.
До 1907 года из не-символистских изданий стихи Брюсова печатали только «Русский листок», журналы Ясинского, газета «Слово», к которой был близок Перцов, и «Журнал для всех» Виктора Миролюбова{9}. В 1907 году ему открыли свои страницы «Образование» и «Современный мир», что отметили даже в провинции: «Символистские стихи уже печатаются в большинстве журналов, т. е. стали известны огромному большинству публики»{10}. Толстые журналы читались по всей стране, обзоры их содержания печатались в столичных и провинциальных газетах, — так через них литературные произведения доходили до массового читателя.
С 1908 года перепечатки произведений Брюсова замелькали в провинциальных газетах вроде харьковского «Южного края», ранее глумившегося над декадентами, «Смоленского вестника», оренбургского «Нашего пути», владивостокской «Далекой окраины» и «Ташкентского курьера». Стихотворение «Дар поэта», написанное 11 января 1908 года (позднее озаглавлено «Близкой»), было, согласно помете автора на рукописи, разослано в газеты через Бюро провинциальной прессы, которое в том же месяце основали в Москве Кречетов и критик Сергей Глаголь (С. С. Голоушев){11}.
Трехтомник «Пути и перепутья»[62], в котором знакомые сборники были дополнены значительным количеством стихотворений, извлеченных из стола, получил хорошие отзывы{12}. Ходасевич лукаво заметил: «Эта книга что-то дорогое кончает, отчеркивает, и обстоятельная библиография в конце ее звучит как некролог. Словно несут за гробом на бархатных подушках ордена». Отрицательно отозвались о «Путях и перепутьях» только «литературные окаменелости» вроде Буренина и Якубовича, который назвал Брюсова «талантом, рано загубленным нелепою, прямо дикою литературною „школою“»{13}. Но их мнения уже никого не волновали, а остроты — никого не смешили.
Новый сборник «Все напевы» (часть тиража вышла в особой обложке, без обозначения принадлежности к «Путям и перепутьям») был воспринят не как шаг вперед, но как подведение итогов{14}. На это настраивало и предисловие автора: «В стихотворениях этого тома — те же приемы работы, может быть, несколько усовершенствованные, тот же круг внимания, может быть, несколько расширенный, как и в стихах двух предыдущих томов. […] Во многом этот сборник завершает мои прежние начинания или, вернее, он лучше разрешает те же задачи, за которые, без достаточной подготовки, я брался и раньше».
Показателем широкого признания Брюсова стало обилие пародий и перепевов, карикатур и шаржей на него в журналах и газетах, заметное с 1908 года, а также его включение в юмористические обозрения текущей литературы в стихах и карикатурах. Его стихи перепевали все ведущие пародисты эпохи: Измайлов, Сергей Горный (Александр Оцуп), Фрицхен (Федор Благов), Авель (Лев Василевский) и штатный «смехач» «Голоса Москвы» Wega, он же Владимир Голиков, некогда чуть не попавший в «Русские символисты». Получается отличный «крапивный венок»! Образ Брюсова в массовой печати, оперировавшей набором легко узнаваемых признаков, определялся «бледными ногами» и «козой» из стихотворения «In hac lacrimarum valle» (1902)[63]:
Мы натешимся с козой,
Где лужайку сжали стены.
«Брюсов с козой, Сологуб с лозой, Кузмин с „баньщиком“, Вербицкая с ключами да Каменский с жеребцами», — удачно охарактеризовал этот набор стереотипов А. В. Бурлешин в беседе с пишущим эти строки. По его подсчетам, Брюсов в компании с козой был замечен на девяти картинках и в двадцати семи сатирических текстах. Для сравнения, бледные, красные, желторусые и прочие цветные ноги попали в 18 текстов о Брюсове. Картинок же с «бледными ногами» Валерия Яковлевича найти не удалось ни одной.
Пожалуй, лучшую пародию — похожую на оригинал и отметившую его характерные особенности — написал Горный{15}:
Дрожи, бесславный Иловайский,
Чеканной песней побежден.
Малайский — рифма для Бискайский.
Поэт идет дорогой райской
В леса исчезнувших времен.
Я в кликах Римского разгула.
Мне близок твой, Петроний, бред.
На что мне Тула?.. Марий, Сулла?
Я друг эдильного курула,
О, Ганимед!.. О, Архимед!..
Мне близки Фивские равнины,
До самых нежных дальних фибр.
Мои прадеды Антонины,
Друзья — Теоны и Эсхины,
И вместо Волги блещет Тибр.
В Понтиде сослан был Овидий.
Под всплески весел у трирем
Мою статую делал Фидий!..
Пишу на память об Эвклиде
В стихах собранье теорем.
Я вижу каменные лики.
Копьем блестит легионер,
И плачет стих об Андронике,
К тебе иду, Катон Великий,
Сульпиций Гракхович Север!
Зимой 1908/09 года, когда решалась судьба «Весов», Брюсов вел переговоры о сотрудничестве с редакцией «Русской мысли», куда постепенно перенеслась его критическая деятельность. После смерти в конце 1906 года многолетнего редактора Виктора Гольцева журнал перешел к Петру Струве, который главное внимание уделял публицистике. Литературный отдел, переданный в руки Мережковского, Юлия Айхенвальда и Семена Лурье, существовал по принципу «у семи нянек дитя без глаза».
Вероятно, именно с «Русской мыслью» связан не до конца проясненный конфликт Айхенвальда с Брюсовым, хотя десятилетием раньше они дружески общались. В памфлете «Валерий Брюсов. (Опыт литературной характеристики)», выпущенном отдельной брошюрой и вошедшем в сборник «Силуэты русских писателей» (1910), критик перечеркнул все творчество Валерия Яковлевича, назвав его «Сальери», «илотом искусства» и «преодоленной бездарностью» и добавив, что тот пишет на «дурном русском языке» (со ссылкой на анекдотическую книгу А. А. Шемшурина «Стихи В. Брюсова и русский язык»). «С Брюсовым у него верно личное, — не поладили в „Русской Мысли“», — делился Александр Измайлов 11 февраля 1909 года с Иваном Леонтьевым-Щегловым, добавив: «Айхенвальд по-моему (знаю поверхностно) фразер вопиющий и жидовского оттенка, — т. е. со спиралью мозговою. Это для меня хуже хины»{16}.
В «Русской мысли» Мережковские получили трибуну для пропаганды своих взглядов — более политических, нежели литературных. Одновременно Струве и Лурье начали не только печатать Брюсова, но и оказывать ему знаки внимания, что вызвало ревность Гиппиус. «Ваше описание „редакционного“ совета у Лурье (письмо не сохранилось. — В. М.) доставило нам всем глубокое наслаждение, — писала она 22 апреля 1909 года. — И немножко позлорадствовали, — нежно. Ага, мол, повозись-ка и ты с ними! Попался… если не как кур во щи, то как цукат — в пломбир. Вместо литературного дела и сребреников — жидовский пломбир и возможность поласкать лурьиного младенца, если очень захочется. Или не поухаживать ли вам за m-me Лурье? Или за mesdemoisel’ями? Широкое поле деятельности! В следующем № „Русской мысли“ будут тогда напечатаны не две, а три рецензии Вал. Брюсова… Нет, нет, не сердитесь, я шучу, ей Богу, очень нежно».
Через несколько дней после «нежного» письма Брюсов оказался в центре скандала, вызванного его выступлением на праздновании столетия Гоголя, которое 27 апреля устроило в Москве Общество любителей российской словесности. Речь, озаглавленная «Испепеленный», прозвучала диссонансом к юбилейным славословиям, в которых классик привычно подавался как реалист и обличитель. Брюсов показал его прежде всего фантастом, склонным — и в литературе, и в жизни — к гиперболам, и позволил себе несколько непривычных для публики замечаний о сочетании религиозной экзальтации с бытовой мнительностью и любовью хорошо поесть. «Моя речь не была сплошным панегириком, мне приходилось указывать и на слабые стороны Гоголя, — разъяснял автор. — Но разве возможна правдивая оценка человека и писателя, если закрывать глаза на его слабые стороны?». Хороший завет для биографа.
«Раздалось резкое шиканье и крики по адресу оратора: „Стыдно! Довольно!“, — передавал по телефону с места происшествия в петербургские „Биржевые ведомости“ Измайлов, именно тогда лично познакомившийся с Брюсовым. — Многие поднялись и стали покидать зал. Двое демонстрантов вышли, намеренно опрокинув свои стулья. Кое-кто поднялся даже с эстрады. Словом, произошел настоящий скандал»{17}. Настроения толпы с пафосом выразил Анатолий Бурнакин, призванный в «Новое время» на помощь Буренину: «Нашелся смельчак и содрал кожу с Гоголя и трижды переворотил ее шиворот-навыворот: в пророке усмотрел Хлестакова, идеалиста-аскета представил Маниловым и поэта перекроил в литературного Чичикова. […] Мы „не по плечу“ г. Брюсову — где же уж нам? — мы толпа; ну, а Гоголь — тоже не по плечу? или Декадентскому Величеству дозволено плевать в кого угодно?». Но даже он признал, что освиставшие доклад «сводили старые счеты, посрамляли неучтивого, заносчивого декадента»{18}.
«Со стороны Брюсова не было ни преступления, ни оскорбления, — пояснил Измайлов. — […] Он — только жертва недоразумения, певец, затянувший великопостный канон в светлую Пасху, спевший вечную память на молебне». При этом критик высоко оценил содержание речи: «Пусть в ней много парадоксального, но это — новое, не вошедшее в учебники, не старая жвачка»{19}