Главной «рабочей лошадью» стал Брюсов. «Естественно было, чтобы в „Весах“ всем распоряжался я. Но это устроилось не сразу. С. А. (Поляков. — В. М.) в первое время выказывал притязания на фактическое редакторство. Впрочем, он желал бы, чтобы все делал я, но под его руководством. Разумеется, я не мог согласиться на это. Мне было бы легко обманом, хитростью везде проводить свои решения. Но мне не хотелось хитрить. При выходе первого № у нас было несколько столкновений, и я решительно подумывал бросить все дело. Понемногу все обошлось, хотя и поныне есть у С. А. неприятный мне начальнический голос, из-за которого я часто готов бросить дело. Работников, конечно, не оказалось. Все делаю я один и, разумеется, не без ошибок. И мне делается обидно, если тот же С. А. находит возможным попрекать меня за ошибки»{7}. Так продолжалось весь первый год, чем объясняется повышенная чувствительность Брюсова к любым упрекам в адрес «Весов» и обостренная реакция на них.
Задачи журнала были сформулированы в обращении «К читателям», написанном при ближайшем участии Брюсова, который считался в «Скорпионе» специалистом по воззваниям: «Весы», говорилось в нем, «желают быть беспристрастными, оценивать художественные создания независимо от своего согласия или несогласия с идеями автора. Но „Весы“ не могут не уделять наибольшего внимания тому знаменательному движению, которое под именем „декадентства“, „символизма“, „нового искусства“, проникло во все области человеческой деятельности. „Весы“ убеждены, что „новое искусство“ — крайняя точка, которой пока достигло на своем пути человечество, что именно в „новом искусстве“ сосредоточены все лучшие силы духовной жизни земли, что, минуя его, людям нет иного пути вперед, к новым, еще высшим, идеалам». Далее редакция извещала, что «каждый № „Весов“ будет распадаться на два отдела. В первом будут помещаться общие статьи по вопросам искусства, науки и литературы. […] Второй отдел „Весов“ предоставлен хронике литературной и художественной жизни» (1904. № 1)[42].
Перечень сотрудников первого отдела включал всех заметных представителей русского «нового искусства»; многие, правда, участием в списке и ограничились. Второй отдел был более пестрым: Поляков (как языковед), брюсовские приятели Каллаш, Саводник и Миропольский (как специалист по эзотеризму и спиритизму, однако значительную часть книг на эти темы Брюсов рецензировал сам), композиторы Ребиков и Рачинский, писавшие романсы на стихи Валерия Яковлевича, Блок и Ремизов на всякий случай. Завлекательно выглядел и список стран, где журнал имел корреспондентов: Франция, Германия, Англия, Италия, Испания, Дания, Норвегия и даже Индия. Подписная цена за двенадцать книжек объемом по 6–7 печатных листов составляла пять рублей, что было нормально для толстого журнала объемом в несколько раз больше, но без художественного оформления. Гонорар был назначен: для статей — пятьдесят рублей за печатный лист, для рецензий и заметок — десять копеек за строку.
Журнал был подчеркнуто просветительским, поэтому выпады против него как «одной из разновидностей того московского самодурства, которое бьет зеркала в отдельных кабинетах и устраивает „аквариумы“, наливая шампанское в рояль и напуская туда живых стерлядок»{8}, — выглядели особенно недостойно. Этот перл принадлежал перу бульварного журналиста Семена Любошица. Впрочем, записные остроумцы уделили новинке мало внимания. «Во-первых, — указал А. В. Бурлешин, — содержание первого номера „Весов“ не давало сатирикам ничего принципиально нового ни для сочинения пародий, ни для сатирических упоминаний. […] Во-вторых […] большая часть потребностей русского общества в сaтирическом осмыслении действительности покрывалась еженедельной продукцией пяти столичных журналов — „Будильника“, „Осколков“, „Развлечения“, „Стрекозы“ и „Шута“, и почти в каждом из них нашлось место для критики „Весов“. В-третьих […] после начала русско-японской войны военная тема стала доминирующей, оттеснив на задний план все другие, „мирные“ темы»{9}.
Что дал Брюсов «Весам», видно из росписи содержания журнала. В течение первых двух лет, до появления беллетристического отдела, он написал множество рецензий и заметок, составлял хронику, делал переводы, редактировал присланные рукописи. Всего он использовал в «Весах» 22 псевдонима, не считая неподписанных текстов. «Не было в журнале ни одной строки, — констатировал он в „Автобиографии“, — которую я не просмотрел бы как редактор и не прочитал бы в корректуре. Мало того, громадное число статей, особенно начинающих сотрудников, было мною самым тщательным образом переработано, и были случаи, когда правильнее было бы поставить мое имя под статьей, подписанной кем-нибудь другим». В 1913 году, в момент написания приведенных строк, Брюсов мог гордиться сделанным, но в июле 1904 года горько жаловался Иванову:
«Вся работа оказалась на мне. „Весы“ отнимают у меня всю жизнь; изо дня [в день] у меня остается свободного времени только, чтобы отдохнуть, не более. И через это самое дело идет хуже, чем могло бы. У меня не достает ни времени, ни внимания, ни даже знаний — для многого. Я не успеваю писать нужнейшие редакционные письма. Я упускаю многое в хронике, еще больше в библиографии. Я не могу выправлять всех статей (а многие в этом нуждаются) и читать все корректуры. Не говорю уже о том, что будучи один, я не могу отлучиться из Москвы и в случае моей болезни „Весы“ просто остановятся. Во-вторых, я не могу примириться с той беспорядочностью, какая царит в конторе. […] Для распространения „Весов“, для рекламы не делается ничего. […] Редакцию и контору „Весов“ надо перестроить в основании или бросить все дело. Быть редактором нечитаемого журнала, журнала обреченного вечно иметь 500 подписчиков, я не хочу. Ведь не ради 100 рублей, получаемых мною за редактирование, хлопочу я о „Весах“»{10}.
Что дали «Весы» Брюсову? Он реализовал себя. У него появился журнал, где он был, пусть не полновластным, но хозяином, где он мог воплотить свои мечты: знакомить русского читателя с шедеврами и последними достижениями «нового искусства», оперативно откликаться на значимые книги, выставки и спектакли, привлекать и воспитывать литературную молодежь, отсекать эпигонов, высмеивать неучей и хулиганов от литературы. Здесь Брюсов отточил мастерство рецензента, которым овладел в «Русском архиве»: в короткой заметке дать точное представление о книге, сберегая время потенциальному читателю. Здесь он стал блестящим полемистом. Здесь завершил построение символистской фаланги.
Брюсова за работой увековечил Андрей Белый:
«— Да, да… Книгоиздательство „Скорпион“! — раздается металлический голос, четкий. […] Это вы вошли в редакцию „Весов“. Полки, книги, картины, статуэтки. И вот первое, что вам бросилось в глаза: в наглухо застегнутом сюртуке высокий, стройный брюнет, словно упругий лук, изогнутый стрелой, или Мефистофель, переодетый в наши одежды, склонился над телефонной трубкой. Здоровое, насмешливо-холодное лицо с черной заостренной бородкой — лицо, могущее быть бледным, как смерть, — то подвижное, то изваянное из металла. Холодное лицо, таящее порывы мятежа и нежности. Красные губы стиснутые, точно углем подведенные ресницы и брови. Благородный высокий лоб, то ясный, то покрытый легкими морщинами, отчего лицо начинает казаться не то угрюмым, не то капризным. И вдруг детская улыбка обнажает зубы ослепительной белизны. […] Из-под длинных-длинных, точно бархатных ресниц грустные вас обжигают, грустные глаза неприязненно. Вы немного смущены. Вы не знакомы с Валерием Брюсовым. Предлагаете ему вопрос. „Не знаю, право: это касается…“. Вы замолчали. Молчит и он. […] Вас поразила деловитая серьезность поэта безумий Валерия Брюсова, чуть подчеркнутая, будто старомодная вежливость. […]
— Я к вашим услугам: у меня в распоряжении пять минут.
Церемонно пружинным движением показал вам стул. Сам не сел. Руками держась за спинку стула, приготовился вас слушать. […] Такой талант, такая яркая индивидуальность: мог бы оставить в стороне все посторонние хлопоты? А на нем бремя ответственности за целое движение, охватывающее Россию. Он один его организовал. […] Часто он кажется властным: ну еще бы, спасибо ему, что он такой. Ведь эта властность вытекает из чувства ответственности. Он сознает ответственность за судьбы того течения, которое ему дороже жизни. […]
Если вы пришли показать стихи, он холодно разберет каждое слово, разобьет в вас ваше горделивое самомнение. Не только укажет на недостатки, но и с математической точностью их докажет. Попутно сделает экскурсию в историю литературы, осыпет градом цитат, ухватится за одно слово хорошо вам известного стихотворного отрывка и этим словом стряхнет с вас ходячие взгляды поэтов и критиков на индивидуальность разбираемого поэта. Если вы пришли к нему, желая сообщить свои соображения о том или ином идейном течении, он с любознательностью необычайной выпьет у вас все ваши мысли, легко овладеет вашей терминологией, сам сделает вывод из ваших слов, вовсе необычайный, пунктуально доказав, что иного вывода сделать нельзя. […] Такой он, когда создает свои дивные образы, такой он, когда разбирает перед начинающим поэтом художественные красоты Баратынского и Пушкина или латинских поэтов (руки летают по полкам, книги точно сами собой раскрываются в нужном месте). Таков он в „Скорпионе“ у телефона, в типографии, на выставках»{11}.
За 150 рублей в месяц редакция нанимала двухкомнатную квартиру, с туалетом, но без ванной, на четвертом этаже гостиницы «Метрополь», частично обращенной в доходный дом, в первом от ворот подъезде со стороны Третьяковского проезда; окна выходили на Китайгородскую стену