{23}. Шик и Лютер прославились переводами русской литературы на немецкий язык, но судьбы их сложились по-разному. Оказавшись летом 1914 года в Германии, Лютер так и не смог вернуться в Россию и даже был интернирован как вражеский подданный.
Семенов взял на себя итальянцев, обеспечив участие молодого, но уже известного Джованни Папини. С норвежской литературой читателей знакомила поэтесса Дагни Кристенсен, возлюбленная Бальмонта; с латышской — поэт Виктор Эглитис, в переводе которого в 1904 году вышел первый сборник стихов Брюсова на иностранном языке. Окном в датскую литературу намечался… экспортер масла из Вологды Оге (Аггей Андреевич) Маделунг. В 1903 году через своего приятеля Ремизова он передал Брюсову рассказ «Сансара» на русском языке. Адресат присланное не отверг, но подверг критике и заметил, что «„Северные цветы“ очень строго предназначены именно для русских писателей. Не столько для „произведений“, сколько именно для писателей». «России я должен почти все в своем развитии, — ответил тот, — и для меня имело бы решающее значение видеть свое произведение принятым на русском языке среди писателей, которые оставили во мне неизгладимый след». Брюсова это не убедило, но вскоре он сам вспомнил о датчанине. «Можно спросить, почему Брюсов именно Маделунгу предложил сотрудничество в „Весах“, — отмечают публикаторы их переписки П. А. Енсен и П. У. Мёллер. — Почему он не обратился к признанному писателю или критику в Дании или к такой известной в России личности, как Тор Ланге? Ответы возможны разные. „Весы“ были задуманы как орган нового поколения. Вологодские контакты Маделунга были известны Брюсову, а его письма и „Сансара“ выдавали в нем восторженного приверженца модернизма. […] Интерес Брюсова к Маделунгу ограничивается возможностью для „Весов“ получать информацию о датской культурной жизни. Маделунг же расценивает эту работу как звено в своих стараниях быть замеченным в качестве писателя». В 1905 году «Северные цветы» поместили его рассказ «Цвет познания», но участие в «Весах», объявленное в первом номере, ограничилось несколькими рецензиями. Позже Маделунг получил известность как прозаик{24}. А вот в Северо-Американских Соединенных Штатах корреспондентов не было, поэтому первый американский декадент Джордж Сильвестр Вирек остался неизвестным в России.
Наибольшее внимание привлекала Франция. Париж претендовал на звание литературной столицы Европы (а значит — мира), поэтому без новостей оттуда было не обойтись, и все уважающие себя русские журналы имели там более или менее постоянных корреспондентов. Замысел Брюсова требовал французских авторов, причем именитых. На помощь пришел поэт и художник Максимилиан Александрович Кириенко-Волошин, с 1901 года живший в Париже и ставший своим в тамошних литературных и художественных кругах. В начале 1903 года он приехал в Россию, вооруженный рекомендательными письмами к Брюсову от Бальмонта и Ященко{25}. Впервые Волошин увидел Валерия Яковлевича 23 января 1903 года на Религиозно-философском собрании в Петербурге: не зная, кто это, запомнил «лицо исступленного, изувера раскольника», — а днем позже познакомился с ним в редакции «Нового пути»: «„Как можно ошибаться в лицах“, — подумал я, когда увидал, что это лицо может быть красивым, нежным и грустным»{26}.
Отношения Волошина с «Новым путем» не задались. Его стихи появились там в грубо искаженном Перцовым виде, а затем были изруганы Гиппиус, но среди московских символистов он имел большой успех. Заинтересовался им и Брюсов. В конце 1903 года Макс, как звали его друзья и как он сам подписывал письма и статьи, отправился в Париж, имея при себе удостоверение редактора отдела изящных искусств «Весов». На протяжении 1904 года Волошин был одним из ведущих сотрудников журнала (уже в первом номере появилась его статья «Скелет живописи»). По просьбе Брюсова он взял на себя контакты с местными литераторами и художниками, сумев привлечь к оформлению «Весов» Одиллона Рэдона (апрельский и майский номера 1904 года целиком оформлены им). Правда, рассчитывать на мэтров вроде Анатоля Франса не приходилось, а визит к Метерлинку закончился неудачей. Реми де Гурмон разрешил объявить свое участие в журнале, но ограничился позволением переводить уже опубликованные статьи и советом привлечь к работе своего куда менее знаменитого брата Жана. Полезным сотрудником стал секретарь редакции «Mercure de France» Адольф Ван Бевер, однако у него не было литературного имени. Самой крупной рыбой в неводе «Весов» оказался Рене Гиль — известный в узких кругах, но непопулярный и малочитаемый теоретик «научной поэзии», давний знакомый Александры Гольштейн, дружески опекавшей Волошина.
В истории французского символизма Гиль без ложной скромности ставил свое имя вслед за Верленом и Малларме. Практически не имевший доступа в парижскую прессу, он охотно согласился писать для московского журнала, а тому выбирать не приходилось. Гиль был одним из активнейших авторов «Весов» на протяжении всех лет их существования, позднее продолжив сотрудничество с Брюсовым в «Русской мысли» и с Волошиным в «Аполлоне». Валерий Яковлевич с уважением писал о его «научной поэзии» и периодически ссылался на его авторитет (хотя почти не переводил стихи мэтра), в результате чего в России Гиль казался серьезной литературной величиной. Впрочем, так думали не все. 15 декабря 1904 года в письме Брюсову из Парижа Семенов назвал Гиля «иксом[43], да к тому же скучным», добавив, что «так же на него смотрят и все те французы, с которыми я здесь встречаюсь, а это все народ, так или иначе причастный к литературно-художественным кругам»{27}. «Хвастливый француз пользуется страницами русского журнала для того, чтобы полемизировать со своими литературными врагами, главное же сочинять себе панегирики как реформатору», — отмечал Метнер в екатеринославской газете «Приднепровский край», которая, благодаря ему, оказалась не только хорошо информированной о «новом искусстве», но и превозносила его.
Насколько Валерий Яковлевич понимал это, судить трудно, но несомненно, что он дорожил сотрудничеством Гиля и интересовался его теориями. Могла привлекать его и поза непризнанного новатора — Брюсов тоже был новатором и тоже прошел через непризнание. Однако трудно поверить в то, что он, неплохо знавший французскую литературу и разбиравшийся в поэзии, соглашался с экстравагантными оценками мэтра и принимал на веру его рассказы о собственном величии и поголовном восхищении современников. Публикатор их переписки Р. М. Дубровкин попытался показать истинный масштаб творчества Гиля и характер его статей для русской аудитории в контексте современной ему французской литературы, а не через призму брюсовских похвал. «Чтобы убедиться в полноте забвения, достаточно просмотреть указатели к корреспонденции тогдашних писателей, отчеты о литературных событиях, мемуары и т. п. Имени Гиля там не обнаруживается даже в случайных перечислениях. […] В чужой стране, на чужом языке Гиль, годами не печатавшийся у себя на родине, теперь вступал в спор с ведущими парижскими критиками. […] Французский раздел „Весов“ — журнала, претендующего на всемирность, — получился в результате не столько партийным (чего собственно и добивался Брюсов), сколько однобоким»{28}.
Появление «Весов» совпало с началом русско-японской войны, поэтому в списках книжных новинок сразу же появился особый раздел изданий о Дальнем Востоке. Брюсов не сомневался в скорой победе России. Стихотворение «К Тихому океану», опубликованное в «Русском листке» 29 января 1904 года, на следующий день после объявления войны, вызвало восторженные отзывы Перцова: «Я порадовался: нужно продолжать Тютчева», — а позднее Петра Струве, марксиста, ставшего империалистом: «…поэтическая жемчужина патриотической мечты»{29}. Главную идею: господство на Тихом океане есть историческое предназначение России — Брюсов повторил Волошину в начале февраля: «Япония будет раздавлена страшной тяжестью России, которая катится к Великому Океану по столь же непобедимым космическим законам, как лавина катится вниз, в долину»{30}, — и развил в одной из «весовских» рецензий: «Русским людям всех направлений понятно, что ставка идущей теперь борьбы: будущее России. Ее мировое положение, вместе с тем судьба наших национальных идеалов, а с ними родного искусства и родного языка, зависит от того, будет ли она в ХХ веке владычицей Азии и Тихого океана. Каковы бы ни были личные симпатии того или другого из нас к даровитому народцу восточных островитян и их искусству, эти симпатии не могут не потонуть в нашей любви к России, в нашей вере в ее назначение на земле» (1904. № 4).
Девятнадцатого марта в письме Перцову Валерий Яковлевич выразился еще воинственнее: «Ах, война! Наше бездействие выводит меня из себя. Давно нам пора бомбардировать Токио. […] Надо бросить на произвол судьбы Артур и Владивосток — пусть берут их японцы. А мы взамен возьмем Токио, Хакодате, Йокогаму! […] Я люблю японское искусство. Я с детства мечтаю увидеть эти причудливейшие японские храмы, музеи с вещами Кионаги, Оутомара, Йейши, Тойкуны[44], Хирошимы (Хиросигэ? — В. М.), Хокусаи и всех, всех их, так странно звучащих для арийского уха. Но пусть русские ядра дробят эти храмы, эти музеи и самих художников, если они там еще существуют. Пусть вся Япония обратится в мертвую Элладу, в руины лучшего и великого прошлого, — а я за варваров, я за гуннов, я за русских! […] Россия должна владычествовать на Дальнем Востоке. Великий Океан — наше озеро, и ради этого „долга“ ничто все Японии, будь их десяток! Будущее принадлежит нам, и что перед этим не то что всемирным, а космическим будущим — все Хокусаи и Оутомара вместе взятые»