ицшеанок было бы напрасно искать. Но если смотреть на них как на поэтический вымысел, то и тогда радости от них мало: несмотря на попытки автора сделать их интересными, все его яростные и исступленные героини попросту скучны»{65}. Союзником консервативного критика оказался марксист Лев Войтоловский: «Брюсова занимает не любовь сама по себе, а бьющие в нос эротические яды, все болезненные расстройства любви — крикливые, шумные, безобразно-отталкивающие. […] Брюсов не загрязняет воображения, а холодно копается в им же придуманных уродствах. Его опьяненные вакхическим сладострастием женщины имеют слишком трезвый и скучный вид. В душе их гораздо больше дурной логики, чем пороков и страсти»{66}. С ними солидаризовался Бальмонт: «Имея лишь внешнюю способность повествования, Брюсов бессилен изобразить в своих рассказах какое-либо живое лицо. […] Женщина — обманщица. Эта столь глубокая и оригинальная мысль, известная всему человечеству с тех самых пор, как оно существует, в особенности обуревает художественный ум Брюсова, и он в каждом из своих рассказов дает иллюстрацию этой безнадежно-банальной и неверной мысли»{67}. Интересное наблюдение сделал Ходасевич, уклонившись от разбора книги по существу: «Лаконизм брюсовской прозы заимствован у стихов, как и лаконизм прозы пушкинской».
Вернемся к «Русской мысли». «Вы сделали чудеса: весь номер можно читать», — писал Брюсову 17 февраля 1911 года Блок, печатавшийся здесь редко, но значимо: достаточно назвать «Раздумье» и «Шаги командора». «Сознаюсь, что „мотор“ Дон-Жуана меня несколько смущает, и я не вполне уверен, хорошо ли это», — делился Брюсов 29 сентября 1912 года сомнениями по поводу стихотворения. «Относительно „мотора“ Вы, кажется, правы, — ответил автор, — но строфе этой уже около двух лет, а я все не сумел исправить, ничего лучшего пока не нашел»{68}. «Мотор» остался в стихотворении и попал в пародию Буренина, насмешившую Блока: «Дон Жуан летит в автомобиле, / На моторе мчится Командор».
Добрые литературные обычаи не позволяли без разрешения автора править художественные тексты, хотя порой такая необходимость возникала. 7 августа 1912 года в Петербурге Брюсов встретился с Кузминым, который читал ему свои новые стихи и стихи Всеволода Князева, а через неделю послал и те и другие в «Русскую мысль». Брюсов ответил только 7 сентября, когда корреспондент уже начал волноваться, но зато ответил четко и обстоятельно:
«Вы, вероятно, стали делать выбор со слишком большой осторожностью, и в результате прислали мне далеко не лучшие стихи. Само собою разумеется (как это я Вам говорил) плохих стихов Вы написать, просто, не можете: это, вероятно, выше Ваших сил. Но то, что Вы мне читали в Петербурге, право, острее и тоньше, чем то, что Вы прислали, — Вы это сами знаете. Было бы мне несколько грустно печатать эти Ваши стихи, зная, что у Вас есть другие, лучшие. Но если бы Вы остались скупы, и другого „Русской мысли“ дать не захотели, я из присланного прежде всего остановился бы на стихотворении „Пуститься бы по белу свету“. В этом стихотворении (которое очаровательно по началу и по концу, и по отдельным стихам) меня все же останавливают следующие частности: Хорошо ли „стесненье мер“? не слишком ли это отвлеченно? Уместна ли в совершенно современном стихотворении „трирэма“? Не лучше ли всю строфу, где встречается это слово, выпустить? (Ее два первых стиха очень хороши, два последних, простите мне мою смелость, — условность). Наконец, стих 3-ий с конца в „Русской мысли“ (подчеркиваю) лучше бы заменить как-нибудь, например:
На океанском пароходе,
Все тот же я, все так же твой…
Наконец, в пятой строфе один стих у Вас не дописан:
И будет ясно…
Не так ли:
И ни на миг мы не забудем…
Все мое оправдание, когда я позволяю себе делать эти замечания, только в том, что я рассчитываю на Ваше дружеское ко мне расположение, потому что лично я, хотя мы и встречаемся редко, никогда не переставал относиться к Вам, восхищаясь как читатель Вашими страницами, именно дружески. Это дает мне надежду, что Вы поймете чувство, продиктовавшее эти строки: желание, чтобы в Ваших стихах не оставалось ничего „менее совершенного“. […] Стихи Вс. Князева, как и те, что Вы мне читали, очень милы. Бесспорно, он станет значительным поэтом, и я этому весьма радуюсь. Из присланных стихотворений наиболее подошли бы для журнала „Всегда вас видеть“ и „Сколько раз проходил“… Окончательно о том, удастся ли мне в близком будущем воспользоваться этими стихотворениями, я сообщу Вам в ближайшие дни. Еще раз прошу извинить мне смелость моей критики некоторых Ваших стихов»{69}.
11 сентября Кузмин благодарил Брюсова за «обстоятельное и дружеское письмо» и принял все предложенные исправления, кроме «стесненья мер».
Если позволите, я воспользуюсь Вашим стихом
«И ни на миг не позабудем».
[…] Последний фиговый листок, если он необходим, конечно, возможен, и я благодарен Вам за подсказанный так удачно временный стих:
Все тот же я, все так же твой{70}.
В сборник «Глиняные голубки» стихотворение вошло с посвящением «В.» (В. Г. Князеву) и с восстановлением первоначального варианта. Стихи самого Князева, несмотря на напоминания, в журнале не появились. Брюсов также напечатал всего одно стихотворение старого товарища по декадентству Владимира Гиппиуса, вернувшегося в литературу под именами «Вл. Бестужев» и «Вл. Нелединский», хотя в 1909 году его родственница Зинаида Гиппиус расщедрилась на целую подборку в том же издании.
В «Русской мысли» печатался отсидевший четверть века в Шлиссельбурге народоволец Николай Морозов, который некогда качал на коленях Валю Брюсова. «Взрослое» знакомство состоялось в марте 1910 года. Морозов «с великим удовольствием» читал «Пути и перепутья», отдав жене второе издание «Огненного ангела», которое получил с надписью «поэту, мыслителю, математику». Брюсов «с большим волнением» прочитал «Письма из Шлиссельбургской крепости», которые высоко оценил в письме автору и на страницах журнала. Общих интересов у них было много: Валерий Яковлевич подарил оттиск статьи «Научная поэзия» «одному из истинных пионеров „научной поэзии“ Николаю Александровичу Морозову на память о беседах», а в одном из писем обещал при встрече поспорить с ним о «четвертом измерении».
Новый импульс их отношениям придало судебное преследование собрания стихов Морозова «Звездных песен», выпущенного «Скорпионом». 18 июня 1910 года Комитет по делам печати наложил арест на книгу, в которой содержалось несколько революционных стихотворений более чем тридцатилетней давности, и привлек издателя Полякова к ответственности. Морозов официально попросил перевести обвинение на него. Надуманный характер дела был очевиден для всех, но Брюсов оказался среди немногих, кто практически помог автору в организации публикаций и лекций, в контактах с издателями и в попытках освободить напечатанную книгу от ареста путем замены запрещенных стихотворений на приемлемые для цензуры. Юридическая баталия длилась около двух лет. 24 ноября 1911 года Московская судебная палата приговорила Морозова к году тюремного заключения, а в начале марта 1912 года Сенат отверг его кассационную жалобу. Узнав об этом, Брюсов не ограничился выражением сочувствия («вся Россия — скажу с уверенностью — будет душой с Вами»), но предложил конкретную помощь: «Располагайте мною, как хотите. Все Ваши поручения, касающиеся Москвы, давайте самым широким образом мне. Посылайте меня к каким угодно издателям, в любые типографии, а если надо, и в официальные места: я буду рад для Вас принять на себя все эти маленькие хлопоты. Одним словом, считайте меня, на время своего заключения, Вашим поверенным в Москве, которому можно поручить все и который, — обещаю Вам это, — все будет исполнять аккуратно и скоро, как только может. И очень Вас прошу принять это мое предложение прямо, не смотреть на него как на простую вежливость, а действительно им воспользоваться». В начале июля Морозов был заключен в Двинскую крепость и уже через несколько дней просил Брюсова побудить Полякова к более решительным действиям для вызволения книги или ее переиздания в исправленном виде. Ответ Брюсова неизвестен, но «Звездные песни» даже с вырезанными и замененными страницами продавались только из-под полы. После освобождения Морозова 21 февраля 1913 года по амнистии к трехсотлетию дома Романовых они виделись еще несколько раз, но подробностей встреч мы не знаем{71}.
Несмотря на отдельные разногласия, сотрудничество Брюсова со Струве шло гладко, пока не случился инцидент с Андреем Белым{72}. Воодушевленный высокой оценкой «Серебряного голубя» в кругу «веховцев», издатель весной 1911 года предложил Белому написать роман для «Русской мысли», выставив жесткие условия: 15 авторских листов к 15 декабря (позднее срок был продлен на месяц), без аванса, с получением гонорара по одобрении рукописи, причем гонорар был назначен всего в 100 рублей за авторский лист, хотя известные писатели получали в «Русской мысли» от 150 до 250 рублей (Бунин требовал и во многих изданиях получал 500 рублей за авторский лист, гонорары Андреева доходили до тысячи). Нуждаясь в деньгах, Борис Николаевич согласился, хотя не стеснялся писать Блоку, что «Брюсов меня обмерил и обвесил» и «Брюсов продолжает со мной говорить не по-человечески, а по-скотски»