«Любимцах веков», «Красная шапочка» Клингзора — в «Книжке для детей». Брюсовская новация, восходящая к «Русским символистам», где так же чередовались оригинальные и переводные тексты ради достижения общего эффекта, никем не была оценена, и автор вскоре отказался от нее (исключение — один перевод из д’Аннунцио в следующем сборнике «Urbi et orbi»[36]).
Подробный, вдумчивый, местами остро критический, а потому, полагаю, наиболее интересный автору разбор книги дал Коневской в письмах от 27–28 октября и 20 ноября 1900 года{16}. Особо поблагодарив за посвящение, он выделил поэму «Царю Северного полюса» — квинтэссенцию брюсовского нордизма{17} — как «лучший образец Вашей поэзии». «Вам не удается, — суммировал он, — тютчевско-фетовская „пейзажная“ живопись. Ваше искусство проявляется лучше всего в героических, эротических или вполне мыслительных „раздумных“ мотивах, а также в тех темах отчасти бытовых, отчасти молитвенных, которые Вы назвали детскими. […] Вам наиболее свойственна, конечно, деятельность самобытного воображения, страсти или умозрения: воображение же у Вас — или историческое, или тайнозрительное».
Сетуя на отсутствие в сборнике «Демонов пыли», Коневской «отверг» (его выражение) такие вещи, как «Ассаргадон», «Клеопатра», «Дон Жуан», «Брань народов», «В дни запустений», «Проблеск», без которых сейчас невозможно представить Брюсова, а также наименее декадентские «Картинки Крыма и моря» и «опыты в древне-русском вкусе», включая «Сказание о разбойнике». Последнее стихотворение и включенное в «Книгу раздумий» «На новый колокол» (позднее «Сборщиков» в цикле «Песни») понравились Максиму Горькому, который откликнулся в «Нижегородском листке» на «Третью стражу» и «Горящие здания» Бальмонта. В целом его оценка была суровой, но не издевательской, что с неудовольствием отметили гонители декадентства. «Относясь к задачам поэзии более серьезно, — писал Горький, — Брюсов все же и теперь является пред читателями в одеждах странных и эксцентричных. […] Стихи Брюсова читать трудно, они шероховаты, подавлены претенциозностью и не остаются в памяти»{18}.
Реакция критики на «Третью стражу» отличалась и от глумления над «Русскими символистами» и первым изданием «Шедевров», и от замалчивания их второго издания и «Me eum esse». Ожидаемой была брань Якубовича в «Русском богатстве». Вспомнив про «бледные ноги» и заявив по поводу новой книги, что «в содержании — чуши и дичи не оберешься», он снисходительно признал за автором «некоторое поэтическое дарование» и выделил «Сказание о разбойнике», но заключил, что «поэзия г. Брюсова лишена всякого человеческого содержания»{19}. Ожидаемым был доброжелательный объективизм Саводника: «В произведениях Брюсова замечается явное преобладание мысли. В основе всех его стихотворений лежит какая-либо идея, иногда глубокая, иногда парадоксальная. Брюсов поэт рефлективный, но рефлексия его выражается не в сухих рассуждениях. […] По характеру творчества он из русских поэтов ближе всего напоминает Баратынского»{20}.
Неожиданной радостью стал отзыв Ясинского — сначала в виде краткой рецензии, потом большой статьи — которому Брюсов послал книгу и ультрадекадентское письмо со странными, при неблизком и сугубо литературном знакомстве, признаниями: «Боже, как хороши безумства и как редко я обретаю их. О, размерность, размерность. Мне хочется чего-нибудь совсем глупого и совсем некрасивого (не безобразного, а некрасивого). […] Хочу преступлений, отравы, хоть болезни смертельной; уйти на богомолье, уехать не с женой в Каир, хоть детскости, хоть тупости. […] Я в день прихожу на три свидания. Я въявь и заочно беседую с дьяволами»{21}. Ясинский писал о Брюсове: «Его поэтические настроения почти всегда прекрасны и почти всегда странны, потому что новы. В каждом стихотворении его чувствуется эта звездостремительность, эта задумчивость о чем-то далеком, нездешнем и таинственном. Под этим мистическим углом зрения самые обыденные предметы могут получить прелесть высшей жизни, озариться светом поэзии и начать жить тем огнем вдохновения, который заронило в них чутко трепетное сердце поэта», — не забыв отметить следование традициям Тютчева и верность национальным идеалам{22}.
Иероним Иеронимович имел свой журнал «Ежемесячные сочинения» и пригласил в него Брюсова, которого оценил не только как поэта, но как литературоведа и критика — по острым выступлениям против писателя Ивана Щеглова, заявившего, что Баратынский был прототипом пушкинского Сальери{23}. В обращении к подписчикам на 1901 год Ясинский заявлял: «Наш журнал стоит за неограниченную свободу слова, за торжество красоты в жизни и искусстве над безобразием и уродством, за преобладание и развитие высших сторон человеческого гения, за торжество духа над материей. […] [Мы] даем в своем журнале только место тому, что умно и талантливо, к какой бы школе автор не причислял себя. Где свобода, там нет рамок, нет замков, нет цепей. Жизнь духа меркнет и гаснет от стеснений, налагаемых на него во имя тех или иных условий и преходящих соображений. […] Все роды литературы хороши, если они талантливы»{24}. Сходство этой декларации с предисловием к «Третьей страже» налицо, но одно дело, если это говорит декадент, другое — писатель из мейнстрима. В 1901 году Ясинский напечатал всего одно стихотворение и две небольших статьи Брюсова, но прорыв состоялся.
«1900 год, — подводил итоги Эллис десятилетие спустя, — год новой фазы брюсовского творчества, новой стадии в развитии русского символизма. С этого узлового пункта можно говорить о „русском символизме“ как о движении, прорывшем себе русло, о новом содержании, нашедшем себе прочную форму. До этого года русский символизм был только неясным мерцанием, только смутным предчувствием предчувствий. […] Начинается период дружного, широкого и открытого боевого выступления, с этого момента отдельные вспышки превращаются в общий пожар, новая школа вступает на путь широких завоеваний»{25}.
Материальным воплощением «дружного, широкого и открытого боевого выступления» явился альманах «Северные цветы», замысел которого оформился осенью 1900 года. Организующей и направляющей силой стал Брюсов. «Скорпионы» решили сделать респектабельный альманах, но заглавие, знакомое каждому знатоку литературы, в данном случае звучало вызывающе: «Возобновляя после семидесятилетнего перерыва альманах „Северные цветы“ (последний раз он был издан в пользу семьи Дельвига в 1832 году), — академическим тоном сообщало предисловие, написанное если не лично Брюсовым, то при его непосредственном участии, — мы надеемся сохранить и его предания. Мы желали бы стать вне существующих литературных партий, принимая в свой сборник все, где есть поэзия» (курсив мой. — В. М.). Соответственно, был составлен список предполагаемых авторов. Во-первых, выдающиеся поэты старшего поколения, которых символисты считали предшественниками, — Случевский и Фофанов. Во-вторых, молодые реалисты, с которыми можно было объединиться на почве неприятия мейнстрима, — Бунин и Горький (с ними приятельствовал Бальмонт), Леонид Андреев, Евгений Чириков и редактор марксистского журнала «Жизнь» Владимир Поссе. В-третьих, ближайшие попутчики символизма по борьбе за «новое искусство» — Волынский и Розанов. За ними шла вся символистская фаланга, которую замыкали приятели Брюсова — Ланг, Курсинский и Криницкий.
Как же удалось собрать под одной крышей — обложкой — столь пеструю компанию? Случевский симпатизировал символистам, а его положение на русском Парнасе после выхода в 1898 году шеститомного собрания сочинений стало непоколебимым. Фофанов, относившийся к символистам насмешливо, а во хмелю не стеснявшийся резких выражений в их адрес, в 1900 году выпустил том стихов «Иллюзии», открывавшийся призывом «Ищите новые пути!..», но его звезда начала закатываться. Брюсов и Поляков, навестившие поэта в начале ноября 1900 года, застали его трезвым, грустным и без денег. «По поводу платы за стихи осведомился: не благотворительный ли альманах. Узнав, что нет, охотно отдал, не спрашивая, что и кто. Цену назначил 50 коп. (за строку. — В. М.), но мы ему дали больше», — записал Брюсов в дневнике.
Бунин, подписавший 31 августа 1900 года со «Скорпионом» договор на издание сборника стихов «Листопад» (вышел в конце января 1901 года), переживал медовый месяц отношений с символистами, которые омрачились отсутствием его имени в анонсах альманаха. Некоторая напряженность между ним и «скорпионами» возникла из-за отношения к стихам Бунина, чего Иван Алексеевич не прощал. В инскрипте на «Tertia vigilia», датированном декабрем 1900 года, Брюсов приносил Бунину «благодарность, как поэту, за его стихи, за его осень, и утро, и море» (собрание Государственной публичной исторической библиотеки), однако в то же самое время в дневнике резко высказался о его поэзии{26}. «За что, Валерий Яковлевич? Почему я исключен из „Северных цветов“? — вопрошал Бунин 5 февраля. — Что-то произошло между мной и вами или, вернее, между вами и мной. Прекрасно — это ваше дело — относиться ко мне так или иначе. Но неужели между нами ничего не осталось как между художниками? Я, вникнув в вашу книгу („Третья стража“. — В. М.), за последнее время отношусь к вам как к поэту с еще б