Спутником его блужданий оказался Бальмонт:
Как прежде, мы вдвоем, в ночном кафе. За входом
Кружит огни Париж, своим весельем пьян…
Однако поэты не только развлекались. Константин Дмитриевич познакомил друга с французскими славистами Полем Буайе и Андре Лиронделем. «Я видел тебя, — писал он „брату Валерию“ 27 октября / 9 ноября, вскоре после расставания. — Видел глаза твои, слышал голос твой, я рад, мне хорошо, я снова верю в тебя невозмутимо и целиком»{42}. «Он очень изменился. Поумнел, — сообщил Брюсов жене. — Говорит о себе и своих стихах трезво. Видит и понимает свои недостатки, чего прежде не было никогда».
Хождение с Бальмонтом по «соблазнам» встревожило Иоанну Матвеевну, и муж поспешил ее успокоить: «Во всех моих писаниях, в стихах и прозе, я часто подходил к вопросам о всем темном в жизни и в душе. И это темное до сих пор знал я почти только по догадке, да по жалким его отражениям у нас в Москве. Здесь представляется мне случай в самом, так сказать, горниле „зла“ посмотреть на него, лицом к лицу. […] За меня не бойся. Силы воли у меня хватит для каких угодно соблазнов. Да и во всем том, что я здесь вижу, я не встречаю никакого соблазна». Он сравнил себя с Данте, сходящим в Ад — ад притонов морфинистов и гомосексуалистов. «Данте помог ему найти адекватный угол зрения при восприятии „ночной“ стороны парижской жизни. Явно парижскими впечатлениями вдохновлена поэма Брюсова „Подземное жилище“: описываемое в ней движение из одного потаенного зала в другой, каждый из которых предназначен для удовлетворения определенных страстей или пороков, проецируется на иерархическую структуру дантовского Ада»{43}. И. С. Поступальский обратил внимание «на тот, не совсем пустой, факт, что в „Подземное жилище“ автор проникает не как соучастник, а… с полицией»{44}. Советскую цензуру довод не убедил — поэма не вошла даже в семитомник.
О парижских встречах с Петровской и вызванных ей чувствах можно судить по длинному стихотворению «Видение во сне», которое Брюсов так и не напечатал:
И, как дух небесной сферы,
Тихо веющий из мглы,
Та, ушедшая когда-то,
Та, любимая без меры,
Стала молча у скалы.
Все, что сердцу было свято,
Все вернул мне этот лик,
Нежность губ, печальность взора…
И душа была объята
Прежним пламенем в тот миг!..
Полон страсти неизвестной,
Руки к тени я простер,
И меня объятья скрыли,
Унося в простор небесный,
Бросив в пламенный костер.
Брюсов был в числе первых, кого пригласил к сотрудничеству новый петербургский журнал «Аполлон», издававшийся меценатом Михаилом Ушковым под редакцией художественного критика Сергея Маковского. 24 августа 1909 года редактор писал ему: «Позвольте мне напомнить Вам о нашей беседе, еще весною, относительно возможностей Вашего сотрудничества в „Аполлоне“. Вы отнеслись тогда с сочувствием к нашему начинанию, но не захотели ничего обещать для первых номеров журнала… Тем не менее мне очень хочется еще раз просить Вас дать „Аполлону“ не только право упомянуть Ваше имя в числе сотрудников, но хоть что-нибудь более реальное. […] Из всех современных поэтов Вы, конечно, наиболее дороги нам (пишу от имени редакции) — вот почему моя просьба, обращенная к Вам, приобретает совсем исключительный смысл»{45}. В литературных кругах возникли слухи, что Валерий Яковлевич даже переедет в столицу. Начавший выходить в октябре 1909 года, «Аполлон» воскрешал традиции «Мира искусства» и подхватил эстафету закрывающихся «Весов».
Похожий план был у Метнера, который настраивал потенциального спонсора Сергея Кусевицкого против Брюсова: «Я виделся с Эллисом, который сообщил мне конфиденциально, что Брюсов, предчувствуя неминуемое падение „Весов“ и свое от этого изолированное положение, хлопочет об учреждении нового журнала и, подавляя пока свой деспотизм, готов идти на уступки, лишь бы Эллис и Бугаев согласились работать всецело в его журнале. Важно и для нас (в особенности для Бугаева) и для всего культурно-эстетического течения русской литературы, чтобы брюсовского журнала не было, а действовал бы наш журнал, в котором, однако, поэзия Брюсова (а не его идеология, не его личная воля) была бы всегда желанной гостьей»{46}. Похвальная откровенность, тем более, что «брюсовского журнала», да еще с Белым и Эллисом, Валерий Яковлевич не затевал.
Журнальный план Метнера не реализовался, зато «Аполлон» объединил почти всех видных литераторов-модернистов, художников, искусствоведов и театральных деятелей. Брюсова привлекла четко заявленная ориентация на художественность в противовес религиозности или общественности, но уже в следующем году сотрудничество омрачилось несколькими инцидентами.
Решив почтить память «Весов» (последний номер за 1909 год вышел весной 1910 года; одновременно прекратилось и издание «Золотого руна»), «Аполлон» выбрал для этого странного автора — Чулкова, назвавшего свою статью «некрологом»{47}. 19 мая Брюсов отправил Маковскому и секретарю редакции Евгению Зноско-Боровскому коллективный протест против статьи Чулкова, «авторитет которого никак не может считаться непререкаемым в литературных кругах и беспристрастие которого в оценке „Весов“ может быть заподозрено», пояснив: «Мы (Брюсов, Белый, Ликиардопуло, Садовской, Эллис. — В. М.) […] обсудили в нем (протесте. — В. М.) каждое слово, считаем его составленным в выражениях весьма сдержанных и не можем согласиться ни на какие в нем изменения. […] Добрые литературные обычаи (и даже закон) указывают, чтобы протест был напечатан в том же отделе и тем же шрифтом, как та статья, которая его вызвала. Но если это неудобно по техническим соображениям, мы на том не настаиваем. Само собой разумеется, что отказ редакции „Аполлона“ напечатать наше письмо — повлечет за собою отказ всех, подписавшихся под письмом, от дальнейшего участия в „Аполлоне“». Назвав в письме к Иванову статью Чулкова «шутовской и оскорбительной», Брюсов попытался привлечь к протесту и его. Вячеслав Иванович отказался, заключив письмо словами: «В мою личную дружбу и крепкую к тебе привязанность верь, прошу тебя, вопреки всяческой возможной агитации. Если бы мы поссорились, совершилась бы не личная только, но общая роковая неправда. Как брат-поэт, обнимаю тебя старинным, неизменным, нежным объятием»{48}. Извинившись перед Брюсовым в частном письме, Маковский отказался печатать протест или дезавуировать некролог, не испугавшись возможного ухода москвичей. В качестве примирительного жеста «Аполлон» поместил доброжелательные статьи Гумилева и Кузмина о поэзии и художественной прозе «Весов».
Брюсову пришлось смириться, однако появившиеся на тех же страницах несколько месяцев спустя статьи Иванова «Заветы символизма» и Блока «О современном состоянии русского символизма» вызвали его резкое неприятие. Многим Вячеслав Иванович казался ведущим теоретиком «Аполлона», поэтому его «теургические» речи были восприняты не только как новый раскол в символистах, но и как перемена фронта журналом. Брюсов быстро отправил туда едкую статью «О „речи рабской“, в защиту поэзии» — по мнению Белого, «наивно и грубо отругнулся» {49}. «Как большинству людей, и мне кажется полезным, чтобы каждая вещь служила определенной цели, — писал Валерий Яковлевич. — Молотком следует вбивать гвозди, а не писать картины. Из ружья лучше стрелять, чем пить ликеры. […] От поэтов я прежде всего жду, чтобы они были поэтами. […] Неужели после того как искусство заставляли служить науке и общественности, теперь его будут заставлять служить религии! Дайте же ему наконец свободу!». Это давний «символ веры». За несколько лет до дискуссии Брюсов говорил революционеру Николаю Валентинову: «Искусство должно быть освобождено от всяких пут, только тогда оно может быть большим»{50}.
«С твоей полемикой я не согласен, — отвечал Иванов 13 ноября, — не вижу в ней желания понять меня и досадую на ее — как мне показалось — не вполне дружелюбный и не вполне серьезный тон». «Свою статью я писал безо всякой враждебности к тебе или к Блоку, — разъяснил Брюсов через две недели. — Но, разумеется, я писал ее с решительной враждебностью к вашим идеям. С этими идеями я враждовать и бороться должен и буду»{51}. «В последнем № „Аполлона“ довелось мне с Вами поспорить, — писал он Блоку еще 23 августа, — Надеюсь, это не изменит наших с Вами добрых отношений. Я по крайней мере по-прежнему люблю Вас и Ваши стихи»{52}.
Сторону «теургов» приняли Белый и Эллис, в том же году разошедшийся с Ивановым и выпустивший книгу «Русские символисты» с восторгами по адресу Брюсова, которому подарил свой труд «на добрую память о совместном плавании — в незабываемом» (собрание Л. М. Турчинского). Валерия Яковлевича поддержали Мережковские. «Вашу отповедь „теургам“ прочитала, — писала Гиппиус 28 августа, — и хотя, как вам известно, я не рыцарь искусства „для искусства“ — однако, от теургических статей поперхнулась и рада, что вы прочли проповедь трезвости». Маковский и «молодая редакция» «Аполлона»: Кузмин, Гумилев, Зноско-Боровский и Валериан Чудовский (название возникло по аналогии с «молодой редакцией» журнала «Москвитянин» во главе с Ап. А. Григорьевым и А. Н. Островским), — тоже были на стороне Брюсова. «Когда Вы прислали нам свою статью, нельзя представить, какая бодрость и почти ликование настали в „молодой“ редакции», — известил его Кузмин 27 августа