Обоснованность опасений полностью подтвердилась 22 июня 1941 года. Пронацистское подполье ставило себе в заслугу быстрое продвижение вермахта через Прибалтику. Его актив блокировал дороги, расстраивал связь, подрывал прочие становые элементы советской обороны. От «зачистки» им территорий, попадавших под пяту захватчика, Красная армия несла тяжелые потери. Нацистская СД (служба безопасности) докладывала по начальству: действенность акций «пятой колонны» могла бы быть и выше, если бы советская контрразведка не ликвидировала в канун войны ряд подпольных ее структур.
Москва не смогла воспрепятствовать втягиванию в нацистский блок Болгарии и полному подчинению рейху богатой стратегическими ресурсами Румынии. В свете позиции Турции это отдавало немцам ключи от черноморских проливов. Чуть забегая вперед, стоит отметить, что нам удалось смешать гитлеровские планы касательно Югославии. 25 марта 1941 года правительство Цветковича под давлением Берлина примкнуло к блоку Германии—Италии—Японии. Через два дня Цветковича смела волна народного недовольства. Его преемник без проволочек вступил в контакт с Советским Союзом, будучи уверенным, что именно у россиян сербы и их соотечественники встретят понимание и поддержку. 5 апреля был заключен договор о дружбе и ненападении, немедленно вступивший в силу. В случае агрессии третьего государства на одну из договаривавшихся сторон другая обязывалась «соблюдать политику дружественных отношений к ней». Создавалась правовая база для обращения югославов к нам, ибо уже 6 апреля последовало вторжение в их дом ошалевших от легких побед врагов. Вскоре нам самим пришлось призывать жертвы нацистского беспредела к развертыванию сопротивления в тылу агрессора. К сожалению, поныне Россия не воздала должное вкладу Югославии в срыв зимой 1941/42 года гитлеровской доктрины молниеносных войн, запрограммировавший конечное поражение претендентов на планетарное господство.
18 декабря 1940 года Гитлер подписал «директиву № 21» – план операции «Барбаросса». Разведка оповестила Сталина о случившемся через одиннадцать дней. Американцы добыли текст директивы 10 января 1941 года. Это побудило их вносить коррективы в свою политику. Не мешкая, Рузвельт предложил отменить запрет на предоставление кредитов и займов воюющим странам, и 11 марта конгресс принял закон о ленд-лизе. Президенту давались полномочия санкционировать продажу и передачу военных материалов или военной информации правительству любого государства, оборону которого Штаты найдут необходимой для своей безопасности. Без ссылок на «Барбароссу» Вашингтон установил рабочие связи с штабами британских вооруженных сил, а в мае 1941 года в стране было введено «неограниченное чрезвычайное положение». Ленд-лиз распространили на Китай. Советский Союз до ноября 1941 года под его действие не подпадал.
Курс Рузвельта по отношению к СССР оставался противоречивым. С одной стороны, он поручил, не вдаваясь в детали, привлечь внимание Москвы к подготовке Гитлером восточного похода. И тут же, как только Москва и Токио подписали 13 апреля 1941 года пакт о нейтралитете, тогда жизненно важный для Советского Союза, за океаном вздыбился очередной прилив враждебности. В середине июня госдепартамент боролся с искушением принять за данность неизбежное поражение СССР и исходя из этого готовил почву для отказа признавать право советского посла в Вашингтоне представлять интересы России. Экспертов, сочинявших подобные прожекты, занимало, как бы не припоздать к разделу российского наследства. Из песни слов не выкинешь.
2009
Скупость слов и простор мыслиО Станиславе Кондрашове
Признаться, весьма нелегко далось мне решение положить на бумагу эти строки. Такое случается почти всегда, когда незвано бьет час размежевать вчера и сегодня, подчиняться велению рока, прореживающего по прихоти своей круг друзей и товарищей. Сознание требует принять необратимую данность, но память сердца отказывается смиряться с происшедшим ни в сороковой день, ни в сороковую неделю. Потому, наверное, что, расставаясь с близким по нравственному настрою, по духу человеком, обделенными оказываемся мы сами.
Мое заочное знакомство со Станиславом Кондрашовым началось с розыска в печати не затертого гласной и подковерной цензурой, свежего взгляда на события и проблемы, коими в середине XX века было сверх предела перегружено поднебесье. Психологическая война – изнанка войны глобальной, прозванной для благозвучия холодной, велась по принципу «острие против острия». Тут не до оттенков, не до выискивания авторами ложки меда в бочке худа.
Советские средства массовой информации, по крайней мере, до развенчания культа Сталина и, примечу не вскользь, прихода в «Известия» Алексея Аджубея, тиражировали – не обязательно кондовым словом – «высокое мнение» или заданные сверху мелодии. Зарубежные оппоненты давно подрядили специализированные институты корпеть над ребусом, как в каждое социально, конфессионально, расово подернутое ухо запустить, да простится сие заимствование, нужную блоху. Вслед за нацистскими умельцами они оттачивали наставление Дизраэли – «словами мы управляем поведением людей».
Советские поводыри не просто пренебрегали чужим опытом, но предавали забвению и собственный, демонстрируя презрение к тому, что эпоха нагорных проповедей канула в Лету, что мировое информационное и культурное пространство невозможно раскроить на сусеки. Каждому мало-мальски просвещенному ведомо библейское – в начале было Слово. Однако вознесшимся до олимпийских вершин политикам желанный мир видится в однополюсном измерении. И что особенно тревожно, большинству из них невдомек – ныне слово, к месту или ненароком оброненное, способно зачать новую эпоху.
Не поддадимся соблазну, исполняя реквием в память Станислава Николаевича, величая его творчество, с ходу брать мажорный аккорд и утверждать, будто уже в ранних каирских репортажах запечатлелся Кондрашов, вещавший позднее из Нью-Йорка и Вашингтона, или публицист, десятилетия украшавший «Известия», в качестве политического обозревателя наполнявший смыслом страницы газеты. Это никак не знак минус. Прискорбно, когда художник, поэт, композитор, любая личность большого интеллектуального достатка исчерпывает себя одномоментно. А дальше – повторы, оттиски известного, гон под копирку. Уверен, многим, как и мне, доставляло искреннее удовольствие наблюдать Станислава Кондрашова на подъеме. Без суеты он последовательно раскрывал дарованный ему природой потенциал, талант аналитика и литератора, строго следуя правилу не терять чувство меры, сервируя духовные яства, уважать читателя.
По ходу дискуссий в различных ситуациях и составе мне не приходилось слышать из уст Кондрашова выражения «мои ученики» или что-то в этом роде. Однако не будет преувеличением констатация, что де-факто школа или, если угодно, лаборатория Станислава Николаевича существовала. Каждый способный усваивать прочитанное и улавливать услышанное приглашался посетить эту лабораторию, почерпнуть в ней нечто полезное для себя. Сие приглашение не замыкалось на известинцев, оно по праву могло распространяться на широкую аудиторию «Известий», заслуживших неподдельное уважение просвещенной советской общественности.
Наши личные контакты с Кондрашовым окрепли в конце 70-х – начале 80-х годов. Эпитет «личные», похоже, требует уточнения. Времени на комплименты и объяснения во взаимной симпатии было в обрез. Разговоры велись в основном по делу. Обмен мнениями шел начистоту в твердой убежденности обоих собеседников, что сокровенное не достанется третьему лишнему. Скажу больше и впервые, общение со Стасом Кондрашовым, как и дружба с Сашей Бовиным стали весомым аргументом при выборе мною в конце 1982 года дальнейшей сферы приложения сил, когда после вздорной размолвки с Ю.В. Андроповым мне был заказан вход в ЦК КПСС.
Где, как не в роли политобозревателя «Известий» можно было в ту пору сколько-нибудь вольно исповедоваться? Приглашения ряда крупных иностранных издателей сменить адрес и опробовать их делянку не в счет. Меня привлекала иная перспектива – роль исследователя международных отношений XX столетия, и было бы грехом не воспользоваться шансом покончить с кабалой предшествовавших 30 лет. В три захода я готовился защищать диссертацию. Все напрасно. Ведь, будучи пристегнутым к властной колеснице, вы не могли распорядиться ни часом отпущенного вам времени.
Поныне с особой теплотой вспоминаю годы, проведенные в известинской обители. Не могу судить о микроклимате в прочих газетах и журналах. Он не был мне знаком. «Известия» же (беру в скобки главного редактора в ту пору П.Ф. Алексеева) приняли меня приветливо. Никто через «сочувствие» или по-иному не докапывался, что же высекло обрушившийся на меня гнев начальства. Естественная в сходных ситуациях настороженность, а также невысказанный вопрос, как перекуется бывший посол и советник ген-секретарей в журналисты, вскорости сникли. Коллеги не чурались предложенных им неформальных посиделок, были снисходительны к моим опусам и оценили мою восприимчивость к добрым замечаниям.
Приступая к выполнению новых обязанностей, я разложил перед собой пасьянс из публикаций А. Аграновского, А. Бовина, В. Кудрявцева и, конечно, С. Кондрашова. Надобно было уже под иным углом зрения вникнуть в технологию их мастерства, вчитаться в особенности стилистики каждого, нащупать на этом фоне свою нишу, свой фрагмент в известинской мозаике.
Что меня привлекало в публикациях Станислава Николаевича? Искусство сочетания двух ипостасей. Автор информировал читателя о конкретном событии и вместе с тем приглашал его распознавать причинно-следственные связи в как бы разрозненных во времени и пространстве явлениях. Согласимся, неожиданности, за редким исключением, не возникают на пустом месте. Подавляющее большинство политических сюрпризов назревает исподволь, нарабатывается скрытно, незаметно для изленившегося глаза или придавленного заботами бытия менталитета. Тупики, в свою очередь, не есть объективно заданная сущность. Они – производное от спеси и прочих изъянов сознания, извращенного властолюбием.