{84}.
Несмотря на боль в руке и постоянный кашель, Брюсов бодрился и не спешил в Москву. Остроумова-Лебедева захотела написать его портрет. Разговоры во время сеансов вращались вокруг явления «людей из нереального мира», которых не раз наблюдала художница-визионерка. «Я определенно чувствовала, что они — не продукт моей фантазии или нервов, что появление их вне меня, из высшего, хотя и не нашего, а какого-то другого мира. […] Валерий Яковлевич отнесся к моим рассказам вполне серьезно, сказав, что такие явления носят определенное название в оккультных науках». Ее муж, химик Лебедев, категорически отрицал потусторонние явления и затеял жаркий спор с Брюсовым. Недовольная портретом, на котором «был изображен пожилой человек с лицом Валерия Брюсова, но это не был Валерий Брюсов», художница только во время этого спора, когда «в нем были и раздражение, и порыв», поняла: «Хотя я изображала его с глазами, смотрящими на меня, они были закрыты внутренней заслонкой, и, как бы я ни пыхтела над портретом, я не смогла бы изобразить внутренней сущности Брюсова. Он тщательно забронировался и показывал мне только свою внешнюю оболочку. Но если бы он был более откровенен, распахнулся бы и я поняла, что в нем кроется, каков он есть на самом деле, смогла бы я изобразить его? — это еще вопрос». Прямо перед следующим сеансом, услышав его шаги, она… смыла портрет губкой. «За минуту я еще не знала, что уничтожу его. Вошел Валерий Яковлевич. Сконфуженно, молча показала ему на смытую вещь. Он посмотрел на меня, на остатки портрета и пожал плечами. „Почему вы это сделали? Он был похож“.
— Не знаю, почему. Непростительно, что я вас заставила позировать, и безрезультатно. Простите меня!
— Не огорчайтесь, не волнуйтесь, — снисходительно сказал он, — это ничего, это бывает. Вот эту осень я собираюсь приехать в Петербург и даю вам обещание, что буду вам там позировать.
Мы попрощались. Я его больше никогда не видела». Точнее, все-таки видела…
Прощаясь с Коктебелем, Брюсов написал в альбоме Волошиных: «Я навсегда признателен за то, что после Тавриды узнал Киммерию, край суровый и прекрасный, край многотысячелетней древности и край, где заглядываешь в будущие века. […] Дни, проведенные мною впервые в Коктебеле, проводят новую четкую черту в моей жизни»{85}. Схожее чувство — «особый дар судьбы» — пережил и Волошин, писавший 23 октября уже вдове поэта: «Мне дана грустная радость в сознании того, что последние дни своего ясного общения с природой Валерий Яковлевич провел под моим кровом в Коктебеле. […] Я давно не видел его таким ясным, просветленным, умудренным. И все, кто ни были эти недели вместе с ним, вынесли то же впечатление и нежную симпатию к нему». «Было бы очень тяжело, — признался он Белому 15 ноября, — проститься с ним с тем равнодушным недружелюбием, которое установилось к нему в последние годы»{86}.
Брюсов приехал больным, но сразу вышел на службу. Студентка ВЛХИ Маргарита Грюнер позже вспоминала, немного сместив даты: «В октябре я вернулась в Москву и пришла в институт — надо было сдать экзамен по римской литературе. Конечно, мы все мечтали сдать его Валерию Яковлевичу — он вел этот предмет. Но староста сказал мне:
— Грюнер, не ходи сдавать Валерию Яковлевичу, он совсем болен, а все валят и валят к нему.
Я посмотрела на старосту умоляюще:
— Хорошо, — сказал он с сердцем. — Пойдем и посмотрим, как он выглядит, и тогда — хватит ли у тебя совести…
Я посмотрела в дверную щель. И увидела худое, бледное лицо, услышала глухой кашель. Осторожно, прикрыв дверь, я спросила старосту упавшим голосом, куда мне идти.
— Я знал, что у тебя есть совесть, — сказал староста и направил меня к другому экзаменатору»{87}.
Двадцать шестого сентября Валерий Яковлевич слег. «Крупозное и ползучее воспаление легких вместе с плевритом — констатировали врачи. После первой вспышки высокой температуры больной повеселел, сразу начал заниматься делами, лежа писал статью о Безыменском. […] Как выздоравливающий, он на все реагировал, делал распоряжения, давал советы», — вспоминала Иоанна Матвеевна{88}. Позже она рассказала Шенгели, что «у Брюсова была старинная железная шкатулка с секретным замком, в которой хранились деньги и ценности. Открывать ее умел только он. Теперь, едва заболев, он позвал Жанну Матвеевну, велел принести шкатулку и показал Ж. М. секрет замка. Точно предчувствовал»{89}.
Брюсова лечили его постоянные врачи Матвей Розенблюм и Георгий Рихтер. Затем обратились к Михаилу Кончаловскому и Василию Шервинскому, отцу Сергея Шервинского. Но «болезнь шла на ухудшение. Врачи ждали сначала кризиса, затем лизиса, а ползучее воспаление с каждым разрешением нового фокуса расслабляло больного. В полном сознании и понимании происходившего с ним лежал Валерий Яковлевич спокойно и почти безмолвно, но иногда выговаривал: „Конец! Конец!“. 8 октября настало мнимое облегчение. Валерий Яковлевич взял меня за руку, — завершила свой рассказ Иоанна Матвеевна, — и с трудом сказал несколько добрых и ласковых слов, относящихся ко мне. Затем после большого промежутка, подняв указательный палец, медленно произнес: „Мои стихи…“. Я поняла — сбереги. То были последние слова поэта»{90}.
Девятого октября 1924 года, в 10 часов утра, Валерий Брюсов умер в своем кабинете, в присутствии жены, врачей и отца и сына Шервинских. Причиной смерти были названы воспаление легких и плеврит в сочетании с давним, залеченным туберкулезом, склерозом сосудов и нервным истощением «вследствие многолетнего влияния различных наркотических веществ» (о последнем официально не сообщалось){91}. С покойного была снята маска, а мозг взят на изучение в Институт мозга.
Глава двадцатая«Я о душе твоей молюсь, Валерий»
В последний год жизни Брюсов часто возвращался в разговорах к смерти и к тому, что будет «после». Одну из таких бесед запомнил Шенгели:
«— Вы верите в жизнь за гробом?
— Нет, не верю, — сказал я.
— А я верю. Или, точнее, я знаю, что я буду жить как личность и после смерти.
Я ответил, что если бы он просто верил, то я не стал бы спорить: вера есть безусловная данность и не может на что-либо опираться, но если он „знает“, то он должен это знание обосновать. И Брюсов, с большим остроумием, исходя из закона сохранения энергии, стал доказывать, что личность, как энергетическая монада, всегда равная себе, независимо от содержания сознания и от многократной смены физиологического коррелята в виде мозговых клеток, не может истребиться. Мне было бы не очень трудно опровергнуть эти выкладки, но мне не хотелось огорчать собеседника, впервые потянувшегося ко мне со своим и, видимо, наболевшим вопросом. Я сказал:
— С такими воззрениями легко жить.
— Нет, — грустно сказал Брюсов, — тяжело. Страшно думать, что целую вечность будешь с самим собою»{1}.
В день смерти Валерия Яковлевича секретарь Зиновьева Ф. И. Музыка (почему он?) послал председателю Моссовета Каменеву записку: «Некоторые организации предлагают, чтобы похороны тов. Брюсова В. Я. взял на себя Моссовет или ВЦИК, прошу дать ответ». Каменев в тот же день сообщил об этом в Политбюро, которое — письменным опросом членов — постановило поручить организацию похорон Моссовету и Наркомпросу, которые ассигновали на это по полторы тысячи рублей{2}. Распорядительная комиссия Госиздата экстренно постановила выпустить «Меа» «не позднее 13/XI, вклеив портрет в траурной рамке, и снабдить траурной бандеролью»{3}. Поэтому воспоминания З. И. Ясинской о том, что эту книгу «раздавали» на похоронах неверны: мемуаристка спутала «Меа» со сборником к пятидесятилетию поэта, который выпускали так долго, что успели только к похоронам{4}.
О смерти Брюсова немедленно сообщили все газеты, причем «Правда», «Известия» и ленинградская «Красная газета» на протяжении пяти дней регулярно давали подборки статей и материалов о нем, от краткой биографии до хроники последней болезни. Верные принципу «о мертвом либо хорошо, либо ничего» одни молчали, другие, включая бывших противников, искали и находили добрые слова. В «Правде» — Луначарский: «Внутренно этот строгий и несколько нескладный в своем усилии образ освещен тем очаровательным идеализмом, который светился порою в глазах Брюсова и который сообщает для чуткого человека живую теплоту холодной красоте и подчас сумрачным усилиям, которыми полны его поэтические произведения»{5}. В «Красной звезде» напостовец Лелевич: «В лице Валерия Брюсова сходит со сцены одна из самых ярких и благородных фигур современной литературы»{6}. В «Известиях» Городецкий: «Старшие уходят. Увы, не стариками. „Наше время лишь звено“. Еще одно большое звено оборвалось. Не из тех звеньев, которые тянут в могилу прошлого, а из тех редких, которые лучшим мрамором прошлого подпирают стройку будущего. Брюсов лучше всех поэтов своего поколения умел распознавать этот мрамор культуры — ценный и для наших дней, и для будущих. […] Ушел не только поэт, но и старший учитель многих, если не всех современных поэтических школ»{7}