{21}. Нина Ивановна сама согласилась на это, так что жалость Ходасевича к ней задним числом выглядит неискренней. Ведь они оба читали статью Брюсова «Священная жертва», которая провозглашала: «Пусть поэт творит не свои книги, а свою жизнь. Пусть хранит он алтарный пламень неугасимым, как огонь Весты, пусть разожжет его в великий костер, не боясь, что на нем сгорит и его жизнь. На алтарь нашего божества мы бросаем самих себя». Это были не просто слова.
Конфликт достиг кульминации, когда Брюсов, отождествив соперника со «светлым Бальдером» древнескандинавских мифов, демонстративно принял облик его антипода — темного бога Локи и начал увлеченно играть в него. «Раз я, приподнявши бокал, возгласил: „Пью за свет“. В. Я. Брюсов, усевшийся рядом со мною, вскочил, как ужаленный; он, поднимая бокал, прогортанил: „За тьму!“»{22}. Во второй половине ноября (вскоре после написания «Опять душа моя расколота…») Брюсов передал Белому послание «Бальдеру Локи», свернув лист, на котором оно было написано, в виде стрелы. Это уже была настоящая угроза:
На тебя, о златокудрый,
Лук волшебный наведен…
Пусть в пещере яд змеиный
Жжет лицо мне, — я в бреду
Буду петь с моей Сигиной:
Бальдер! Бальдер! ты в аду!..
Но последний царь вселенной,
Сумрак! сумрак! — за меня.
Белый принял вызов и 9 декабря написал стихотворение «Старинному врагу» с подзаголовком «в знак любви и уважения». «Пока писал — чувствовал: через меня пробегает нездешняя сила; и — знал: на клочке посылаю заслуженный неотвратимый удар (прямо в грудь), отучающий Брюсова от черной магии, — раз навсегда: грохотала во мне сила света. Как схваченный Божьим вихрем, я карою несся на Брюсова по душевным пространствам»{23}.
Моя броня горит пожаром.
Копье мне — молнья. Солнце — щит.
Не приближайся: в гневе яром
Тебя гроза испепелит.
Через пять дней послание дошло до адресата с приложением листа бумаги, на котором был нарисован крест и выписаны цитаты из Евангелия. В редакцию «Весов» его отнес Павел Флоренский. Юный мистик воспринимал происходящее всерьез и 5 декабря написал Брюсову письмо, оставшееся неотправленным:
«Магия не проходит даром. Она засасывает в себя, и в тот момент, когда маг торжественно кричит: „они в моих руках“, он сам бывает в руках их. […] Не могу не улыбнуться жалостливо, когда вижу, что такая сильная личность, как Вы, является в руках темных сил простым аппаратом для передачи воздействий. Только изредка, сквозь чужие слова прорываются струйки исстрадавшейся и измучившейся личности. […] Вас эксплуатируют, над Вами издеваются, Вас гипнотизируют, Вас непрестанно днем и ночью мучают, щекотят и заставляют судорожно передергиваться (эти передергивания Вы принимаете за выражение удовольствия), — и Вы не замечаете или не хотите замечать всего этого, отдаетесь во власть истязателей. […] На одну минуту проснитесь, скиньте власть гипноза и посмотрите, что они с Вами делают. Только на минуту очнитесь, и Вы — я уверен в этом, — закричите нечеловеческим голосом из той тьмы внешней, которую Вы, как полагаете (а на самом деле не Вы, а они в Вас), так любите»{24}. Сведущий, по словам Белого, «в проблемах психизма», Флоренский 1 декабря сообщил ему: «Мы не дадим Вас. Хотя В. Б. и пристает, но я сознаю, что он надломился и теперь больше форсит, чем имеет подлинной силы»{25}.
Получив послание «Старинному врагу», «в ту же ночь Брюсов видит: мы — боремся; происходит дуэль на рапирах-де; я-де ему протыкаю рапирою грудь; с очень сильною болью в груди он проснулся»{26}. «Бальдеру» об этом рассказала Петровская, а ей сам Брюсов; был такой сон или нет, гадать бессмысленно. 18–19 декабря Белый написал большое письмо Блоку с рассказом об «адских кознях»: «Брюсов снял маску. Он объявил, что уже год „творит марево“. […] Гипнотизер он сильный: стал ломиться извне и изнутри. […] Все это сопровождалось рядом гипнотических и телепатических феноменов. Были медиумические явления: у нас в квартире мгновенно тухла лампа, когда ее никто не тушил, полная керосину, раздавались стуки. […] Не будучи в состоянии напасть открыто, он стал тревожить ложными вылазками, не давая отдыху. […] Мне предстоит выбор: или убить его, или самому быть убиту, или принять на себя подвиг крестных мук»{27}.
Не берусь судить о «медиумических явлениях» в арбатской квартире Бугаевых и о причастности к ним Брюсова, но нервы у Белого были на пределе. 21 декабря он отправил истерическое письмо Полякову с заявлением об уходе из литературы и с упреками личного характера: «Мне чрезвычайно трудно поддерживать живую связь со „Скорпионом“ благодаря тому, что пришлось бы иметь дело с Валерием Брюсовым, который держал себя по отношению ко мне более чем возмутительно». Через несколько дней он дезавуировал сказанное как неправду — но в столь же истерическом тоне: «Я исступленный, нервный, измученный человек, мне самому больно, а я другим делаю больно. За что, за что я так отнесся к Бальмонту и Брюсову? Ведь я их люблю»{28}. Это не помешало Борису Николаевичу 16 января 1905 года в Петербурге говорить о «Звере, выходящем из бездны в лице Бальмонта и Валерия Брюсова», о чем последнему днем позже сообщил Перцов{29}.
Поездка Белого в столицу к Мережковским, ставшим для него опорой в борьбе с «тьмой», встревожила Брюсова перспективой отпадения ценного автора от «Весов». 19 февраля, занеся Белому корректуры, он принялся злословить по адресу Мережковского и отношений того с меценаткой Образцовой. В тот же день Борис Николаевич предупредил его письмом, что будет считать подобные слова «обидой себе», поскольку «Мережковские мне близки и дороги». Ответом стал вызов на дуэль за подписью «уважающий ваш литературный талант Валерий Брюсов». Белый был уверен, что «вся дуэль — провокация Брюсова; для провокации этой он имел причины; а у меня причин не было принимать этот вызов. И Брюсову написал я письмо; и просил В. Я. Брюсова взвесить: коль будет он твердо настаивать на дуэли, то буду я вынужен согласиться, но именно — вынужден». Драться с «Бальдером» и, тем более, убивать его «Локи» не собирался. «Взволнованный, мягкий и грустный» Брюсов 22 февраля пришел к Сергею Соловьеву и написал короткий ответ Белому, попросив лично передать его: «…рад, что вправе смотреть на недоразумение, возникшее между нами, как на улаженное»{30}. «У меня с Брюсовым должна была быть эмпирическая, а не символическая дуэль, — сообщил Белый Метнеру, — или, лучше сказать, тут символизм наших отношений хотел „окончательно воплотиться“ (как черт в Ивана Карамазова)»{31}.
Узнав о случившемся, Вяч. Иванов писал Брюсову 24 февраля/9 марта: «Благодарю силы, которые призываю на тебя за то, что преступление совершено тобою только в мире возможного. Ибо ты хотел убить Бальдера. […] Я предвидел, что Бальдер все сделает, чтобы избежать этого кощунственного поединка; но считал возможным и принятие вызова, в каковом случае он, конечно, не поднял бы руки на тебя (твоя жизнь для него священна), но ты мог бы его убить, чтобы потом казнить самого себя. […] Что бы ни случилось, мы не можем стать Каинами. […] Исполни мое желание: помирись с Бальдером сполна и братски, ибо ведь и ты, себя не узнающий, — светлый Бог»{32}. Иванов, похоже, не подумал, что Брюсов вряд ли стал бы подвергать себя риску уголовного преследования… и лишать «Весы» одновременно редактора и одного из главнейших сотрудников.
Несостоявшаяся дуэль разрядила напряженность. 9 июня Белый писал из деревни «воистину дорогому мне Валерию Яковлевичу»: «Хочу сказать вам из тишины, где ближе душа к самому себе, что я вас всегда любил, а теперь еще более глубоко люблю, чтò бы между нами ни было в прошлом или в будущем»{33}. На литературных отношениях конфликт не отразился: по словам Белого, «жела[я] примириться со мной в плане внешнем», Брюсов уже в марте пригласил его на чтение драмы «Земля», причем изъявил готовность перенести его на удобный для адресата день{34}. И печатал в «Весах» фантазии Бориса Николаевича, в которых не мог не узнать себя: «профессор мрака» в «Химерах» и «маг, закрытый пледом» в «Сфинксе».
В марте 1905 года Валерий Яковлевич писал своей конфидентке Марии Рунт: «На мою жизнь иногда находят смерчи. И тогда я не властен в себе. В таком смерче я сейчас»{35}. По свидетельству Полякова — первого, кто был посвящен в роман с Петровской, — Брюсов примерно тогда же составил завещание и попросил его быть душеприказчиком, поскольку ждал близкой смерти и вроде бы даже подумывал о двойном самоубийстве с возлюбленной{36}. «Я знаю, меч меня не минет», — восклицал он в январском стихотворении «Кубок». В апреле был написан «Антоний» — не только о древнеримском полководце:
Как нимб, Любовь, твое сиянье