А в промежутках между увлечениями Андреев писал. Писал он также порывисто, увлекшись сюжетом и мыслями, которые хотел выразить. Он ходил днем и ночью по своему огромному кабинету и диктовал, диктовал с такой быстротой, что машинистка не успевала печатать.
Грабарь считает, что психологизм Серова родствен психологизму Андреева. Это верно. Психологические портреты Андреева подчас, может быть, даже слишком обнажены, они остры и иногда кажутся находящимися на грани карикатуры.
Вместе с тем, когда Андреева не посещало никакое увлечение, это был совсем «домашний» человек, он любил самовар, пил чай из блюдечка, после обеда долго спал, играл с домашними в шашки, читал очень мало и, по уверению Чуковского, был совершенным провинциалом. «Его „провинциальность“, – пишет Чуковский, – особенно сильно бросалась в глаза, когда ему случалось встречаться с такими людьми, как, например, Серов, Александр Бенуа или Блок, перед которыми он странно робел: слишком уж различны были их „культурные уровни“».
«Но замечательно, – продолжает Чуковский, – при всей провинциальности в нем не было и тени мещанства; обывательская мелочность, скаредность, обывательское „себе на уме“ были чужды ему совершенно: он был искренен, доверчив и щедр; никогда я не замечал в нем ни корысти, ни лукавства, ни карьеризма, ни двоедушия, ни зависти».
Горький считал Андреева чуть ли не единственным своим другом.
В начале 1905 года в московской квартире Андреева было заседание Центрального комитета социал-демократов. Но Андреев издавна был под наблюдением полиции, его письма перлюстрировались (особенно усердно – письма Горькому). 9 февраля 1905 года во время заседания Андреев был арестован вместе с девятью членами РСДРП.
В то время, когда Андреев находился под арестом, в его квартире дежурила полиция и арестовывала всех приходящих. От ловушки пришлось, однако, вскоре отказаться: слух об аресте Андреева стал распространяться, и его арест вызвал многочисленные протесты. Из тюрьмы Андреев вышел бодрый, энергичный, полный веры в победу революции, говорил Горькому:
– Это хорошо, когда тебя сожмут – хочешь всесторонне расшириться.
Летом 1905 года Андреев был постоянным участником собраний писателей и художников, обсуждавших проблемы издания сатирического журнала, и регулярно встречался с Серовым.
С предложением написать портрет Андреева Рябушинский обратился к Серову летом 1906 года.
Андреев чувствовал себя очень польщенным тем, что его будет писать Серов, и Серов, видимо, был не прочь сделать портрет Андреева. Но в том году осуществить это не удалось. Летом 1906 года произошло Свеаборгское восстание, и Андреев, опасаясь новых репрессий, уехал за границу.
«Дорогой Валентин Александрович! – писал он из Берлина. – Удалившись неожиданно в „пределы недосягаемости“, ни о чем я так не жалею – из всего российского, – как о том, что не придется мне быть написанным Вами. Теперь, когда, с одной стороны, это было возможно, а с другой, стало невозможно – скажу Вам искренне, уже давно и чрезвычайно хотелось мне видеть свою рожу в Вашей работе. Не суждено!
И ответ радостный я уже начал Вам писать – как вдруг Свеаборг и тра-ла-ла! Невинен я, как младенец, а вид у меня подлый, и пришлось мне со всем своим табором месить киселя…»
Андреев явно скромничал, уверяя, что он «невинен, как младенец», или теперь уже писал с учетом перлюстрации.
Лишь год спустя Серов получил возможность сделать портрет. Он, видимо, с удовольствием работал над ним, потому что, кроме основного, писанного гуашью и поступившего в собственность Рябушинского, Серов сделал еще два варианта литографий для себя, для Андреева и еще для нескольких человек. С одной из них было сделано шесть оттисков, с другой – неизвестно, но, видимо, столько же или почти столько.
Литографии эти – более интимная работа, чем портрет, но все три вещи сделаны без всякой иронии. Это не выдающиеся работы. Видимо, симпатия к Андрееву почему-то помешала Серову раскрыть двойственность его образа с такой силой и выразительностью, как в портрете Бальмонта. Все его портреты – это раскрытие только одной сущности Андреева – Андреева-писателя, но не Андреева-человека.
Осенью Серов вернулся из Ино в Москву и опять очутился в гуще событий.
Приехала в Москву Валентина Семеновна: ее выслали из Судосева. Она там, кроме музыки, занималась беседами с крестьянами на темы политики и революции. Когда Римский-Корсаков был изгнан из консерватории, судосевские крестьяне прислали ему приветственное письмо[73].
В Москве Валентина Семеновна организовала передвижную «Народную консерваторию», ездила с концертами но заводам Москвы и Подмосковья.
Во время забастовок устраивала рабочие столовые. Серов помогал ей, доставал деньги у друзей: у Шаляпина, Коровина, у многих других.
Черносотенцы прислала Валентине Семеновне письмо: «Графиня, если Вы не перестанете кормить рабочих, мы Вас убьем». И они готовы были выполнить свою угрозу. Вскоре после этого письма Валентина Семеновна, подъезжая на конке к столовой, увидела группу бандитов, поджидавших ее. В тот день пришлось вернуться домой. После этого случая была организована вооруженная дружина, которая постоянно дежурила около столовой.
Серов очень беспокоился за мать, но, конечно, хорошо ее понимал. Он и сам всегда находился там, где происходили какие-то события. Он был у Таганской тюрьмы в день освобождения политических заключенных, в университете, когда там строили баррикады, был на крестьянском съезде.
В октябре Серов шел за гробом Баумана, убитого черносотенцами. Это убийство, последовавшее сейчас же после манифеста 17 октября, провозглашавшего дарование гражданских свобод, потрясло всех. Даже Коровин, всегда далекий от всяческой политики, проникшись трагичностью события и торжественностью момента, шел рядом с Серовым в этой величественной и скорбной процессии.
«Это… было нечто изумительное, подавляющее, великолепное, – писал Горький. – Ничего подобного в России никогда не было. Люди, видевшие похороны Достоевского, Александра III, Чайковского, с изумлением говорят, что все это просто нельзя сравнить ни по красоте, ни по величию, ни по порядку, который охранялся боевыми дружинами».
Шествие произвело на Серова необыкновенное впечатление. Он очень многое понял в тот день, чего не понимал раньше. И мысли и впечатления, вызванные похоронами, вылились у него в эскиз, который в ряду его революционных работ занимает особое место.
Небольшая, наспех набросанная под свежим впечатлением картинка кажется огромным полотном.
Поток людей, темный, почти черный, люди в едином порыве наклонены вперед, и нет сейчас такой силы, которая смогла бы их остановить.
Смерть потрясает души живых, смерть насильственная делает их решительными и бесстрашными.
Огромный катафалк реет над толпой. Он тоже устремлен вперед. Он тоже борется вместе с живыми. Он – их знамя в ряду других знамен – красных знамен, перевитых крепом, наклоненных вперед и тоже движущихся вместе с неудержимым людским потоком.
Движение вперед – вот лейтмотив композиции. Это движение ощущается почти физически. И ритм линии голов и знамен, и ритм красного и черного звучат торжественно и скорбно, как похоронный марш.
В этой сплошной массе людей чувствуется толпа, обретшая силу и сознание силы. Какой путь прошел народ с того дня Кровавого воскресенья, когда он, Серов, из окон Академии художеств делал наброски ужасных сцен уничтожения безоружных людей, – до сегодняшнего дня! Сегодня и он идет с ними, с этими людьми, и в этой толпе его друзья: художники, писатели, артисты…
Следует сравнить «Похороны Баумана» с «Солдатушками», чтобы понять, как воспринял Серов изменения, происшедшие в сознании людей за эти месяцы. Там, в «Солдатушках», толпа отпрянула, подалась назад, отступила, она теснится где-то в углу, она беспомощна перед неожиданным натиском грубой силы. Здесь она заполнила собой всю картину, она вытеснила из нее «солдатушек» и движется, движется вперед. Плывет над головами огромный гроб, плывут знамена. Сила людей сейчас несокрушима.
Правители, поднявшие руку на народ, обречены. Народ во гневе своем все равно рано или поздно сметет палачей. Победа народа неизбежна. Такова мысль серовской картины, ибо с того дня для него это несомненно. И если недостаточно настроения его картины, то вот свидетельства словесные, начертанные его рукой.
Через полтора года, в 1907 году, Серов путешествует по Греции, он взбирается на Акрополь, любуется цветом Адриатического моря, рисует головы кор, ищет живых гречанок, похожих на тех, мраморных. Он счастлив, весел, беззаботен.
И вдруг утром он развертывает газету и видит сообщение из России: распущена Государственная дума.
Серову хотелось верить, что это учреждение, вырванное народом у царя, сможет хоть что-то сделать для страны. В 1906 году он присутствует на заседании Думы, делает набросок в альбоме, дарит его члену Думы Обнинскому, своему старому знакомому.
И вот дума распущена…
Он пишет жене письмо, и сразу же после традиционного обращения слова: «Итак, Дума распущена – вчера узнали из пришедших сюда газет от 18-го числа. Очень хорошо. Относительно готовившегося покушения, военного заговора или пропаганды в войсках толком не разобрал в прежде встреченных газетах. Как и теперь, не совсем ясно понял новоизбирательный закон – одно ясно, что он на руку помещикам и собственникам. Распущена Дума, разумеется, не из-за сосьялистической фракции (якобы преступной – все 55?..), а из-за возможного осуществления закона отчуждения – вот что страшней всего – впрочем, думаю, Государственный совет кассировал бы это постановление Думы. На этом вопросе разобьется не одна еще Дума, а тем временем постараются водворять спокойствие и урезать где что можно – но борьба с другой стороны не утихает. Итак, несколько сотен, если не тысяч, захвачено и засажено, плюс прежде сидящие – невероятное количество. Посредством Думы правительство намерено очистить Россию от крамолы – отличный способ. Со следующей Думой начнут, пожалуй, казнить – это еще больше упростит работу. А тут ждали закона об амнистии. Опять весь российский кошмар втиснут в грудь. Тяжело. Руки опускаются как-то, и впереди висит тупая мгла».