Уже летом он уехал с сынишкой к родителям, в Аталанку. Агния Григорьевна с радостным удивлением рассказывала, когда мы сидели за чаем в её отчем доме:
«Меня спрашивают: как вы помещались здесь, когда собирались летом? Валентин с сыном. Приезжала Света, бывала в Аталанке и Валина тёща, Виктория Станиславовна. Я с двумя детьми. А тут мама, бабушка, которая в последние годы болела. В доме всего две кровати. А мы — я да дети — ляжем на полу, Валя уйдёт ночевать в баньку. И всем хорошо!
Однажды я приехала на теплоходе с маленьким сыном. Мама встречала нас на причале. Помню, гроза, молния ударила в дерево, треск… Я — с ужасом: „Страх-то какой!“ А мама говорит: „На родине и страх — в радость“.
Валя от неё много взял. Она была приметливая, всегда рассказывала Валентину деревенские новости. У неё все соседки вокруг были подружками. А самая близкая — тётка Улита, наша родственница. Она любила поговорить. И все люди у неё выходили хорошими. Я никогда не слышала, чтобы она кого-то осуждала.
Валя очень любил ходить за ягодами, грибами. Особенно за рыжиками. Утром, чтобы никого не беспокоить, уйдёт в лес один. Он здесь все места знал. Мама ждёт его, поглядывает на лесную дорожку… Он приходит и приносит целое ведро рыжиков! Мастер был собирать…»
А вот как рассказывает о своей жизни в Аталанке Сергей: «Первый раз мы с отцом поехали в деревню, когда мне было пять лет, и ездили туда каждое лето вплоть до 1971 года. Сейчас, вспоминая своё детство, я понимаю, что эти поездки, совершенно непохожие на городскую жизнь, оставили в моей памяти самые яркие воспоминания. Особенно мне нравились покосы, которые я воспринимал как праздник. Всей семьёй мы уходили на восемь километров в тайгу, разбивали там табор и по неделе-две заготавливали сено. Хорошо помню, как дед сделал для меня небольшую, под мой рост, литовку и я с огромным удовольствием косил вместе со всеми. К сожалению, тогда я не знал ни про то, что он прошёл всю войну, ни про Колыму: говорить об этом, почему-то даже про войну, было не принято. И я иногда мечтаю вернуться снова в детство, сохранив каким-то чудом моё теперешнее сознание, чтобы постараться получше сблизиться с дедом и порасспросить его о том, что он пережил на фронте и в лагерях».
А как воспринимали Григорий Никитич и Нина Ивановна необычную для родовы Распутиных стезю сына? Читал ли Валентин отцу и матери свои рассказы? Привозил ли он в деревенский дом собственные книги?
Агния Григорьевна припомнила:
«Родители с первых лет работы Вали интересовались его очерками и рассказами в газетах, журналах. А уж книги просматривали придирчиво, особенно отец. Для него была странной, непривычной деревенскому жителю профессия сына. В те годы статья в газете, даже заметка… это же было каким-то указанием. Особенно для начальства. За журналистом да писателем стояла такая сила, что их отличали от других, даже боялись. В деревне об этом знал каждый».
Сам Валентин Григорьевич о своей ранней «славе» вспоминал в документальном телефильме «На родине» с улыбкой.
— Я был «популярным» в основном у старушек Аталанки. Говорили: «Раз писатель, значит, умеет писать жалостливо». Просили меня: «Будь добр, напиши моему сыночку, как я живу. Все мои горести и радости распиши!» А вообще меня поначалу не признавали как писателя. «Что за тоненькие книжечки привозишь? Настоящую, толстую не можешь написать, что ли?» Не признавали, пока я не привёз первую объёмистую книгу.
Осенью 1968-го у Распутиных родился второй сынишка. Его назвали Романом. Но ему суждено было прожить недолго: через год малыш заболел скоротечной пневмонией и умер.
В Доме литераторов, куда часто захаживал Распутин, сотрудницами были в основном женщины, а это народ жалостливый. Любя Валентина, они каждый раз утешали его. Нэлли Семёновна Суханова, проработавшая много лет бухгалтером писательской организации, рассказала:
У меня тогда маленькая дочка тоже заболела воспалением лёгких. И попала в ту же больницу, где до трагедии лежала Света с малышом. Валя говорил мне: «Эта больница ненадёжная. Во всякую мелочь вникайте…»
Когда-то у меня был разговор с Валентином Григорьевичем о том, как отражаются в творчестве писателя события его личной жизни, перипетии его судьбы. То, что пережито автором, его близкими, — это всегда материал особый. Он дает возможность рассказать о схожих событиях в судьбе героев психологически и художественно точно. А кроме того, вносит особую исповедальность в повествование. Это хорошо видно во многих произведениях Распутина. Помнится, с этой мыслью писатель согласился.
Вот и переживания Валентина Григорьевича и Светланы Ивановны, потерявших маленького сына, мне кажется, нашли своеобразный отзвук в повести «Последний срок». Старая Анна вспоминает о потере нескольких своих детей с неутихшей за годы болью. С особой, ранящей читательское сердце печалью восстанавливает она мысленно ангельскую кончину малютки-сына, всё время растерянно и непонимающе спрашивая себя: «Ему-то за что эта кара? Чьи грехи оплатил он, непорочный?»
«Четверо хоть хворали, а пятый, мальчишечка, тот умер и совсем ни от чего. Ещё с вечера был здоровенький, целенький, спокойно уснул, а среди ночи закричал, как все они кричат, когда им что-нибудь надо, и разбудил мать. Она подняла его из зыбки на руки, дала грудь, считая, что он проснулся от голода, и сама тоже задремала над ним. Потом услыхала, что он откинулся, но ещё посидела, подержала его, чтобы он уснул крепче, а когда собралась подниматься, будто кто в бок её толкнул: что это от него тепла нету? Хватилась — а он уж и зубки приоткрыл. Она думала, он сосать хочет, а он на руки к ней просился, чтобы возле матери умереть, не одному. А за что, за какие грехи? Какие у него там грехи, когда он даже ходить не умел и только смотрел, как ходят другие, когда он даже говорить не умел и только понимал, ласковое или нет ему говорят другие? Если он почти ничего из человеческого не умел — только есть да спать, но и этому научился не здесь и не сам, а ещё раньше, когда не по своей охоте и не по своей молитве выправлялся в человеческий росток.
Старухе не один раз за свою жизнь приходилось успокаивать себя: Бог дал, Бог и взял. Но сюда эта поговорка не подходила. Как можно взять то, что, разобраться если, ещё и не дал, а только посулил да показал? А больше того — как можно, едва надоумив маленького, что он есть, что он, засыпая, проснётся и откроет глаза, чтобы научиться и понять больше, чем он знал и умел, и подрасти больше, чем он был, — как можно после этого сорвать его с корешков, на которых он едва держался, и бросить в ноги? Грех, грех».
Глава четвёртаяОН ПРИШЁЛ СКАЗАТЬ ПРАВДУ
Дверь, открытая «Василием и Василисой»
Он пришёл сказать правду извечную, выношенную поколениями… Эта правда жила в народе, но не могла широким и властным потоком пробиться в литературу. Привести её на страницы книг — на это могли решиться и старые, и молодые писатели. Но отстоять своё право на правду, не поступиться ею ни при хвале, ни при хуле могли только творцы непреклонно твёрдые. Характер Распутина, человеческий и творческий, позволял ему стоять на своём.
Подлинная распутинская проза началась с рассказов «Встреча» (1965), «Рудольфио» (1965), «Василий и Василиса» (1966) и с повести «Деньги для Марии» (1967). Вспомните рассказ «Василий и Василиса», в основу которого, по признанию писателя, он положил историю бабушки и дедушки. Два человека всю жизнь любили друг друга, во всяком случае, и детей нарожали, и всегда оставались друг подле друга. Но неуправляемые характеры трагически разводили их, и только под конец жизни, после изломов, душевных ран, после странного для родных и соседей обитания в одном дворе, обитания враждебного и в то же время неразрывного, они простили друг друга и опять обрели родство, определённое им Богом. Разве этот рассказ вписывался в тогдашнюю литературу, разве он воспитывал «нового человека», прославлял советский образ жизни? Избитые клише принадлежали идеологии, а рассказ молодого Распутина жил по своим художественным законам, их на века определила классика. Но создать такое произведение — для этого требовался собственный взгляд на жизнь и творчество.
Пожалуй, в течение всей творческой жизни Распутина критика норовила пристроить его к какому-нибудь «направлению» текущей литературы. То к «молодёжной прозе», то к «деревенской». О «деревенской» речь впереди. А в шестидесятые годы сибиряк частенько проходил в критике по разряду прозы «молодёжной». Но фрондёрство «звёздных мальчиков», их претензии на свою особость, поднятые уже на этой основе проблемы «отцов и детей» — всё, что обсасывалось в модных повестях и романах «молодёжной прозы», совершенно не интересовало Распутина. Аналогии к рассказу «Василий и Василиса» легче было искать в русской классике, чем в текущей литературе. Кажется, писатель привел своих своенравных, кремневых, справедливых и прощающих друг друга героев из глубинной России. Достаточно прочесть несколько строк, чтобы увидеть характер не сломленной жизнью и мудрой Василисы:
«— Не могу, когда бабы плачут, — обращаясь к опешившей Тане, которая лежала в кровати, объяснила Василиса. — Для меня это нож острый по сердцу. Жисть, как пятак, — с одной стороны орёл, с другой решка, все хотят на орла попасть, а того не знают, что с той и с другой стороны он пять копеек стоит. Эх, бабоньки, — она вздохнула. — Много плакать будем — сырость пойдёт, а от сырости гниль заводится. Да кто вам сказал, что ежели плохо, то плакать надо?
Она ушла на кухню и загремела там самоваром.
— Ну? — вернувшись, спросила она у Александры и показала в сторону амбара. — Он, ли чо ли?
— Нет, — замотала головой Александра. — Это из-за мальчика, из-за сына».
И в следующем произведении писателя — повести «Деньги для Марии» тоже правдивы каждое слово и каждый звук.
Дед Гордей, колхозный сторож, пришедший поддержать утешающим словом Кузьму и Марию, сетует: