{54}. Среди редких личных встреч отмечу визит Брюсова к Блоку, о котором он, приехав в начале марта 1909 года в Петербург, попросил «согласно со всеми добрыми традициями прошлого». «Вчера очень хорошее впечатление оставил у нас Валерий Брюсов, — писал Блок 13 марта матери. — Я чувствую к нему какую-то особенную благодарность за его любовь к стихам, он умеет говорить о них, как никто. И я с ним говорил, как давно уже не говорил ни с кем, на языке, понятном, вероятно, только поэтам». Разговор шел не только о стихах. Блок собирался в Италию, и Брюсов посоветовал посетить Равенну. Благодаря его по возвращении за совет, Александр Александрович заметил: «В Равенну, может, и не поехал бы, если бы Вы не соблазняли»{55}. А мы бы остались без «Равенны» — украшения «Итальянских стихов» и одной из жемчужин третьего тома лирики Блока.
Осень 1907 года стала временем очередной перегруппировки сил. В ноябре из-за недостатка средств закрылся «Перевал». Укрепив свои позиции в «Руне», Блок попытался привлечь к редактированию Иванова, желая сделать журнал более цивилизованным и смягчить личные моменты в полемике, чему препятствовали Тастевен и Чулков. «Почти в каждом номере „Золотого руна“ методично появлялись выпады по адресу „Весов“, журнал Брюсова и Белого не оставался в долгу, и полемические пикировки по самым разнообразным поводам уже не воспринимались в „Золотом руне“ как нечто экстраординарное, а стали своеобразной нормой существования, чуть ли не особым отделом в журнале»{56}. В свою очередь «Весы» декларировали, что «считают своим долгом восставать как против всех явлений, враждебных свободному развитию духовной жизни, так и против всякого варварства, посягающего на культурные ценности. […] Внимание, проявленное обществом к „новому искусству“, привлекло в ряды его деятелей немало лиц, к тому совершенно не призванных. „Весы“ ставят себе как прямую цель — провести разграничительную черту между истинным искусством и лже-искусством, между творчеством настоящих художников наших дней и художников-самозванцев»{57}. Фамилий и названий не было, но и писатели, и читатели понимали, в кого метит манифест.
Сам Брюсов почти не участвовал в «журнальной драке», ограничиваясь обзорами поэтических новинок (разумеется, не свободными от полемики), но умело направлял ее ход. От литературных боев его отвлекала тяжелая болезнь отца: Яков Кузьмич в январе — июле 1907 года лечился во Франции и скончался 7 января 1908 года в Москве. Наряду с Белым активное участие в диксуссии приняли его друзья — Лев Львович Кобылинский, выступавший под заимствованным из тургеневских «Призраков» псевдонимом «Эллис», и Сергей Михайлович Соловьев.
Отношение Эллиса к Брюсову точно описывает эпиграмма последнего:
Им руган я немилосердно,
Потом хвалим усердно им,
А после — руган был усердно
И милосердно был хвалим…
«Этот странный человек с остро-зелеными глазами, белым мраморным лицом, неестественно черной, как будто лакированной, бородкой, ярко красными, „вампирными“ губами, превращавший ночь в день, а день в ночь, живший в комнате всегда темной с опущенными шторами и свечами перед портретом Бодлера, а потом бюстом Данте, обладал темпераментом бешеного агитатора, создавал необычайные мифы, вымыслы, был творцом всяких пародий и изумительным мимом»{58}. Личное знакомство Брюсова с Эллисом в конце апреля 1903 года дома у Белого закончилось скандалом, за что Валерий Яковлевич на следующий день письменно извинился перед хозяином, добавив, что братья Кобылинские — «одни из самых пустых, вздорных и несносных болтунов в Москве»{59}. Неприязнь была и литературной, и личной: Брюсов резко критиковал стихи и переводы Эллиса, а вызывая Белого на дуэль в феврале 1905 года, просил об одолжении не приглашать Льва Львовича в секунданты.
Обладавший бешеным темпераментом Эллис ненавидел Брюсова, но в апреле 1907 года поговорил с ним по душам… и пришел в восторг. По словам Белого, хорошо знавшего характер друга, «проклинавшийся уже два года Брюсов в 24 часа взлетел на недосягаемый пьедестал»: «Эллис готов был бросаться вполне бескорыстно на всех, кто считал, что В. Я. не есть первый поэт среди нас. […] Есть лишь один символизм: и пророк его — Брюсов»{60}. Спорщик от природы, не склонный считаться с условностями, Эллис стал самым яростным полемистом «Весов», которые хотел превратить в боевой теоретический и критический журнал. Оппонентов он не щадил и слов в их адрес не выбирал: его письма к Брюсову пестрят выражениями вроде «Монблан навоза и пошлости», «разлагающийся труп», «гнилые мухоморы и проституты», «идиотизм вприсядку»{61}. К социальным и эстетическим теориям Эллиса Брюсов относился без энтузиазма, но ценил его как журнального бойца.
Отношения Сергея Соловьева с Брюсовым знали не меньшие крайности. «На заре моей жизни, — вспоминал он в 1924 году, — я был совершенно раздавлен могучим гением Брюсова»{62}. В октябре 1904 года мистически настроенный юноша, как и его друг Боря Бугаев, «вдруг увидел, что Брюсов следит за всем» и пытался постичь «план кампании мага Валерия». Но уже в феврале следующего года признался Блоку: «Брюсов растет не по дням, а по часам. Хочется говорить: Эсхил, Гёте, Брюсов. В моей и Бориной борьбе с ним было много недоразумения, в котором и он был виноват, ибо надевал страшную маску»{63}. «Весовские» годы — время их наибольшей близости: в «Весах» в 1905 году Соловьев дебютировал как критик, а в «Северных цветах Ассирийских» как поэт. В первом сборнике «Цветы и ладан» он прославил учителя:
Ты, Брюсов, не был бы унижен
Среди поэзии царей,
И к ямбу Пушкина приближен
Твой новоявленный хорей…
То вещим магом, то ученым,
Ты встал: безжалостно греметь.
В твоем стихе озолоченном
Звенит Вергилиева медь.
Наряду с молодым Николаем Гумилевым Соловьев был самым последовательным учеником Брюсова, за что его упрекали в эпигонстве. Однако духовной близости с учителем у него, как и у Эллиса, не возникло.
Белый, Эллис и Соловьев стали творцами культа Брюсова. Хотя многих в литературной среде это раздражало, такую линию диктовали стратегия и тактика: «Брюсов обладал не только высокими качествами редактора-организатора, не только являлся крупнейшим и наиболее признанным поэтом-символистом, но он был среди своих друзей по журналу самым цельным человеком, имевшим самое законченное и твердое, наиболее отвечающее общей „фракционной“ тактике мировоззрение»{64}. Недоброжелатели говорили о том же другими словами: «Если ему посвящается столько беззастенчиво-льстивых фельетонов, если Брюсова выдвигают как знамя, то не потому, что хоровод декаданса действительно считает его пророком и гением, а потому что Брюсов, как ни скромны его художественные силы, нужен и удобен именно как знамя… Здесь вопрос просто в необходимости сбиться в кучку, в стадо и иметь впереди вожатого, толкового, трезвого и настойчивого»{65}.
«Застывший, серьезный, строгий, стоит одиноко Валерий Брюсов среди современной пляски декаданса, — писал Белый в рецензии на первый том „Путей и перепутий“. — Он, вынесший на себе всю тяжесть проповеди символизма среди непосвященных, он выносит теперь и весь позор эпигонства, чтобы спокойно пронести свой огонь в лучшее будущее»{66}. «Если теперь Брюсов стал поэтом достижений и ваятелем слов, то недалеко то время, когда он был поэтом предчувствий, душой, до боли пронизанной предрассветным холодом новых откровений и дрожью новых дерзаний, — вторил ему Эллис. — […] Уже в этих книгах предчувствий Валерий Брюсов является тем тройственным слиянием Демона мысли, Гения страсти и Ангела печали, каким мы знаем и любим его во всех его позднейших, зрелых и совершенных творениях» (1908. № 1).
Панегирик вызвал к жизни статью Философова под красноречивым заглавием «Опаснее врага». Выразив Брюсову уважение, критик недоумевал, почему «тайновидец меры, спокойный и величавый поэт» допустил в свой журнал такой «фейерверочный апофеоз». «Неужели же мания величия нашего поэта дошла до того, что он не видит вопиющего уродства подобных похвал, — заключил автор. — Неужели у него волосы не становятся дыбом от одного сознания того, что он рычаг вечности, что его творчество детализированная стилизация, что он сливает в себе Демона, Гения и Ангела?»{67}. Рецензируя «Все напевы», Измайлов отметил, что в своих посланиях Брюсов «так же щедро раздает патены величия, как его юнейшие и неизмеримо слабейшие коллеги подносят ему дипломы титана, гения, пророка, демона искусства и т. д.»{68}.
Несмотря на насмешки, Эллис немедленно откликнулся восторженной рецензией на вышедшую в июле 1909 года брюсовскую антологию «Французские лирики XIX века», оценив ее как «редкий (особенно в наше теперешнее безвременье) образец подлинной художественной ценности; среди чрезмерных, неполноценных и прямо фальшивых ценностей, переполнивших всю область литературы, снова появляется огромная ценность, абсолютно чуждая каким бы то ни было современным приемам книгоделания» (1909. № 7). Соловьев увидел в сборнике Брюсо