Де Шавель только кивнул. Он с трудом узнал маршала Нея в человеке с серым лицом, в измятой шапке, с поседевшими кудрями под нею… Де Шавель не видел, однако, как разительно переменился он сам. Лицо его иссохло, глаза запали, многодневная щетина покрывала щеки. Мундир болтался на его исхудалом теле, словно на вешалке. Даже папаха у него была снятая с убитого казака. Саблю он держал в левой руке.
— Пока еще жив, мой маршал, — сказал он. — Пока еще могу идти и даже сражаться. На моем счету один или даже двое — в бою под Вязьмой!
— Верю, — сказал маршал, обнимая его за плечи. — Приходите ко мне сегодня на огонек, полковник. Не могу вам ничего особенного предложить, но у меня есть кой-чего перекусить и выпить.
Ней пошел дальше, иногда останавливаясь и заговаривая с людьми, которых он знал лично. Это всегда поднимало боевой дух войска, он знал это, и сейчас было так же.
— Мы справимся, — вдруг сказал кто-то. — Мы удержим тылы императора, пока с нами этот Красномордый!
Ней умел поднять людей, в которых уже не оставалось ни сил, ни надежды. Он умел быть насмешливым, суровым, даже безжалостным, когда это требовалось. Его обаяние было столь велико, что никто не замечал его усилий. Люди поняли и приняли тот факт, что им надлежит прикрывать тылы императорской гвардии, чтобы дать ему уйти на территорию Польши, это стало задачей, понятной и близкой каждому солдату. Арьергард может присоединиться к своим товарищам только у Березины, где будет переправа на польский берег.
— Ну, так каково же наше положение, сударь? — спросил де Шавель, сидя в палатке у Нея. Он съел немного солонины и бобовой похлебки, а также выпил коньяку, которым Ней с ним поделился по-братски. Двое других офицеров, столовавшихся вместе с Неем, остались голодными и глядели на де Шавеля неприязненно. Но главное — де Шавель впервые за много дней сел возле открытого огня и наслаждался теплом. Снег прекратился. Ночное небо расчистилось, и стали видны большие, как будто новые звезды… На белой пустоши, где раскинулся французский бивуак, горели другие костры, и все они были окружены кучками мерзнущих людей. Некоторые прикрывали себя ветками, другие большими одеялами…
Ни одна ночь не обходилась без атаки казаков, и поэтому Ней обошел все посты перед тем как отправиться спать. Потом он вернулся, взял бокал и взглянул на де Шавеля сквозь красное вино.
— Дружище, вы ведь спрашивали про наше положение? Я могу вам сказать, что нас прижимает к Березине Кутузов, которому помогает Чичагов, пришедший с юга. Шварценбург не способен со своими австрияками остановить Чичагова. Я уже много раз говорил императору, что австрияки нам бесполезны, слышите, бесполезны! Они нас ненавидят! Что тут говорить! Эта шваль Шварценбург дал русским отрезать нас от южного крыла! Что может быть гнуснее этого! Либо он не полководец, либо он предал нас!
— Если русские части соединятся именно там, где император собирается пересечь Березину, то на что же он надеется? — задумчиво спросил де Шавель.
— Таков план, — заявил Ней, откусывая большой кусок от ломтя черного хлеба, продолжая говорить с полным ртом. — Это как три стороны треуголки. Вот здесь Чичагов, тут — Кутузов, а в основании треугольника — казачьи войска Платова. Они рассчитывают зажать императора между своими частями до того, как он успеет пересечь Березину. Но им это не удастся. Наполеон не новичок и не позволит так себя провести. Даву отбивает атаки с одной стороны, а мы — с другой; мы связываем русских до тех пор, пока Наполеон с основной частью войска не выйдет в Польшу. Я не беспокоюсь за него. Мы сделаем это как надо. Там, в бутылке, еще остался коньяк, — дайте-ка ее сюда, Дюкло!
Он разлил коньяк по стаканам для де Шавеля и двух других офицеров, себе — в последнюю очередь.
— Только дай Бог, чтобы не похолодало, — вдруг сказал он. — А то каждый день мы теряем чуть не по сотне замерзшими. А сколько из ваших раненых способны сражаться, полковник? Сейчас на счету каждый, кто сможет держать оружие!
— Не так уж их много, сударь, — ответил де Шавель. — Лишь человек пятьдесят способны поднять мушкет и выстрелить из него. А впрочем, и того меньше. Но я сам завтра сделаю все, что могу.
— Вряд ли вы сможете сами драться, — вмешался Дюкло. Он слышал о том бое, который вели инвалиды, но считал это невероятным. Вся эта кампания состояла из каких-то мистических обстоятельств и чрезвычайных поступков… Де Шавель повернулся к Дюкло, и глаза его блеснули нездоровым блеском, с сумасшедшинкой. Дюкло подумал, что полковник и верно помутился в рассудке. Да они и все уже не в своем уме, так и готовы подставить себя под пули…
— Смогу, — хрипло сказал де Шавель. — Хоть у меня осталась одна рука, я владею ею получше иных штабных, которые с двумя-то не знают, что делать!
Он отвернулся от Дюкло, весь дрожа от обиды и холода… Он никак не мог согреться.
— Завтра я соберу этих людей вместе, — сказал он, вставая. — Тех, кто доживет до завтра.
Он неуклюже, по-жучьи поднялся; не до конца освоившись с отсутствием правой руки, было все еще трудно удерживать равновесие при ходьбе. Но никто в палатке не решился помочь, такой злостью от него веяло. Обернувшись, он молча отдал честь маршалу, сверкнул глазами на Дюкло и вышел. Он ночевал в щелястом фургончике вместе с двумя другими офицерами. У одного из них, польского улана, была гангрена ноги, а у другого вся спина была изорвана в клочья шрапнелью и гноилась. Когда де Шавель лег между ними, улан, превозмогая боль, привстал и отвернул с лица край шинели.
— Что вам сказал маршал, полковник? Что новенького — для нас?
— Только хорошее, — коротко сказал де Шавель. — Он полон надежд. Давайте спать, Ракович, пока не слышно чертовых казаков…
— Я бы проспал вечность, — пробурчал поляк, — да эта гниющая нога не очень-то мне дает спать.
Налет казаков случился в четыре часа ночи и вызвал потери с обеих сторон. Когда рассвело, де Шавель, верный обещанию, осмотрел раненых и насчитал восемьдесят человек, способных еще сражаться. Однако назавтра казаки напали снова, и из этих восьмидесяти в строю осталось всего двадцать. Всего же в арьергарде под началом Нея было только триста человек. Большие силы русских, которых ранее Даву отбросил назад, чтобы освободить проход Наполеону, теперь перегруппировались и готовились к удару по арьергарду французской армии. Их было около шестидесяти тысяч, и они стояли на пути от Орши к основной части наполеоновской армии, отсекая арьергард. С другой стороны давили казаки Платова. Наполеону удалось избежать этой ловушки. Ней со своим небольшим отрядом шел прямо в нее.
В городе Борисове стоял французский гарнизон. Он охранял мост через замерзшую Березину, по которому должны были пройти французские войска. Армия уже подходила от Орши. Командование гарнизона охотно пропускало возвращавшихся из России жен и подруг офицеров, которые прошли с армией до Смоленска, где их отправили назад. Однако в обратном направлении — в Россию — практически не было движения, разве что обозы с оружием и кормом. Но и они давно уже не появлялись, и тем более не находилось охотников по своей воле ехать на зиму в морозную Россию. Поэтому комендант не поверил, когда ему доложили, что санная карета с двумя дамами и французским офицером ждет разрешения на въезд в Россию. Вестовой, однако, настаивал:
— Да нет же, мсье, этот человек назвался майором де Ламбалем, он имеет с собой письмо министра иностранных дел Марета из Вильно, со всеми гарантиями. Я их не пропускал без вашего на то позволения, а он накинулся на меня как сто чертей! У одной из женщин, что едут с ним, язык тоже на привязи не болтается! Ругается, как драгунский сержант! Жуткая особа! Так вы будете говорить с ними, мсье?
— Будь они все прокляты! — Комендант чертыхался до самого моста. Если у этих людей действительно письмо от министра, их придется пропустить. Конечно, бумаги могут быть подложными, если они, к примеру, шпионы. Ну, коли они задумали обвести его вокруг пальца, у них ничего не выйдет. Сани стояли на противоположном, польском берегу. Комендант проскакал прямо по льду, на скаку заматывая шлем теплым капюшоном. Дул пронзительный ветер, небо налилось свинцом и сыпало снежной крошкой. «Да, — подумал комендант, — нашему гарнизону еще повезло — осень провели в тепле и при провианте, а стрелять приходилось изредка только в партизан. Но какой болван станет сейчас ехать туда, в глубь России?»
Сани были отличные, почти роскошные, лошади тоже отменные — широкогрудые, с мощными ногами. Да и слуги сидели на своих скаковых молодцевато. По всему было видно, что путешествовать собрались люди серьезные.
Поль де Ламбаль вышел из экипажа и поджидал скачущего к нему коменданта. Он переминался с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть, и говорил через плечо с графиней, высунувшейся из приоткрытой двери экипажа.
— Оставьте переговоры на меня, графиня. Разговаривать с охраной всегда надо тактично…
Разговор у де Ламбаля действительно занял не много времени. Майор представил свои бумаги и письмо от Марета. Конечно же, он не упомянул о том, что Марет при даче этого письма сказал: «Это безумная авантюра. Война нами проиграна, и что будет со всеми нами… Такой неслыханной глупости я от вас не ожидал. Ну да ладно, отправляйтесь, если вам угодно попасть под русскую пулю…»
Двадцативосьмилетнему коменданту оставалось жить всего четырнадцать дней, но он считал себя бессмертным, а этих сумасшедших людей — самоубийцами. Его кругозор и боевой опыт ограничивались ежедневными разъездами в пределах маленького Борисова. Он был очень доверчив, несмотря на напускную серьезность.
— Вы можете ехать, майор, — сказал он де Ламбалю. — Но могу я вам задать один вопрос напоследок?
— Валяйте, — сказал майор. — Но я не обещаю вам ответить.
— Какого черта вы отправляетесь в Россию сейчас, когда все только и стремятся покинуть ее как можно скорее?
— Мы едем в армию, — отвечал майор. — Я думаю, император где-то на полдороге отсюда до Смоленска. Мы едем на поиски друга. Этот ответ вас удовлетворяет?