ь навряд ли скажешь, что любишь меня?
— Отчего же? — вдруг тихо и твердо сказала она. — Я люблю тебя. Я так тебя люблю, что готова была убить тебя за то, что ты чуть не замерз насмерть сегодня… Я могла тебя ударить — так я была зла…
— Знаю, — вздохнул он, тихонько посмеиваясь. — Такое уж ты кровожадное создание, кровожадное, но чертовски обольстительное… Я без ума от тебя. Но, Боже мой, почему мы не лежим в порядочной постели, в тепле и уюте, вместо того чтобы валяться здесь, как пейзане…
Он, зевнув, поцеловал ее. Все тело его ныло, не столько от усталости, сколько от глубокого, почти невыносимого наслаждения, полученного от этой женщины. Александра поцеловала его в ответ, жарко, жадно, но с нежностью, которая была невероятно приятна в такой жесткой женщине… Она его любила, любила до беспамятства. Никто из мужчин и близко не мог сравниться с ним в постели. Они были призрачны, те, другие, а этот настоящий, сильный… Кто у нее был? Соседи-помещики, которые все поглядывали по сторонам, боясь поместного скандала, или дворовые люди, которых она затаскивала к себе в постель, от скуки иногда сама секла розгами в спальне и которые удалялись, испуганные, как только надоедали своей госпоже. Все это имело мало отношения к той любви, которую она сейчас испытывала.
— Поль, — прошептала она. — Уже светает…
— Вижу, — пробормотал он. — Я знаю, нам с рассветом надо отправляться.
— Я чувствую что-то, Поль… Это возникло у меня еще в Варшаве… Не могу тебе объяснить на словах…
— Не надо объяснять, — ответил он. — Я тоже это чувствую. Мы не выйдем из этой истории живыми. Но не обращай внимания, детка. Это, в сущности, не так важно. Важно то, что мы наконец вместе.
— Надеюсь, что мы найдем его, этого де Шавеля, — сказала она. — Я хочу, чтобы она была с ним счастлива. Так счастлива, как я счастлива сейчас.
Уже не оставалось времени заново разжигать костер. Они позавтракали хлебом и сухими фруктами, запивая холодной водой. Через час после восхода солнца их сани отъехали от избушки по дороге на восток, в направлении Орши.
У Нея оставалась одна возможность, кроме капитуляции, — атаковать. На высотах у Красной ему противостояло шестьдесят тысяч русских с артиллерией и конницей. Ней, собрав своих людей, сказал им, что либо они пробьют себе дорогу, либо погибнут. Третьего не дано. Удивленные русские заслышали французский сигнал к атаке, и началась битва, которая продлилась до самого вечера. Трижды за этот день гром орудий стихал, и от Кутузова подъезжали парламентеры, уговаривая французов сдаться. Эти предложения были отвергнуты с презрением. Но пробиться было невозможно. К вечеру оставшиеся в живых дрались уже с помощью штыков и сабель, поскольку ружейные патроны кончились. Де Шавель и его сосед по санитарному фургону, гренадерский офицер, прятались под упавшим деревом. Они не разговаривали, чтобы не тратить впустую силы, — за весь день они и макового зернышка не съели. Их третий товарищ, польский улан, исчез, и они, конечно, забыли о нем в сражении.
— Все кончено, — наконец пробормотал гренадер. — Будь что будет. Будь я проклят, если сдамся этим свиньям, но я буду трижды проклят еще скорее, если могу поступить как-нибудь иначе. Я остаюсь сидеть здесь, тут нет ветра и довольно мило. Может быть, мне удастся заснуть…
— Я не хочу умирать, — простонал де Шавель. — Еще не время. Не хочу умирать под деревом в лесу, как собака. Вставай, черт тебя дери! Вставай и помоги мне подняться. Если я смогу, я найду Нея!
Они плелись потихоньку сквозь снежные синие сумерки, когда вдруг им повстречался солдат.
— Идите направо! — крикнул он им. — Вас ждет маршал! Всем приказано идти туда!
Ней стоял среди своих оставшихся людей. Они сбились вокруг него, как овцы сбиваются в кружок поближе к пастуху при виде волков. Лица стоящих в передних рядах освещались кровавым пламенем мечущегося под ветром костра. Их было немного, все остальные потерялись в бескрайних ледяных просторах, как призраки…
— Мы не можем прорваться, — говорил Ней осипшим, натруженным голосом. — Мы можем драться до тех пор, пока нас всех не перебьют, или же мы можем воспользоваться темнотой и повернуть назад. За спиной у нас Днепр. Если мы продвинемся немного на север, то найдем там переправу, и тогда мы окажемся у Орши раньше русских.
— Я не хочу идти назад! — раздался слабый злобный голос из глубины молчаливых рядов. — Не хочу снова отмеривать этот путь, по которому мы пришли сюда!
— Если вы не хотите идти, я пойду один! — крикнул Ней. — Мы не собираемся сдаваться, и мы не хотим умирать. Нам надо соединиться с армией императора, и только так мы спасемся! Мы отправимся в путь через полчаса.
Всю ночь русские видели горящие костры во французском лагере и пребывали в полной уверенности, что наутро бой возобновится. Однако поутру, когда передовой русский отряд ворвался в лагерь противника, там никого не оказалось. Ней отошел под покровом ночи, причем сумел увести и санитарные фургоны. Русские пустились по следу, который был обозначен мертвыми, оставшимися на дороге, но в это время французский арьергард уже переходил Днепр по льду.
Дюкло, обернувшись назад, увидел полковника де Шавеля, в изнеможении сидящего на берегу. Гренадер, который шел вместе с полковником, пал на дороге, и последнюю милю де Шавель шел один, шатаясь, как пьяный, от истощения и усталости. На берегу ему стало плохо. У него больше не было сил. Дюкло вернулся за ним, взвалил его на плечи и с трудом потащил по неровному, коварному льду, качаясь и падая от тяжести почти бесчувственного тела, повисшего на нем. Когда они перебрались на безопасный берег, Дюкло перекинул левую руку де Шавеля через свою шею и волок его так еще почти до вечера. Дюкло было всего лет двадцать пять. Он начинал свою военную карьеру в боях против русских и австрийцев при Эйлау и Иене, которые после русского похода могли показаться просто детскими забавами. В битве при Аустерлице Дюкло впервые подумал о том, что Наполеон — человек, который никогда не потерпит поражения в бою, и весь мир будет брошен императором к ногам Франции. В русской кампании он был ранен у Вязьмы, но это была только глубокая царапина от пули, и она быстро зажила. Он дрался всю войну, не жалея своего живота, в подражание самому маршалу Нею, которого он боготворил. Но сейчас он чувствовал одно только: ему надо было спасти де Шавеля, этого железного человека, который вышел в бой, имея только одну руку…
Если бы сейчас от Дюкло потребовали делать что-либо еще, а де Шавеля бросить, он, вероятно, сошел бы с ума и начал бы стрелять. Его колеблющийся разум сосредоточился только на одноруком полковнике. «Бросьте меня!» — несколько раз просил де Шавель, но Дюкло, свирепо глядя на него, продолжал тащить. «Я не допущу, чтобы вы погибли, после всего, — отвечал он. — Вы дойдете до Орши. Мы все дойдем до Орши». Он заботился о полковнике, как о малом ребенке, притаскивал ему скудные лакомства, раздобытые невесть где, накинул на него поверх полушубка свой собственный плащ. Ней как-то поинтересовался, куда девался его штабной офицер Дюкло, и когда ему сказали, чем тот занят, Ней велел оставить Дюкло в покое. Ему часто приходилось видеть, как в тяжелых походах люди сходили с ума, но сумасшествие в форме исступленного, фанатического выхаживания умирающего товарища Ней вполне мог извинить.
Граф Теодор Грюновский выехал из Варшавы по совету своего покровителя, графа Потоцкого. Совет был дан в столь резкой форме, что скорее напоминал приказ. Дело с судом над его женой и казнью расстроилось самым невероятным и неприятным образом. Потоцкий намекнул к тому же, что дурацкая казнь слуги Грюновского, предваренная довольно долгой поркой розгами, оттянула время и дала Валентине ускользнуть. Потоцкий сделал вывод, что Грюновскому, с его плачевной невезучестью и садистскими наклонностями, лучше скрыться на время во Львове, подальше от гнева польской публики и возвращающихся озлобленных французов. Исход самой войны уже не вызывал сомнений. Наполеон стремительно отступал из России, и его личная безопасность тоже, в сущности, была под вопросом. Те в Польше, кто был лоялен Наполеону и оказывал ему поддержку, теперь могли попасть в большую опалу у русского царя, который явно будет претендовать на овладение Польшей. Многие члены Высшего Совета Герцогства Варшавского уже спешили переменить свои пристрастия и один за другим ездили на поклон к Адаму Чарторыскому, который теперь был, что называется, на коне. Впрочем, были и такие, что, не желая смотреть реальности в глаза, все еще держались за Наполеона, утверждая, что это отступление не будет продолжаться вечно и что самой Польше ничто не грозит, пока ее защищает император Франции. И все-таки, взвесив резоны, Грюновский уехал к себе в поместье от греха подальше. Он провел там уже около месяца, когда вдруг обнаружил среди слуг какое-то очень знакомое лицо. Подойдя, он притянул женщину к свету и увидел плоское широкое лицо Яны, служанки Валентины.
— Что ты здесь, чертовка, делаешь?! — пораженно воскликнул граф. — Ты же была с моей женой в Чартаце! Как и зачем ты приехала сюда?
— Я уехала оттуда, как только графиня покинула Чартац, и сама, — кланяясь, отвечала Яна. — Я не желала оставаться там. Я простая баба, ваше сиятельство, но я знаю, что такое холопский долг. Я принадлежу вам, господин. Я вернулась, чтобы служить своему хозяину.
Граф недоверчиво вглядывался в ее лицо, ища в нем коварство, которого не было и в помине, и неожиданно, усмехнувшись, решил, что девка говорит правду. Какие еще могли быть у нее причины вернуться? Могла бы стать обычной городской шлюхой в конце концов…
— Умоляю вас, господин, — продолжала Яна, еле сдерживая слезы. — Позвольте мне остаться. Здесь мой дом, и здесь мой хозяин.
— Ну что ж, — сказал граф. — Пожалуй, я оставлю тебя. Но за то, что ты не донесла мне о порочных намерениях моей жены, получишь сперва десять розог!
Яна склонила голову. Ее плоское лицо, казалось, было лишено всяческих чувств.