Так, разумеется, обстояло не только с Серовым. Один из учеников Левитана рассказывает, что был очевидцем того, как однажды Остроухов долго и настойчиво выпрашивал у Левитана этюд к «Владимирке», даже положил его уже в боковой карман и вернул только в обмен на другой этюд.
В конце концов такая настойчивость Остроухова стала внушать даже уважение. Его знания были огромны. Он был действительно большим знатоком живописи, он первый среди художников начал изучать древнерусскую иконопись и, особенно полюбив новгородскую школу, первый занялся расчисткой и реставрацией икон.
Так что никто не удивился, когда узнали, что Павел Михайлович сдал свою галерею «с рук на руки» Илье Семеновичу. Представителем от семьи была назначена дочь Третьякова Александра Павловна, жена Сергея Сергеевича Боткина, врача и коллекционера, близкого друга Серова, Остроухова, Бенуа, человека в Москве очень известного.
И никого не удивило также, что вторым членом в составе Совета Третьяковской галереи оказался Серов. Его авторитет как художника, человека кристальной честности и правдивости был так высок, что никто не мог сомневаться, что в его выборе картин могут, конечно, быть и наверняка будут личные вкусы, даже пристрастия, но не личные счеты.
Это время опять сблизило Серова с Остроуховым. Теперь они уже во многом одинаковы. Серова теперь не шокирует, что Остроухов любит комфорт. Он и сам теперь любит комфорт. Возраст!..
В 1902 году он написал портрет Ильи Семеновича. Надменное лицо, холодный взгляд из-под пенсне, несколько искусственная поза и вместе с тем несомненный ум и одухотворенность. В портрете удалось передать сложный духовный облик близкого человека, его характер, полный противоречий.
С 1899 года между Серовым и Остроуховым возобновляется оживленная переписка, прервавшаяся после женитьбы Остроухова на целых девять лет[52]. Письма говорят о том, что отношения их опять стали дружескими.
И дела в «Мире искусства», и конфликты с передвижниками, и воспитание художественной молодежи в Училище живописи, ваяния и зодчества – обо всем этом можно говорить с Ильей Семеновичем. Все это увязывается ими в один узел с новым делом – Третьяковской галереей. Здесь предстоит много хлопот, и они отлично друг друга понимают. Третьяков, покупая картины, давал возможность русским художникам жить, писать, создавать новые картины – это одна сторона дела. Одновременно нужно пополнять галерею картинами старых мастеров. И письма Серова к Остроухову полны сообщениями о продаже картин, просьбами не упустить продающееся:
«Тебе уже писал С. П. Дягилев о доставленных ему двух портретах Левицкого – мужской и женский – оба подписаны и хорошего времени, – хорошо сохранены…»
«Интересная вещь Рериха может уйти, как быть? Серов. Боткина».
«Наш Совет идеален: отличная картина Рериха упущена. Серов».
Эта новая должность ставит его иногда в изрядно щекотливые положения. Родственник Врубеля продает «Пана». Вещь отличная, ее нужно купить, но цена – пять тысяч. Серов считает цену высокой. Родственник объясняет: Врубель болен, деньги эти необходимы ему на лечение. «Как член Совета галереи объявил ему, что не могу входить в рассуждение о болезни М. А… (Это касается меня как товарища М. А.), что я немедленно отпишу в Москву об этом, но все же нахожу, что цена высока, и убежден в этом смысле относительно Совета. И вот теперь спрашиваю тебя и Александру Павловну». В этом письме Серов, обычно такой лаконичный, долго и многословно убеждает Остроухова, что «Пана» купить надо обязательно. Он опечален всей этой историей, тем, что бессилен именно из-за своего влияния помочь Врубелю! «Не знаешь ли, когда я выбываю из Совета? – спрашивает он Остроухова. – Шансы на помещение Врубеля в галерею без меня в Совете, пожалуй, даже почти наверняка, будут слабее, а между тем галерея должна иметь Врубеля, и хорошего. Подумайте и скажите, что может предложить галерея».
Врубель в то время уже был безнадежно болен. Он лежал в психиатрической больнице и почти все время был невменяем. И Серов в каждом письме просит Остроухова написать, что с Врубелем: «Часто о нем вспоминаю с печалью».
«Пан» попал, конечно, в Третьяковскую галерею, как попали туда и другие картины Врубеля.
Но зато в чем Серов был непреклонен и решителен – это в покупках картин молодых талантливых художников.
Когда читаешь книги о художниках, начавших свою деятельность в ту пору, неизменно узнаешь одно и то же: благодаря Серову художник получил признание, Серов заметил его, указал на него Дягилеву, и картина попала на выставку «Мира искусства», Серов настоял на покупке его картины Третьяковской галереей.
Для Серова выставки «Мира искусства», журнал, Третьяковская галерея были единым делом. Молодые художники, ученики Школы живописи сначала попадали на выставку, потом репродукция с выставленной картины помещалась в журнале. Это было Серову легко. Его мнение в редакции и выставочном комитете было решающим. После его рекомендации начиналась обычная, уже известная всем история: являлся Дягилев, обворожительно улыбался молодому человеку, бесцеремонно разбирал завалы этюдов где-нибудь в углу мастерской, под кроватью, в чулане и увозил отобранное, оставив обалдевшего от неожиданности художника предаваться радостным мечтам.
Потом тот же Серов предлагал Совету Третьяковской галереи приобрести получившую таким образом известность картину.
Притом это были художники, не только продолжавшие серовское направление или просто ему близкие по характеру своего искусства, такие как Пырин, Туржанский, Крымов, Серебрякова, но и те, чье искусство развивалось в ином направлении, но чью талантливость и искренность он чувствовал: Кузнецов, Сапунов, Сарьян, Петров-Водкин. О старых мирискусниках и художниках, примыкавших к ним, нечего и говорить. Серов настаивал на приобретении Бенуа, Малявина, Рериха, Борисова-Мусатова, Головина, Бакста, Васнецова, Поленова. В то же время он категорически возражал против покупки картин, не имеющих художественной ценности, даже если они и были написаны признанными художниками.
Приходилось выдерживать жестокие бои с отцами города, бородатыми толстосумами, купчинами первой гильдии, со всякой чиновной дрянью, со всеми теми, которые, состоя в городской думе, считались юридическими хозяевами галереи. Они не обладали и сотой долей ума и вкуса, какими обладал Третьяков. Они, еще несколько лет назад возмущавшиеся Перовым, теперь уперлись на том, что раз Третьяков оказывал преимущественное внимание передвижникам, то галерее следует продолжать «традицию».
– Чтобы все было как при Третьякове, – говорили думцы.
Противники нового искусства хотели представить дело таким образом, будто Третьяков стремился создать не музей русской живописи в наиболее талантливых образцах, а собрание картин художников только одного направления.
Как бы не так!
Конечно, Третьяков любил картины передвижников и предпочитал их всем другим. В его рабочем кабинете долгое время висела «Тройка» Перова. Он совершил такое «кощунство» из особой любви к этой картине. Но все это произошло потому, что молодость его галереи совпала с молодостью передвижников и в то время, когда он развернул особенно бурную деятельность, других стóящих художников в России не было.
Но Третьяков не был ортодоксом. Его зоркость, отменный вкус общеизвестны, он искренне любил искусство и всегда покупал картины молодых художников, в которых прозревал талант, и здесь не обращал внимания ни на чьи советы и упреки. Это он, Третьяков, купил первую же попавшую на выставку картину Левитана «Осенний день. Сокольники», это он купил «Пустынника» и «Видение отроку Варфоломею» Нестерова. Он предрек большую дорогу Серову и купил «Девушку, освещенную солнцем» до того, как она попала на выставку. Это именно он, Третьяков, услышал из-за картины Серова язвительно-горький упрек одного из столпов передвижничества – Владимира Маковского. Но Третьяков не внял отчаянному воплю ревнивых старцев и продолжал, выражаясь языком Маковского, «прививать сифилис», наполнять залы своей галереи картинами Серова, Левитана, Коровина, Нестерова, а потом и Малявина, Рериха, Бенуа.
Очень знаменательна в этом отношении история с приобретением нестеровского «Видения отроку Варфоломею». Эта картина была приобретена Третьяковым так же, как серовская «Девушка, освещенная солнцем», «на корню», то есть еще до выставки. На выставку (передвижную) картина попала после жарких споров, вызванных враждебным отношением к ней тех же Мясоедова, Маковского, Лемоха. И когда на выставку дня за два до ее официального открытия пришел Третьяков, к нему направилась целая делегация с заявлением о том, что картина молодого экспонента Нестерова не отвечает задачам Товарищества. Третьякова убеждали отказаться от покупки, «исправить ошибку», им допущенную, его уговаривали и писатель Григорович, и Мясоедов, и Стасов, и Суворин. Павел Михайлович спокойно слушал, потом спросил, все ли сказали, что думали, не упустили ли чего, и, узнав, что все, тихо сказал:
– Благодарю вас. Картину Нестерова я уже купил и, если бы не купил ранее, купил бы сейчас, после того как выслушал вас.
Третьяков очень сокрушался, что проглядел в свое время Врубеля, и за год уже до смерти приобрел эскиз «Хождение по водам». Этот эскиз Врубель хотел уничтожить, как уничтожал он множество своих вещей, – так, непонятно почему: никто их не покупает, самому надоели… Коровин еле умолил тогда Врубеля не совершать этого преступления, даже отдал ему за эскиз сорок рублей – все деньги, что были у него в ту пору. И потом отдал эскиз Третьякову за те же сорок рублей – ни больше ни меньше. Он был счастлив, что Врубель перешагнул наконец порог галереи («Папа Врубеля не боялся», – писала впоследствии А. П. Боткина).
Или еще такой вот характерный случай, о котором с раздражением рассказывает в одном из своих писем художник С. А. Виноградов: «Какой-то студент, ученик К. Коровина, привез с Новой Земли серию этюдов (Пищалкин фамилия его), поставил на выставку, и вот Павел Михайлович покупает половину этих дикостей в детском исполнении, а за ним вчера, ходя со мною, и Михайло Морозов тоже… К. Коровин, Серов – летают по выставке, ликующие от успеха Пищалкина и от родного декадентского перекидания, прародителями которого и распространителями которого считают себя».