{18}. Такой подход не исключал требовательности и строгости. «Однажды, во время чтения стихов, когда один из студентов читал свое стихотворение — в духе Надсона — и в одном месте употребил выражение „факел просвещения“, Брюсов даже подскочил, всплеснул руками и сказал: „Ну, это уж слишком“»{19}.
Хорошим дополнением к классным занятиям были практические — общение с Есениным (он первым прозвал студентов ВЛХИ «брюсовцами») или Маяковским, которые приходили в неурочное время и без предупреждения. «Все убегали (с занятий. — В. М.) слушать Есенина. Профессура относилась к таким побегам либерально, не мирился только П. С. Коган. У него чаще других бывали первые часы (занятия во ВЛХИ шли по вечерам — В. М.). Коган возмущался, разыскивал ректора и почему-то никогда не мог его найти. Знал ли об этих импровизированных вечерах поэзии, срывавших занятия по расписанию, Брюсов-ректор? Я думаю да, знал. И сознательно попустительствовал как поэт»{20}.
Руководство институтом отнимало много времени. Брюсов относился к своим обязанностям с обычной серьезностью и аккуратностью, стараясь ничего не упустить. Мелочей для него не существовало, о чем говорит следующий пример. 5 августа 1922 года «Известия» сообщили об учреждении при ВЛХИ, по инициативе преподавателя института Ивана Рукавишникова, группы «Орден триолета», целью которой является «изучение строфики и твердых форм, в частности триолета». Через три дня Брюсов послал в газету заявление, что «названный „орден“ ни в коем случае не может считать себя существующим „при“ Литературно-Художественном Институте, так как ни его Правление, ни я, состоящий его ректором, на такую организацию разрешения не давали и даже не были об ней своевременно уведомлены. Среди любителей триолета, устроивших вечер, действительно, есть слушатели Института, но действовали они по своему личному почину и связывать свой „орден“ с Институтом не имели никакого права». В личном письме главному редактору он пояснял: «Дело в том, что о руководимом мною Литературно-Художественном Институте уже не в первый раз появляются в печати сообщения, безусловно противоречащие фактам. Обходить их все молчанием мне не представляется возможным, — тем более когда неточные сообщения даются даже читателям „Известий“!»{21}. Опровержение в печати не появилось: видимо, Брюсов договорился с Рукавишниковым, что деятельность «Ордена триолета» будет протекать вне стен ВЛХИ. Впрочем, она так и ограничилась несколькими литературными вечерами.
«Он не только руководил институтом, — вспоминал бывший заместитель ректора (по выбору от студентов) Александр Корчагин. — Не раз бывал он вынужден во всеоружии отстаивать в кругу работников Наркомпроса право на существование этого института, ибо в то время самый принцип основания литературного вуза многим казался сомнительным»{22}. Ставший после смерти Брюсова ректором Вячеслав Полонский даже при поддержке Луначарского не смог спасти ВЛХИ: после первого выпуска в конце марта 1925 года было объявлено, что институт переводится в Ленинград, а уже в июне он был закрыт. С 1925 по 1930 год существовали Высшие государственные литературные курсы (там учились Даниил Андреев и Арсений Тарковский), но заменить ВЛХИ они не могли.
Отличительной особенностью института было активное участие студентов во всех сферах жизни: они «входили в состав академического совета, предметных комиссий, приемных комиссий, с их мнением считалась администрация»{23}. Одни, как поэт и стиховед Михаил Малишевский, привлекались к преподаванию, другие к хозяйственной работе, требовавшей, в условиях вечной нехватки всего, энергии и физической силы. Известны случаи принятия во ВЛХИ без экзаменов: осенью 1921 года Брюсов, по рекомендации Фриче, зачислил в институт (точнее, сначала в школу поэтики) будущего члена-корреспондента АН СССР Леонида Тимофеева{24}, год спустя — армянских поэтов Егише Чаренца и Геворга Абова (национальным кадрам уделялось особое внимание){25}.
Знавшая Брюсова лишь в последний год его жизни Рафальская утверждала, что ректор «к большинству студентов относился с какой-то неодобрительной иронией», признавшись, однако, что «время моего учения в институте было временем развенчания в моей душе Брюсова»{26}. Видимо, все дело в этом, потому что другим запомнилась совершенно иная картина. «Меня всегда поражала забота Валерия Яковлевича о студентах, — говорил через тридцать лет после его смерти бывший парторг института Иван Козлов. — И неизменно поражала его редкостная деликатность и даже какая-то стеснительность со студентами. […] Авторитет Брюсова был велик, а доступен он был для всех»{27}. «При всяком обращении нас, студентов, к Валерию Яковлевичу лицо его из сурового, сосредоточенного, порой как будто сердитого — делалось ласковым, излучающим скрытую нежность. Казалось, он готов сделать для нас все, что может. И он действительно делал все и для самого института […] и для каждого из нас в отдельности», — вспоминал выпускник ВЛХИ Павел Лазовский. В доказательство — два эпизода из его воспоминаний.
«При поступлении в институт мы сдавали коллоквиум по некоторым общеобразовательным предметам. В это время в аудиторию вошел Валерий Яковлевич. Мой сосед что-то замялся при решении алгебраической задачи. Заметив угрожающую молодому поэту заминку, Брюсов пододвинул к себе листок с условием задачи, решил ее и, передавая решение соседу, тоном извинения тихо проговорил:
— Вот как нужно решать, видите: ничего трудного нет. Почему вы замялись — не пойму».
«Не помню уж по какому случаю у нас была организована скромная вечеринка. Участников было мало — не все знали о ней. В разгар веселья, когда между танцами и песнями затеяли какую-то игру, чуть ли не детскую, вроде „кошки-мышки“, в аудитории незаметно появился Валерий Яковлевич. Он остановился у двери, с любопытством наблюдая за игрой. Одна из студенток втянула его в эту игру. И Валерий Яковлевич, забыв свое положение, отбросив всякую официальность, принял самое деятельное участие в нашем веселье. Он бегал, ловил, увертывался, приседал и заразительно смеялся при всякой удаче. По всему было видно, что он чувствует себя с нами хорошо, проявляя непринужденную простоту»{28}. Неудивительно, что после празднования его пятидесятилетия в Большом театре, уже в час ночи, он приехал во ВЛХИ на студенческий банкет. «Все обрадовались и несколько удивились, что он так быстро покинул общество „больших людей“.
— А мой отчий дом как раз здесь, среди вас! — объяснил Валерий Яковлевич. Как же весел, обаятелен, остроумен и чистосердечен, ясен и молод душой почти до детской наивности был Брюсов в ту юбилейную ночь!»{29}. Днем раньше, выступая с ответной речью на своем юбилее в ГАХН, он вспомнил книгу «одного из молодых символистов» «Возвращение в дом отчий», сказав, что переживает сейчас нечто подобное. Автором этой книги был Сергей Соловьев.
За четыре года ВЛХИ подготовил около девяноста выпускников, а многие студенты младших курсов продолжили образование в МГУ. Гениев среди них не оказалось, но было немало известных, талантливых и очень разных литераторов: прозаики Сергей Бородин, Степан Злобин, Иван Катаев, Лев Шейнин; поэты Елена Благинина, Николай Дементьев, Василий Наседкин, Иван Приблудный, Михаил Светлов; литературоведы Николай Вильям-Вильмонт, Сергей Макашин, Борис Пуришев, Леонид Тимофеев; очеркисты Борис Агапов, Иван Козлов и Иван Рахилло; переводчики Иван Кашкин и Рита Райт-Ковалева.
В 1921 году Брюсов стал профессором литературно-художественного отделения факультета общественных наук (бывшего историко-филологического) 1-го МГУ, где читал лекции по истории древнегреческой литературы (1921/22 учебный год), римской литературы (1923/24 учебный год) и новейшей русской литературы (1922/23 и 1923/24 учебный годы). Последний курс поначалу ограничивался дореволюционным периодом, а в список пособий входили книги не только Луначарского, Плеханова и Когана, но также Анненского, Белого, Венгерова и самого лектора («Далекие и близкие»). В следующем году курс пришлось распространить на послереволюционные годы, а место Анненского занял Фриче. «Поэзия в курсе значительно преобладала над прозой. Символизм рассматривается как начало новейшей литературы и ее „период“ — не одно из направлений, а целый период, когда все остальное мыслится не важным. […] Относя символизм к прошлому, Брюсов, судя по списку „пособий“, все-таки отводил ему в лекциях львиную долю времени. Это ведь был уже курс истории литературы, пусть новейшей, и Валерий Яковлевич свое прошлое, прошлое своих литературных товарищей не предавал. Вряд ли такие содержание и структура курса вполне устраивали большевистские власти. […] Брюсов, даже вступив в большевистскую партию, избегал называть себя марксистом, хотя марксистскую теорию освоить старался. Его статьи 1920-х годов свидетельствуют о масштабном историзме и своеобразном социологизме брюсовского мышления, но все же весьма далеких от марксизма и особенно от вульгарного социологизма, захватывавшего тогда литературоведение»{30}.
Не чуждался Валерий Яковлевич и организационной работы, из которой вспоминают лишь согласие с увольнением из МГУ психолога Георгия Челпанова за «идеализм». Он выступал за рационализацию бюрократизированных (бич советского государственного аппарата всех уровней!) структур и учебных программ, интересовался проблемами не только высшего, но и среднего образования — ведь с 1923 года в университет «принимались почти исключительно окончившие рабфаки», то есть люди без нормального среднего образования, но «желательные в составе студенчества». Не возражая против этого в принципе, Брюсов призывал заняться подготовкой «профессоров-марксистов по таким важным отраслям знания, как история литературы, языкознание, археология,