Чудесный отрывок! Итак, Серов еще до «Мира искусства», до Дягилева и Бенуа, – декадент. Лишнее подтверждение того, как безответственно бросались этим словом. И лишнее подтверждение широты взглядов Третьякова, его отношения к новому искусству.
Да о чем там говорить, когда сам Третьяков, отвечая на упрек Стасова относительно приобретения «Христа в пустыне» и «Майской ночи» Крамского, писал ему: «Никак не могу согласиться с вами, чтобы наши художники должны были писать исключительно одни бытовые картины, других же сюжетов не отваживались бы касаться».
Но вместе с тем Третьяков мог выслушать совет и последовать ему, если этот совет был не раздраженной отповедью сектанта, а обоснованным мнением искренне взволнованного человека. Такова история с приобретением картины Ге «Что есть истина?».
Третьяков не был почитателем искусства Ге и не купил эту поистине замечательную вещь, полную драматизма, психологической насыщенности, необычно трактующую евангельскую историю. Третьякову написал письмо Лев Толстой.
В очень спокойном тоне, убедительно Толстой изложил Третьякову свой взгляд на эту вещь, на ее значение и место в русском искусстве.
Ге – очень большой художник, и «Что есть истина?» хоть и не наделена чисто живописными достоинствами, настолько глубоко раскрывает психологию изображенных на ней людей, настолько остро передает драматизм ситуации, и притом с предельным лаконизмом для такой сложной темы, что ее нельзя не признать выдающимся творением.
И Третьяков, вняв совету Толстого, купил картину.
Серов, Остроухов, Боткина знали обо всех таких случаях, которых немало было за многолетнюю деятельность Третьякова, и безусловно правы были, считая традицией галереи широту взгляда на искусство и терпимость. Они считали, что каждая талантливая картина достойна быть в галерее, но преимущество, конечно, должны иметь не отживающие, а нарождающиеся таланты и направления, тем более что в завещании, по которому Третьяков оставлял деньги на дальнейшие приобретения в галерею, было сказано, что приобретения эти должны отражать «поступательное движение русского искусства».
Если бы все зависело только от Серова, Остроухова и Боткиной, дела шли бы отлично. Но в Совете был еще один член – гласный думы Иван Евмениевич Цветков.
Цветков был настоящим олицетворением косности. Гнуснее противника Серову и Остроухову трудно было придумать.
Все новые направления в искусстве он, как это и полагается, считал сплошь «декадентскими» и называл «исчадиями адовыми». Он даже умудрился заказать себе при жизни надгробный памятник по проекту Васнецова, «чтобы, изволите ли видеть, не вздумали еще декадентского соорудить».
Став членом Совета, Цветков делал все, что мог, чтобы в галерею попадали картины, соответствующие его вкусу. Разумеется, ему это не удавалось – он был один против троих, но за его спиной стояли многие: наиболее реакционные гласные думы, профессора Академии художеств, даже некоторые художники. Он сумел перетянуть на свою сторону вдову Третьякова – Веру Николаевну. Ну где же ей, старушке, было понять новую живопись, когда ее и многие молодые не сразу понимали. И она твердила вслед за Цветковым: «Чтобы все было как при Павле Михайловиче».
Какое это было счастье, что в Совет выбрали Александру Павловну! Серов с радостью встречает сообщение об этом и замечает в письме Остроухову: «Она наша ведь».
Но Цветков не сдавался. В ответ на каждое приобретение в думу летели его доклады и особые мнения.
Остроухова он ненавидел люто. Со своим недалеким умишком он не мог, конечно, разглядеть того, что первую скрипку здесь играл Серов, а не Остроухов, хотя для всех причастных искусству людей это было секретом полишинеля. «Пополнение ее (то есть Третьяковской галереи), – пишет Грабарь, – шло планомерно и удачно, особенно благодаря вдумчивому и настойчивому Серову, благотворно влиявшему на взбалмошного Остроухова. Серову не раз удавалось удерживать последнего от опрометчивых покупок и, с другой стороны, настаивать на покупке вещей, галерее необходимых. Через Серова на жизнь Третьяковской галереи оказывал свое влияние и „Мир искусства“: „Дама в голубом“ Сомова, картины Врубеля и многое другое едва ли попали бы тогда в галерею без нажима Серова и „Мира искусства“. Но временами Остроухов все же упрямился, наотрез отказываясь идти на поводу Серова, и тогда попадали в галерею вещи сомнительного качества и не попадали в нее нужные».
Впрочем, такие бунты случались редко.
«Он выбрал себя в помощники Серова, – писал об Остроухове А. Эфрос, – и умел его слушаться». Какая замечательная фраза! Она точно определяет роль Серова в Совете галереи. Он здесь, как и в «Мире искусства», не самая яркая, но самая значительная фигура.
Как и всюду, сдержанный, немногословный, Серов на заседаниях Совета не горячился. Большей частью даже вообще не говорил. Сидел хмурый, словно бы рассерженный. Закусив папиросу, рисовал на положенном перед ним листе бумаги. После заседания рисунки сминал и бросал в корзину, только изредка забывал на столе. (Три таких рисунка сохранил сотрудник галереи Мудрогель.) После заседания отмечал в протоколе: «согласен» – «не согласен» и уходил.
И вместе с тем вникал в самые прозаические мелочи: как ремонтируют здание, как и чем и сколько раз покрывают стены и потолок. Неизменно руководил экспозицией. Молча ходил по залам, смотрел, что-то обдумывал, примерял в уме. Потом – тоже молча – указывал на картину и на место, куда ее повесить. Иногда, когда экспозиция была сложной, рисовал эскиз. И всегда получалось удачно.
И эта молчаливость, таившая в себе, казалось, какую-то скрытую силу, подавляла «величественного» (как называл его Серов) Ивана Евмениевича.
Остроухов же был горяч, не терпел возражений, до изнеможения готов был спорить, так что нередко заседания Совета превращались в поединок между ним и Цветковым, и Цветков ненавидел Илью Семеновича. Он даже кличку ему дал совершенно в своем стиле – Илья Непутевый. Он исподволь вел подкоп и едва не добился своего.
В январе 1902 года в газете «Новости дня» появилось интервью академика живописи Михаила Петровича Боткина.
Этот Боткин был отвратительной личностью. Сам Цветков рядом с ним мог показаться чуть ли не святым. Поговаривали, что он причастен к смерти Александра Иванова.
Будучи в Италии, семнадцатилетним юнцом Михаил Петрович сумел расположить к себе несчастного, никем не признаваемого художника так, что тот по приезде в Петербург со своим «Явлением Мессии» и со всеми эскизами к этой картине остановился у Боткина и вскоре умер, как говорили, от холеры.
Слухи же ходили самые различные.
Оконченная картина была выставлена, а вот эскизы все остались у Боткина. Во всяком случае, когда брат покойного, Сергей Андреевич, явился за эскизами, Боткин объявил, что часть их перешла к нему за какие-то старые долги, другая часть подарена Александром Андреевичем. Сам Боткин похвалялся, как он ограбил во Флоренции коллекцию античной скульптуры, принадлежавшую князьям Демидовым-Сан-Донато. Статуи, хранившиеся в подвале, крал для Боткина по ночам садовник князя, а сам Михаил Петрович днем приходил к Демидовым, которыми был с почетом принимаем.
В своей статье, произведшей много шуму, сей Боткин нападал на приобретения, сделанные Советом, особенно на картины Левитана, «Аленушку» Васнецова и карикатуру Щербова, которую он по недосмотру посчитал карикатурой на Чехова. Он заявлял, что приобретение этой карикатуры – «род взятки» со стороны Совета, члены которого боятся острого карандаша Щербова.
Против «Новостей дня» выступили «Московский листок» и «Курьер». «Новости дня» оправдывались в трех номерах. «Новое время» обругало всех. Об инциденте говорили всюду. Назревал скандал.
Серов обратился за помощью к друзьям из «Мира искусства». «Следовало бы нас защитить, – писал он Бенуа, – ибо за этой паршивой газетой скрываются темные силы, власть имущие в думе. Сергей Павлович уехал, вероятно, а потому обращаюсь к тебе по сему поводу и просил бы поместить заметку в ближайшем номере, разумеется если найдете сие нужным».
Заметка появилась в очередном номере «Мира искусства» и, очевидно, навсегда отбила у Боткина охоту к публичным выступлениям. Дягилев нарочно сделал упор на той части интервью, где Боткин говорил, что он «понял бы, если бы васнецовскую „Аленушку“ комиссия купила при случае за 500 рублей, тратить же семь-восемь тысяч – это абсурд».
«Что же… – писал Дягилев, – тут М. П. Боткину и карты в руки. Он сам знаменитый коллекционер и знает, как нужно приобретать „за 500 рублей“ вещи, стоящие „семь-восемь тысяч“. История составления его замечательного собрания есть поучительный пример того, как, не „расточая денег“, следует приобретать „при случае“ бесценные вещи».
Помимо этой заметки, и Щербов, оскорбленный, видимо, тем, что приобретение его карикатуры Боткин посчитал за «род взятки», сделал карикатуру на Боткина, которая, по словам того же Дягилева, была «воистину достойной стен Третьяковской галереи».
В результате всех этих событий Боткин был поднят на смех и сам всячески старался замять инцидент.
Новый скандал разгорелся примерно через год и опять связан с фамилией Боткиных. На сей раз это был художник-модернист Федор Владимирович Боткин, чью картину купили для галереи. Опять начались нападки, исходившие от Цветкова. Серов решил, что Совет должен выступить в печати с объяснением своей политики. Для этого необходимо было согласие попечителя галереи. Этот пост по штату принадлежал городскому голове князю Голицыну.
Серов пошел объясняться.
Он пишет Остроухову: «У князя был, имел довольно продолжительную беседу. Во-первых, он всецело присоединяется к особому мнению Цветкова относительно покупки Боткина и карикатуры, опасается заявления в думу по этому поводу. Отвечать на статью „Новостей дня“ не считает нужным и возможным от лица Совета. На всевозможные нападки газет дума никогда не отвечает и, вероятно, с неудовольствием отнеслась бы к подобному полемизированию. Кроме того, оно невозможно ввиду разногласия в самом Совете. Разумеется, каждый член в отдельности может отвечать. Относительно вообще принципов при покупке картин – сказал ему, что не схожусь с ним, князем, то есть покупать по вкусу публики. Что вкусы вообще разные, что Лебедева по настоянию Цветкова покупать не могу, как, вероятно, не может покупать Цветков Боткина. Что тут судить могут действительно только гласные и если заявление появится в думе – вероятно, все мы уйдем.