частью национального капитала.
Совместными с Владимиром Ивановичем усилиями и при поддержке Е.А. Фурцевой удалось просветлить жизненные обстоятельства прямых потомков композитора. Несколько позже музей-квартира на Загородном приняла гостей, для чего «шмелю» Римского-Корсакова пришлось ужалить ряд питерских чинуш.
Особенно привлекала меня в В.И. Попове солидность и надежность – качества, заметим, редкие и в советское, и постсоветское времена. Он умел держать слово, как и держать удар, мог противиться течению и поветриям. Подобострастие вообще было ему глубоко чуждо. Последнее навлекало на Владимира Ивановича косые взгляды, давало пищу для наветов. Не каждый отваживался в 60—80-х годах свое мнение иметь и выполнять должностные обязанности по совести. Скольким исполнителям и целым коллективам он помог взять успешный старт! Об этом лучше расскажет Владимир Спиваков.
Здесь я хотел бы post hum поблагодарить В.И. Попова за его вклад в развитие культурных связей с Федеративной Республикой Германией в годы моей работы послом в Бонне. И в этой сфере отношений ничто не совершалось само по себе. Пока же лапидарно об ином.
Моим правилом было при перемещении во времени и пространстве оставлять после себя по возможности минимум незавершенных дел. Одно из них пришлось подстраховывать из-за рубежа. Еще живы, наверное, свидетели охоты на коллекционеров, учиненной в конце 60-х годов. Поводов для вмешательства правоохранительных органов псевдособиратели давали в избытке. Только ведь мы не ведаем ни разбора, ни меры или заводим невод с мелкой ячеей или сквозь пальцы посматриваем, по принципу хотели как лучше…
Дошел черед до одного из крупнейших коллекционеров Ф.Е. Вишневского – основателя музея В.А. Тропинина, подаренного им городу Москве. Мне удалось уберечь его от ареста. Однако меч, занесенный над головой Феликса Евгеньевича, к моменту моего отъезда в командировку не был вложен в ножны. Пришлось попросить В.И. Попова, чтобы он взял патронаж над собирателем и его семьей. Со скрипом и нервотрепкой сладилось. Только не подумайте, что ситуация была для Владимира Ивановича рутинной. Редко кто отваживался перетягивать канат, когда на другом его конце суетились руководители КГБ.
Или такой эпизод. Дела привели меня в 1974 или 1975 году в Париж. Несколько свободных часов отданы музею декоративного искусства. Рядом с музеем несколько антикварных салонов, где предлагают также отличные вещи, вывезенные в разные эпохи из России. Хозяин одного магазина, армянин родом из Баку, приглашает зайти к нему и показывает бронзовый бюст работы Растрелли. Это портрет сподвижника Петра I Меншикова. Через наше посольство во Франции бюст был предложен министерству культуры СССР. Да, охотно купим. Сговорились о цене. Проходит месяц, полгода. На напоминания реакции никакой. Появился конкурент. Он готов заплатить больше, дабы завладеть шедевром Растрелли.
Пользуюсь ближайшей оказией, чтобы вооружить В.И. Попова весомыми аргументами. Под мое честное слово парижский антиквар оставляет бюст Меншикова за нами, а Владимир Иванович считает долгом чести обеспечить платеж. Через несколько недель светлейший возвращается из французской эмиграции домой.
Надо ли продолжать? Или можно и нужно без витийств сказать: плохо мы умели ценить людей, не умещавшихся в жесткие шаблоны системы. Она так и не осознала до крушения своего, что ее сила была в единстве многообразия и никак не в подавлении, стирании индивидуальностей.
Не стану бередить раны и задавать вечный российский вопрос – кто виноват? Вот сорвали В.И. Попова из министерства культуры, чтобы впрягся в информационный воз Московской олимпиады. Поманили обещанием: справишься – быть тебе, Владимир Иванович, на самостоятельной орбите. Честно отработал урок. И результат? То ли кого-то упустил упомянуть по имени, или кому елея не долил. Даже царского «спасибо» не удостоили. Про орбиту забыли.
Конечно, В.И. Попов держался молодцом. Вида не подавал. Боль разочарования загнал внутрь, с деятелями искусства дружбу продолжал вести, политиков сторонился. И поделом. Для людей, пропускающих мирские тревоги через свое сердце, политики не лучшее племя.
2005
Война настигла меня в пятнадцать лет
Как давно это было и как недавно!
21 июня 1941 года пополудни пароход «Максим Горький» отчалил от пристани Южного порта и взял курс на Оку – к летним лагерям рязанского артиллерийского училища. На борту – учащиеся 5-й специальной артиллерийской школы, 16—17-летние молодцы. Мне, самому младшему, на год меньше.
Наказ начальства на дорогу был кратким: вам дается шанс познать специфику армейской службы, используйте его. Прежде спецшколы не удостаивались такого расположения наркомата обороны. Это наводило на размышления. Беспричинно не поднимали бы планку для послушников бога войны, позволяя прикоснуться к настоящему боевому оружию, да еще какому – орудиям 152-мм калибра.
Ночь пролетела в балагурстве и спорах. Вспоминали первомайский марш по Красной площади. Выпадет ли нам доля снова покрасоваться выправкой на главном плацу страны? Сам собой возникал вопрос. Что бы власти ни говорили, предчувствие трагического перелома буквально висело в воздухе. Залет в Англию Гесса, второго по рангу в клике Гитлера, мы, школяры, почему-то соотносили с попытками Берлина (о них осенью 1940 года сообщала наша пресса) завязать диалог с Лондоном. Право, какой только вздор не посещал юношеские головы. Когда же речь заходила о «большой стратегии», неотесанная фантазия вообще сметала границы.
Около 5 утра 22 июня «Максим Горький» вошел в старицу Оки. Начал швартоваться. Странно – на берегу ни души. Вроде бы никто не ждал гостей. Вдруг на пригорке возникла фигура военного. Он спешил к сходням и на бегу кричал: «Война! Война началась!» Вот так состоялось мое расставание с одной эпохой и вступление в неизведанную новую.
Весть о войне взбудоражила нашу ораву. «Разворачивай „Горького" обратно в Москву! Все на фронт». «Отставить! – раздалась команда старшего из нас сопровождавших. – Разгружать имущество, ставить палатки и ждать дальнейших распоряжений».
Едва развернули палатки и побросали в них нехитрые пожитки – новый приказ: «Строиться и, не мешкая, в курсантскую столовую». Около нее нас уже поджидали грузовики. Задание – по периферии лагеря копать окопы. Береженого Бог бережет, но на случай высадки воздушного десанта – от немцев всего можно ждать – занялись обустройством круговой обороны.
На второй-третий день кадровым военным выдали полевую форму, а вслед за этим мы стали свидетелями проводов офицеров в действующую армию. Минула пара недель – и в училище поступили первые похоронки.
Копкой окопов дело, понятно, не ограничилось. Неугомонные старшины тренировали нас ползать по-пластунски,
резать колючую проволоку, стойко переносить окуривание дымовыми шашками. Стрелять самим из 152-мм гаубиц не довелось, но поглаживать этих – в сравнении с трехдюймовками из школьного арсенала – гигантов разрешали. Много часов поглотило привитие навыков ориентации на местности, определения на глазок расстояния, выбора выгодного рубежа для обстрела и укрытия от пуль противника. Пока солдат этими и сходными знаниями не овладеет, проку от него на грош. В общем, гоняли нас нещадно, хотя всерьез пороха не нюхали, кровь не проливали. Если не считать кровососов комаров. Их в окской пойме – несметное количество, и зверски кусачих – не чета подмосковным.
15 или 16 июля меня вызвали в штаб батальона (так именовался теперь наш школьный десант) и вручили предписание – отбыть в Москву, где явиться к начальству по месту учебы. Оказалось, нашу семью отправляли в эвакуацию. По малолетству я права голоса был лишен и возвратился в гражданское лоно.
Ирония судьбы, опять – пароход, собрат «Горького», Ока, Волга, Кама и, наконец, Пермь, называвшаяся в ту пору Молотовом. И это не все. Оставив за кормой Москву, пароход ближайшей ночью прибился к берегу. Пассажиры зашептались: неопытный капитан посадил судно на мель. Оказалось, это была мера предосторожности. Предрассветную тишину раскалывал гул не наших самолетов. Нацистская авиация совершала первый массированный авианалет на столицу и ее окрестности.