бодолюбивыми людьми.
Серов был очень заинтересован выставкой. Тогда же он сблизился с ее организатором Сергеем Павловичем Дягилевым, который и Серова в числе других русских художников привлек к участию в русском ее отделе.
Дягилев был очень интересной, необычайно колоритной личностью. Глядя на него, никак нельзя было подумать, что этот человек причастен к искусству. Но противоречие между внешностью и сущностью было у Дягилева совсем иным, чем у Серова. Это был молодой, невысокого роста, упитанный человек, с белой кожей и румяными щеками, тонкими усиками над полными, цвета спелой вишни губами, с тщательно выведенным пробором гладких темно-каштановых волос, на которых резко и красиво выделялся седой клок. Одевался он всегда изысканно и подчеркнуто франтовато, носил монокль и цилиндр, любил сибаритство и барство, имел свой выезд.
И вместе с тем был человеком удивительного художественного вкуса, неистощимой энергии и, несмотря на свою молодость (в год знакомства с Серовым ему было двадцать шесть лет), обладал основательными знаниями в области искусства. Был он также отличным музыкантом – учеником Римского-Корсакова.
«Я всегда удивлялся, – пишет Рылов, – глядя на Дягилева, сидевшего на концертах в бывшем Дворянском собрании небрежно, нога за ногу, что этот по виду пшют может быть таким просвещенным в искусстве человеком, таким энергичным, талантливым устроителем выставок».
Выставка «русских и финляндских художников» была не первой выставкой, организованной Дягилевым. За год до нее, в 1897 году, он устроил выставку английских и немецких акварелистов, таких как Мельвилль, Бартельс, Менцель, Ленбах, а несколько месяцев спустя – выставку скандинавских художников. Он добился участия в ней таких мастеров, как Цорн и Таулов, очень популярных в то время в Европе и в России, и это обстоятельство способствовало успеху выставки и утверждению авторитета ее устроителя.
Тогда-то Дягилев решился на совсем уж грандиозное предприятие: большую выставку, к участию в которой намеревался привлечь и русских художников, убедившихся на деле в наличии у него организаторских способностей. Ею стала выставка «русских и финляндских художников».
Для ее организации Дягилев в сопровождении своего двоюродного брата и ближайшего друга и помощника Дмитрия Владимировича Философова приехал в Москву, чтобы уговорить художников-москвичей. Собрались в мастерской у Елены Дмитриевны Поленовой. Были приглашены Серов, Коровин, Левитан, Нестеров и некоторые другие. Предложение гостей встретило у москвичей единодушную поддержку. Все обещали дать свои картины.
И вот начался поход Дягилева по мастерским. Воспоминания художников того времени оставили необычайно любопытную картину этих посещений. Дягилев вел себя как диктатор. Не нравившиеся ему картины, предложенные художником, отвергал, не считаясь ни с авторским самолюбием, ни с авторитетом признанного художника; зато рылся в чуланах, на чердаках, отыскивал запыленные, давно заброшенные старые этюды, выбирал из груды действительно неудачных вещей какой-нибудь «перл» и, опять же несмотря ни на какие возражения автора, увозил его с собой.
И последствия всегда оправдывали Дягилева. Кончая рассказ об одном из таких эпизодов, А. А. Рылов пишет: «Мы буквально вырывали его (эскиз к „Зеленому шуму“) друг у друга. Пришлось согласиться. „Поток“ (другая вещь, отобранная Дягилевым) и эскиз теперь в Третьяковской галерее».
Объездив таким образом десятки мастерских, студий, квартир, объясняя, уговаривая, споря, чуть ли не вступая в рукопашную, Дягилев отбирал картины на выставку. И затем, исхлопотав помещение (тоже дело не из легких), начинал развешивать картины. Он и здесь вел себя диктатором; художнику разрешалось высказать пожелание, дать совет, но если Дягилев говорил, что надо так, а не этак, было так, как говорил Дягилев. И последствия опять его оправдывали.
Серов любил Дягилева, как любил он обычно людей, не похожих на него самого, как бы его дополнявших. Так же как Дягилева, любил он в свое время Врубеля, потом Константина Коровина. Он прощал Дягилеву многое: его барство, зазнайство, высокомерие, чванство, снобизм, прощал за блестящий талант организатора, сочетавшийся с энергией, человеческим обаянием. И еще (но это уже было у них общим качеством) за то, что Дягилев обладал безошибочным вкусом. Он был, как выражался Серов, «человек с глазом». Серов уверял, что за долгие годы их знакомства «Дягилев ошибся всего три раза».
И было за что любить Дягилева. Он буквально открыл новую эру своими выставками в художественной жизни России. С такой широтой, с таким размахом, с таким вкусом выставки еще никогда не организовывались. Для картин каждого художника заказывались особые, соответствовавшие стилю его искусства рамы: то дубовые, то бронзовые или белые. Стены задрапировывались цветной материей, причем ее вид, цвет, рисунок тоже должны были гармонировать с характером искусства каждого художника, пол перед картинами затягивался сукном. На полу стояли цветы, у входа – кадки с лавровыми деревьями. Рядом с этими выставками поблекли все остальные русские выставки; передвижная, периодическая, академическая, весенняя…
Кто, однако, такой этот Дягилев? Откуда он появился? Чьи интересы представляет? Зачем хлопочет, ездит, работает, уговаривает, тратит деньги? Во имя чего? Кто стоит за его спиной?
Здесь придется вернуться на несколько лет назад и рассказать историю группы людей, которые вначале не имели никакого отношения к Серову, но потом сыграли в его жизни огромную роль. С ними он будет связан теперь весь остаток своей жизни[24].
В конце восьмидесятых годов XIX века в Петербурге группа друзей – гимназистов старших классов и студентов, любителей живописи, литературы и музыки, – организовала кружок, который собирался в квартире одного из его участников, Шуры Бенуа.
Шура был сыном известного в то время профессора архитектуры Николая Леонтьевича Бенуа и внуком еще более известного архитектора Кавоса, строителя Большого театра в Москве и Мариинского – в Петербурге.
Квартира Бенуа в старинном барском доме на Екатериногофском проспекте казалась музеем: она была наполнена книгами по искусству и архитектуре, изданными во Франции, Италии, Германии, Англии, на стенах висели картины знаменитых художников, в зале была собрана бронза времен Ренессанса. Из окон дома открывался вид на церковь Николы Морского, один из шедевров петербургской архитектуры… В семье царил культ искусства.
Игорь Грабарь, попавший в эту компанию несколько позже, пишет, что Бенуа «родился под картинами Гварди, привезенными Кавосами из своего венецианского палаццо, они висели над его детской кроваткой». Таким образом, сама обстановка квартиры располагала молодежь, собиравшуюся здесь, к увлечениям совершенно особого рода. Исходным пунктом этих увлечений и первых творческих опытов молодых людей была не живая жизнь, а литературные и художественные реминисценции, и именно они определили их деятельность на все последующие годы со всеми ее положительными и отрицательными качествами.
Кроме хозяина дома, членами кружка были Валечка Нувель, Дима Философов, Гриша Калин, Коля Скалон и Левушка Розенберг. (Впрочем, Левушка вскоре сменил еврейскую фамилию своего отца на французскую фамилию деда по матери и стал называться Бакстом. Под такой фамилией он и вошел в историю искусства.)
Они называли друг друга уменьшительными и ласкательными именами и в то время, когда были гимназистами, и потом, когда стали солидными людьми и для посторонних превратились в Александра Николаевича Бенуа, Дмитрия Владимировича Философова, Вальтера Федоровича Нувеля, Льва Самойловича Бакста[25].
Они присвоили себе звание «почетных вольных общников», избрали «президентом» Бенуа, «спикером» Бакста и «секретарем» Скалона и не то играли несколько шутовскую роль невских пикквикианцев, не то занимались серьезными вещами, ибо готовили и читали очень обстоятельные лекции, в которых воспитанное средой эстетство и сибаритство соединялось с юношеским энтузиазмом и чисто академической добросовестностью.
Кроме основных «общников», приходили Константин Сомов, сын директора Эрмитажа, учившийся в Академии у Репина; Юрий Мамонтов[26] и некоторые другие. Дима Философов иногда приводил своего кузена Сережу Дягилева, молодого человека, розовощекого и упитанного. Дягилев недавно приехал из Перми, где он окончил гимназию, в Петербург, чтобы поступить в университет. К литературе и живописи Дягилев в то время был совершенно равнодушен, любил и знал только музыку и, бывая в кружке не чаще двух раз в неделю, играл с Нувелем в четыре руки на фортепьяно или исполнял отрывки из своей юношеской оперы «Борис Годунов», иногда пел: у него был приятный и хорошо поставленный баритон.
Впоследствии примкнули к кружку племянник Бенуа Евгений Лансере, сын известного в то время скульптора, и Альфред Павлович Нурок, личность необычайно интересная. Нурок был блестяще образован, начитан, знал в совершенстве множество иностранных языков (отец его читал лекции по английскому языку в Петербургском университете), был остроумен до едкости и находчив. Он был старше остальных членов кружка лет на десять, но душой казался, пожалуй, моложе этих юношей. Это он принес в кружок дух скептицизма и какой-то легкости и изящной фривольности, которые затем царили в кружке и проникли впоследствии в журнал.
Нуроком же была, между прочим, впервые высказана мысль об издании журнала, который представлялся ему как нечто скандальное и совершенно несерьезное. Ему хотелось в больших масштабах играть ту роль, которую играл он в кружке. Он имел некоторый опыт в этого рода деятельности, приняв как-то участие в сатирическом журнале, одно название которого – «Pipifax» – говорит уже за себя.
И никто из них, видимо, все-таки не предполагал, что этот «пиквикский клуб», это манерничанье утонченнейших эстетов, разыгрывающих по молодости лет друг перед другом какие-то роли, то серьезные, то шутовские, превратится во что-то действительно серьезное. И это, конечно, кончилось бы мыльным пузырем, если бы к энтузиазму всех членов кружка не приложилась совершенно необыкновенная энергия Дягилева.