Для дуэли граф выбрал пустынный парк на окраине города. На рассвете компания из четырех человек уже разгуливала взад и вперед под плакучими ивами, чтобы согреться. В парке стоял влажный утренний холодок. Полковник де Шавель привез в качестве секундантов двух знакомых из французского посольства. Один из них был старый соратник по прошлым кампаниям, а второй просто был в Варшаве проездом. Оба наперебой уговаривали полковника принести свои извинения графу, чтобы избежать поединка и остаться в живых.
— Стрелять даже с правой руки — безнадежное дело, если дерешься с графом Грюновским! — утверждал Ревельон, и Готье вполне с ним соглашался.
— Стреляться с ним левой рукой всего после двух недель упражнений — это чистое самоубийство! — добавляли они.
— Вы же знаете мои обстоятельства, господа, — отвечал де Шавель. — Вы согласились быть моими секундантами. И я прошу вас прекратить эти разговоры — они оскорбительны для меня! Который час?
— Около пяти. Он опаздывает.
Четвертым человеком, пришедшим к месту дуэли, был врач. Его, в соответствии с обычаем, вызвал сюда граф Грюновский. Он обратился к де Шавелю:
— Вызов был назначен на четверть пятого, сударь. Сейчас уже шестой час утра. В таких делах подобное опоздание считается неприличным! На графа это не похоже.
— У моего противника не так уж много признаков настоящего дворянина, — отвечал де Шавель презрительно. — Уверяю вас, что эта задержка меня не очень расстраивает.
В половине шестого мсье Ревельон принял решение:
— Полковник, похоже, ваш вызов не принят. Граф, кажется, не испытывает желания с вами стреляться. Вы можете отправляться домой. Требования вашей чести вполне удовлетворены!
— Ничто не может удовлетворить меня, кроме дуэли! — поклонился им полковник. — Если граф настолько же трус, насколько подлец, я его вытащу из его собственного дома! Будьте добры проехать со мной туда. Я буду стреляться с ним где угодно!
— Поскольку вы настаиваете, мы вынуждены согласиться. Однако я лично считаю, что это абсолютное безумие! — сказал Готье. Он происходил из авиньонских торговцев, и все эти дуэльные тонкости считал не более чем старомодными и опасными ребячествами.
Когда они подъехали к дому Грюновского, Ревельон пошел стучать в дверь. Его впустили внутрь тотчас. Де Шавель с сумрачным, недовольным Готье оставались в карете. В доме, казалось, вовсю горел свет и чувствовалось какое-то беспокойство. Ревельон вернулся через десять минут и был бледен как мел.
— Вы можете действительно ехать домой, полковник, — сказал он, рухнув на сиденье кареты. — Граф Грюновский не станет драться на дуэли ни с кем, в том числе и с вами… Утром его нашли застреленным в собственной постели! Там, в доме, полно полицейских!
С минуту де Шавель молчал.
— Кто это сделал? — спросил он наконец сухими губами.
— Как они говорят, скорее всего, служанка, которая была при его гражданской жене — некоей баронессе. Она скрылась. Полиция считает, что ее вряд ли удастся найти. А между тем именно она спасла вашу жизнь, полковник!
— Да, — сказал полковник. — Наверное.
Летом в Чартаце всегда стояла страшная жара. Все время, как полковник отбыл в Варшаву, Валентина старалась побольше бывать вне дома. Ей была невыносима обстановка, невыносима прислуга. Ей было так страшно и дурно, что она даже не решалась покататься по окрестностям в открытом тарантасе. Она просто сидела в тени огромного замка, читая или просто глядя вдаль, пытаясь чем-нибудь занять себя и отвлечься от дурных предчувствий. Она понимала, что полковник не вернется, она понимала это умом, но душа ее не могла смириться с этой ужасающей карой, которой она подверглась за свою любовь… Помня о своем обещании, она ждала, не предпринимая никаких действий. Прошла неделя, вторая, затем третья. В кармашке ее платья лежала его последняя записка, она часто доставала ее и смотрела на милый, корявый почерк левой руки, не видя сквозь слезы ни букв, ни самих строчек… А потом она уже и не плакала, горе ее было сильнее всяких возможных физических проявлений, и она впала в некое подобие летаргического сна, сидя дни напролет в теплом саду. И вот месяц кончался, а его все не было.
С утра она вышла, как обычно, в сад, за ней шел дворецкий с легким плетеным креслом и ее вязаньем. Она села в кружевной тени, по привычке взяла спицы и попыталась сосредоточиться на своем давнем уже решении. Она не может оставаться в живых, когда его нет на свете. Она чувствовала себя совершенно опустошенной, и даже ребенок, иногда уже двигающийся в ней, ее ребенок от любимого человека, не придавал ей сил жить. Иногда ей уже казалось, что ее сердце может остановиться и само собой…
Легкая тень словно колыхнулась позади нее или это просто ветер поколебал ветви ивы? Она не слышала звука шагов. Но кто-то явственно, а не в чудесном видении, подошел к ней…
— Валентина, — тихо позвал де Шавель. — Так ты выйдешь за меня замуж?
Фрэнк КеньонМой брат Наполеон
Глава первая
Я влюбилась в Иоахима Мюрата с первого взгляда. Сразу же почувствовала непреодолимое влечение к нему. В то время Мюрату было тридцать лет, мне — всего пятнадцать. От одного его вида у меня возникало странное ощущение, в котором смешивались и боролись друг с другом и твердость, и какая-то слабость, и страстное желание, вызывавшее дрожь во всем теле. В последующие годы это ощущение сделалось для меня привычным и возникало всякий раз при встрече с мужчиной, которого, на мой взгляд, стоило соблазнить. Тем не менее я всегда, как и в первый раз, старалась не терять головы и хладнокровно рассчитывать свои шаги. Одно дело — хотеть чего-то, совсем другое — добиться желаемого. Подобный вызов всегда действовал возбуждающе на представителей семейства Бонапартов.
Мюрат прогуливался во дворе замка Монбелло; я же в тот момент оказалась поблизости совершенно одна. С ним было несколько кавалерийских офицеров, которые обращались к нему с большим почтением и явно льстили ему. Эта группа представляла собой красочное и великолепное зрелище, но он, их генерал, затмевал всех; на нем была необычная военная форма с таким обилием золотых шнуров, которого мне еще никогда не приходилось видеть. Шести футов росту он казался еще выше благодаря страусовому перу на шляпе. От него веяло какой-то бесшабашной удалью, заставившей мое сердце радостно затрепетать. Великолепная фигура и смуглые черты лица гасконца могли свести с ума любую девушку. Не играл никакой роли тот факт, что он был сыном трактирщика. Должна признаться: мы — Бонапарты — всегда были снобами, но не тогда, когда дело касалось приобретения благосклонности нужного человека.
— Каролина, крошка…
— Да, мой генерал? — повернулась я к брату Наполеону.
Он улыбнулся; ему понравилось мое обращение на военный манер, и он улыбнулся еще раз, когда я в стойке «смирно» ловко отдала честь.
— Тебя, Каролина, что-то как будто изумило, — пробормотал он, — или, быть может, ослепило?
— Сегодня солнце светит очень ярко, Наполеон.
— Есть и другие светила, — заметил он, смотря на Иоахима Мюрата. — Будут и другие дни.
— Я имела в виду солнце Бонапартов, дорогой брат, — бойко солгала я.
Наполеон шутливо потрепал меня за нос, но его проницательный взгляд выражал неодобрение. Он правильно угадал мои мысли, но, очевидно, не собирался распространяться по поводу своих.
— Звезда Бонапартов важнее солнца, — резюмировал он и резко повернулся на каблуках.
Я смотрела, как он пересекал двор, направляясь к матери. Несмотря на его фантастические военные успехи, стремительное покорение Италии, он на фоне Мюрата выглядел довольно мелко. Тонкий, почти тощий, Наполеон был ниже Мюрата не менее чем на шесть дюймов. Некоторые пророчили Наполеону уже в двадцать семь лет раннюю смерть. Крупная голова, характерная для Бонапартов, каштановые волосы, редеющие на висках. Запоминались и производили впечатление только его глаза: прекрасные ярко-голубые, тонко отражающие внутренние переживания. Я восхищалась им, часто сомневалась в нем, но никогда не боялась его, как многие другие.
Все более властный — даже в отношениях с членами собственного клана — он собрал в замке Монбелло всю семью: вдовствующую маму Летицию, братьев Жозефа, Люсьена, Луи и Жерома, сестер Элизу, Полину и меня. Я была самой младшей из сестер, а Жером — всеобщий баловень в семье. После смерти отца формально обязанности главы нашего рода легли на старшего — Жозефа, однако Наполеон, рожденный вторым, постепенно вытеснил его с этой позиции. Сомневаюсь, чтобы это обстоятельство действительно в какой-то степени беспокоило Жозефа. Беспечный по натуре, он жаждал от жизни только наслаждений и развлечений. Остальные же — совсем не беспечные — тоже не чурались развлечений, в полной мере используя свое пребывание в Монбелло. Исключением была наша мама, бережливая и дрожавшая над каждым су. Великолепие замка не шло ни в какое сравнение с той убогостью, в которой нам пришлось прозябать в Тулоне и Марселе после бегства с Корсики.
Какой удивительной и чудесной иногда бывает жизнь! Я думаю сейчас об удивительном взлете Наполеона из абсолютно ничтожного бытия до командующего французскими вооруженными силами в Италии, или, как ее все справедливо называли, Итальянской армией. Начальное образование он получил на нашей родной Корсике. Как рассказывал мне Наполеон, в первой школе он быстро научился никого не бояться, сделался решительным, задиристым и драчливым. Потом, когда Корсику заняли французы, отец отправил его и Жозефа во Францию, где дети обедневших корсиканских дворян могли получить бесплатное образование. Жозеф, тогда ему было десять лет, должен был, по замыслам отца, стать служителем церкви, а Наполеон, он на год моложе брата, — военным. Сам отец когда-то боролся против французов, но когда ему стало ясно, что у оппозиции нет ни малейшего шанса на победу, предусмотрительно связал с ними свою судьбу. Он был хорошим адвокатом, поэтому французы назначили его королевским прокурором, а потом ввели полноправным членом в Совет двенадцати.