В. М.), Д. В. и Бердяева: мы мечтаем на самом деле о слиянии „Весов“ и „Меча“, о том, чтобы этот „меч“ мог естественно вплестись в эмблему „весов“». Конкретные условия были такими: из семи печатных листов каждой книжки три отводятся под стихи и беллетристику, четыре под статьи, рецензии и хронику, которые делятся пополам между «Весами» и «Мечом»; стороны распоряжаются этим объемом по своему усмотрению, с единственной оговоркой, что редакция имеет право отказаться от материала, который может грозить закрытием журнала (жившие во Франции Мережковские опубликовали там ряд работ, запрещенных в России); «все более значительное из своих произведений» Мережковские отдают в «Весы».
12/25 августа Гиппиус отвергла эти расчеты: они не оставляют места для «громоздких статей Дм. С.», которые и есть «все более значительное», а значит, «Весы» «для него не будут „своим“ журналом». Запросив четыре листа ежемесячно, она предложила увеличить объем номера до десяти или двенадцати листов, что не устраивало издателя. 17/30 августа Брюсов разъяснил Философову, что отводившиеся «Мечу» «два листа предполагались для чисто журнального материала», а крупные работы могут помещаться «в первом отделе, который я не совсем правильно назвал „беллетристикой“. […] В этом отделе мы помещаем не только стихи и рассказы, но все, имеющее не преходящее, не временное значение. Во всяком случае о том, что в „Весах“ не окажется места для страниц Д. Мережковского и З. Гиппиус, не может быть и речи». Вместе с тем гарантировать им фиксированный объем в первом отделе он не брался. Не имевшие в России постоянной трибуны, Мережковские поняли, что «хватили лишку», и согласились на два листа «постоянного отдела». Однако Брюсов узнал, что они вели аналогичные переговоры с Рябушинским, и жестко отреагировал на «закрытый аукцион», так что Дмитрию Сергеевичу пришлось оправдываться. В итоге его сотрудничество в «Весах» ограничилось осенью 1905-го — весной 1906 года, зато Гиппиус охотно отдала им свое перо: «ее бойкие остроумно-язвительные фельетоны и рецензии […] были именно тем ферментом, которого заметно не хватало „Весам“ в их полемике»{45}. Самые злые филиппики против эпигонов и вульгаризаторов символизма («Трихины», «Засоборились», «Братская могила») написаны именно ей. В то же время фельетон Философова «Дела домашние» с резкой оценкой внутрисимволистской полемики: «вынесли на улицу свои домашние дрязги»{46}, — привел к немедленному исключению из «Весов». «Я полагаю, — известил его Брюсов 29 сентября 1907 года, — что самым фактом напечатания этой статьи Вы сами отказались от сотрудничества по крайней мере в „Весах“. В „Весах“ место лишь тем, кто их любит и уважает. […] Позвольте в следующем списке сотрудников „Весов“ Вашего имени уже не упоминать».
В конце февраля 1907 года в Москву из-за границы вернулся Андрей Белый, тяжело переживавший влюбленность в Любовь Дмитриевну Блок и запутавшийся в отношениях с «братом Сашей». Он с радостью взялся за работу в «Весах» как теоретик, критик и полемист: «Моя жизнь два года исчерпывалась тактикой: всё для „Весов“; это значило: всё — для Брюсова. […] Cмелость Брюсову импонировала; и он не перечил мне»{47}. Если до того «Весы» можно было с оговорками называть «журналом Брюсова», то теперь это был «журнал Брюсова и Белого». Последний разошелся не хуже «товарища Германа», пустив по адресу эпигонов символизма знаменитое выражение «обозная сволочь» (в статье «Вольноотпущенники»). В идейной полемике был и личный момент: главными мишенями его инвектив стали Блок и Чулков, особенно после того, как Белый узнал о кощунственной в его глазах любовной связи жены Блока с Чулковым{48}, а также Иванов и Сергей Городецкий.
В августе 1907 года Белый окончательно порвал с «Золотым руном», после чего оттуда официально ушел Брюсов, уведя с собой Мережковских, Кузмина, Балтрушайтиса и секретаря редакции «Весов» Михаила Ликиардопуло. «Руну» они, за исключением Кузмина, давно ничего не давали, но демонстративный уход с оповещением через газеты подорвал репутацию журнала. Причиной стала публикация «Золотым руном» статьи Вольфинга (Э. К. Метнера) «Борис Бугаев против музыки» и отказ в публикации ответа. Метнер увидел сложную интригу, о чем писал Белому: «Получилось то, чего я боялся: и я, и Вы, оба превратились в орудия двух враждующих литературных фирм. Все участие в этом деле Брюсова, его советы мне крайне антипатично; тут чувствуется такой эгоизм, такое равнодушие к интересам лиц близких и далеких, ему надо похерить „Руно“, и он пользуется всем для этого; он страшно умен и с большой выдержкой человек. […] Дай Бог, чтобы я был не прав, думая так о Брюсове! Чем-то слишком литераторским веет ото всей „идейной“ борьбы»{49}.
Особого упоминания достоин инцидент, случившийся 14 апреля 1907 года на лекции Белого «Символизм в современном русском искусстве» в московском Политехническом музее. «Подошла ко мне одна дама (имени ее не хочу называть), — сообщал Брюсов Гиппиус несколько дней спустя, — вынула вдруг из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок. Было это во время антракта, публики кругом было мало, все разошлись по коридорам, но все же Гриф, Эллис и Сережа Соловьев успели схватить руку с револьвером и обезоружить. Я, правду сказать, особого волнения не испытал: слишком все произошло быстро. Но вот что интересно. Когда позже, уже в другом месте, сделали попытку стрелять из того же револьвера, он выстрелил совершенно исправно — совсем как в Лермонтовском „Фаталисте“. И, следовательно, без благодетельной случайности или воли Божией, вы совершенно просто могли получить, вместо этого письма, от „Скорпиона“ конверт с траурной каймой». «Дамой» была Петровская.
Видели сцену многие, но путаница в их показаниях невероятная. Евгения Ланг, сестра Ланга-Миропольского, утверждала, что лекцию читал Брюсов, что Петровская прицелилась ему в лоб, а затем «точным, спокойным движением, не дрогнув, Брюсов поддел Нинину руку снизу, раздался выстрел. Пуля вонзилась в невысокий потолок над дверью. Валерий таким же точным движением, как выбивал револьвер, взял под руку спокойную Жанночку и спокойным шагом пошел с ней к выходу»{50}. Она же сообщила, что Петровская получила револьвер от Ланга. Белый утверждал: «Пришла ей фантазия, иль рецидив, в меня выстрелить; но, побежденная лекцией, вдруг свой гнев обернула на… Брюсова (?!) (вновь рецидив); в перерыве, став рядом с ним (он же доказывал Эллису что-то[60]), закрытая, к счастью, своими друзьями от публики, она выхватила револьвер, целясь в Брюсова; не растерялся он, тотчас твердо схватил ее за руку, чтобы эту „игрушку опасную“, вырвавши, спрятать себе в карман»{51}. Новая жена «Грифа» Лидия Рындина утверждала — видимо, со слов мужа — что браунинг Петровской подарил Брюсов, что инцидент произошел в «передней литературного кружка» и что Соколов забрал револьвер, а затем отдал ей{52}. 31 декабря 1908 года Брюсов писал Петровской: «Ты еще долго будешь возить с собой по разным странам браунинг, подаренный Тебе в наши знаменательные дни С. А. (Соколовым. — В. М.)». Перед такой разноголосицей свидетельских показаний, хорошо знакомой любому историку, биографу впору стать агностиком…
Множить число литературных врагов Брюсов не собирался, поэтому счел необходимым объясниться с Ивановым, который 23 июля 1907 года прямо спросил его, «до какой степени простирается их („Весов“ — В. М.) враждебность к литературным зачинаниям, с которыми связано мое имя», имея в виду уничтожающие отзывы Белого, Гиппиус и Эллиса о второй книге «Факелов» и об альманахе «Цветник Ор», выпущенном домашним издательством Иванова «Оры» (Брюсов дал туда одно стихотворение). «Ты просишь меня определить отношения „Весов“ к тебе, — отвечал Валерий Яковлевич. — Но отношения эти никогда не менялись. „Весы“, если можно говорить об этом отвлеченном или собирательном понятии, всегда чтили в тебе большого поэта и большого писателя и потому всегда дорожили твоим участием. […] Ты сам сделал ошибку, связав свое имя столь тесно с именем Георгия Чулкова. […] Это не только бездарность (как я всегда утверждал), но еще шарлатан, рекламист и аферист. […] Против мистического анархизма есть только одно оружие: насмешка». 4 августа Иванов ответил резким письмом, обвинив корреспондента в том, что «Весы» для него — «средство и орудие внешних воздействий и влияний на литературу и особенно на биржу литературных ценностей дня» и что он, «умертвив журнал в смысле органа идейного движения», пытается сделать его приемлемым для широкой публики. Реакция Брюсова нам неизвестна, но можно догадаться, насколько задело его это обвинение — ранее брошенное им самим «Золотому руну». В следующем письме от 27 сентября Иванов, заявив: «Я считаю тебя ответственным за все, что читаю в „Весах“», — дал понять, что компромисса не будет{53}.
Удачнее получилось с Блоком, ставшим признанной литературной величиной, хотя бы только в модернистском лагере, и активно участвовавшим во внутрисимволистской полемике. Брюсов 5 октября просил у него стихов, заметив, «„Весы“, хотя и давали место нападкам на Вас отдельных своих сотрудников, всегда Вас ценили очень высоко и очень дорожили Вашим сотрудничеством. Я лично уже давно считаю Вас в числе наших замечательнейших писателей». Блок дал стихи, и поэты несколько месяцев интенсивно переписывались