{73}, как будто не знал, кто определяет гонорар. Он быстро написал большую часть романа «Злые тени» (первый вариант «Петербурга»), 10 января 1912 года известил Брюсова, что готов передать 12,5 листов через несколько дней, а остальное напишет к апрелю-маю, и попросил выплатить ему хотя бы треть обещанного гонорара{74}.
Брюсов, безотлагательно прочитав рукопись, одобрил ее и переслал Струве, который — к изумлению Валерия Яковлевича — категорически отверг роман: «Вещь эта абсолютно неприемлема, написана претенциозно и небрежно до последней степени. […] Мне лично жаль огорчать Белого, но я считаю, что из расположения к нему следует отговорить его от напечатания подобной вещи, в которой проблески крупного таланта утоплены в море настоящей белиберды, невообразимо плохо написанной». Петр Бернгардович вознегодовал всерьез, ибо раньше не позволял себе вмешиваться в дела литературного отдела и ни об одном произведении, тем более крупного писателя (в таланте Белого он не сомневался, даже прочитав «Злые тени»), в таком тоне не высказывался.
Брюсов, чувствуя ответственность перед Белым, пытался убедить хозяина сменить гнев на милость: «Достоинства у романа есть бесспорные. Все же новый роман Белого есть некоторое событие в литературе, даже независимо от его абсолютных достоинств. Отдельные сцены нарисованы очень хорошо, и некоторые выведенные типы очень интересны. Наконец, самая оригинальная манера письма, конечно, возбудит любопытство, наряду с хулителями найдет и страстных защитников и вызовет подражания». Струве оказался непреклонен, решительно отказавшись и печатать, и платить (официально заказ и обязательства редакции оформлены не были). Впавший в отчаяние Белый, счел виноватым не только издателя, но и Брюсова, заявил, что тот «очень уж мне перегрыз горло»{75}, и прекратил с ним общаться.
Почему терпимый к модернизму Струве был столь резок? Вспоминая эти события, Белый не отказался от обвинений в адрес Брюсова, но усмотрел в реакции Петра Бернгардовича личный мотив: болезненно воспринимавший любые намеки на свое «ренегатство», он посчитал фигуру либерального профессора статистики (главка «Бал») карикатурой на себя{76}. Слова о том, что «некоторые выведенные типы очень интересны», могли только разозлить его. Так что грех «обмера и обвеса» с души Брюсова можно снять.
В апреле 1912 года Струве решил с осени перевести редакцию «Русской мысли» в Петербург и предложил Брюсову пост ее московского представителя с сохранением за ним беллетристического отдела. Тот согласился, хотя понимал — по опыту заочного секретарства в «Новом пути» — что это ненадолго; тем более, хозяин по разным поводам и даже без повода стал демонстрировать ему свое недовольство. Наметив в преемники более покладистую Любовь Гуревич, Струве не хотел терять Валерия Яковлевича как автора, а потому 22 ноября предложил ему на выбор две комбинации за право преимущественного приобретения новых произведений: 100 рублей в месяц при прежних гонорарах или повышенный гонорар. Брюсов выбрал первое, но резонно предпочел другие издания, когда с началом войны Струве отказал ему в ежемесячном «фиксе».
Всеобщее признание Брюсова-поэта закрепил сборник «Зеркало теней», вышедший в первой декаде марта 1912 года{77}. Его привычно обругал Буренин, снабдив отзыв дубовыми пародиями на «идиота-поэта»{78}. Впервые новую книгу Валерия Яковлевича не рецензировали символисты, хотя Иванов тепло отозвался о ней в письме: «лирика выздоровления», «очаровательные свежесть и простота»{79}. Владимир Гиппиус и Блок откликнулись посланиями: первое осталось в архиве, второе, вскоре опубликованное, прозвучало лирическим шедевром.
И вновь, и вновь твой дух таинственный
В глухой ночи, в ночи пустой
Велит к твоей мечте единственной
Прильнуть и пить напиток твой.
Вновь причастись души неистовой,
И яд, и боль, и сладость пей,
И тихо книгу перелистывай,
Впиваясь в зеркало теней…
Блоку понравилась книга, но к ее автору он относился без прежнего пиетета — возможно, под влиянием рассказов Белого об истории с «Петербургом». «Блок никогда не подвержен был склонности: переоценивать Брюсова. […] Брюсов немного был маг для меня. […] Для А. А. же он был только помесью позера с мечтателем», — утверждал Борис Николаевич, хотя признавал, что Блок «в пору нападок на Брюсова отмечал в нем действительность поэта и, все-таки, очень незаурядного, крупного человека»{80}. Эти противоречивые слова, относящиеся к 1922 году, когда Белый, не помирившись с Брюсовым, писал «блокоцентричные» мемуары, опровергаются ранними восторженными высказываниями самого Блока. Но в 1910-е годы пути поэтов окончательно разошлись, а отношения стали исключительно литературными. Брюсов дорожил сотрудничеством Блока в «Русской мысли» и пригласил его к участию в «Поэзии Армении», но переписку с ним вела Иоанна Матвеевна (Иванову он всегда писал сам).
Брюсова венчало лаврами следующее поколение. Его лидер Гумилев, верный ученик, посвятил книге две рецензии. В «Аполлоне» он дал обобщающую оценку: «Слова „брюсовская школа“ звучат так же естественно и понятно, как школа парнасская или романтическая. […] Может быть, это нечто есть основание новой, идущей на смену символизму, школы. […] „Зеркало теней“ ярче, чем другие книги, отражает это новое и, следовательно, принадлежащее завтрашнему дню слово»{81}. В журнале Цеха поэтов «Гиперборей» внимание было сосредоточено на мастерстве: «Его можно не любить, но читать и даже изучать его должно. […] Его прелесть в зрелости мысли, точности выражений и уверенности, с какой поэт подходит к своим образам»{82}. Особого внимания заслуживают слова о «новой, идущей на смену символизму, школе»: через полгода в «Аполлоне» появились манифесты акмеизма — «Наследие символизма и акмеизм» Гумилева и «Некоторые течения современной русской поэзии» Городецкого. Отметив, что «Зеркало теней» «волнует, увлекает, очаровывает», Городецкий заявил: «В простоте, в художественной решительности, в прямоте подхода к миру вещей и миру чувств Валерий Брюсов достигает небывалой высоты»{83}. Можно поспорить о применимости этих оценок к «Зеркалу теней» — самой декадентской по тематике (эротика, самоубийства, садомазохизм, наркотики) книге Брюсова после «Шедевров» — но ключевые слова акмеизма здесь налицо.
Александр Булдеев отметил «неожиданный поворот Брюсова в сторону жизни, и если точнее выразиться, то даже не поворот, а стремительное метание к жизни»{84}. «Из признанных поэтов — первенство Брюсову, — констатировал Измайлов. — […] Его спокойный, мудрый и трезвый полдень перевалил на вторую половину. Еще нет бледных и мертвенных сумеречных теней, но минули радостные и буйные вспышки утра. Стих мужественен, упруг, как сталь, и точно чудится в нем холодноватый и темный блеск стали»{85}. Отдали должное книге стоявшие в стороне от «нового искусства» историк Александр Малеин и старый приятель филолог Владимир Каллаш{86}.
Особенно красноречив был Ходасевич: «Враждебная критика любит упрекать Брюсова в том, что он всегда и везде остается литератором. Какой вздор! Почему поэту разрешается писать стихи, работать над ними всю жизнь, но воспрещается любить их? Точнее: почему эта любовь не может служить такою же темою стихов, как любовь к женщине или к природе? Поэзия сама по себе есть источник глубочайших и чистейших переживаний». Не знаю, есть ли в этих словах скрытая ирония, но позднейшие писания Ходасевича о Брюсове во многом соответствуют той «враждебной критике», которую он сам назвал «вздором».
Аналогичный прием был оказан и другим произведениям. В начале октября 1910 года вышло второе издание «Земной оси» с иллюстрациями Альберто Мартини. «Хорошо издаете вы свои книги, — писал Брюсову 1 ноября, получив книгу в подарок, Павел Щеголев, — завидно смотреть. Рисунки интересные и страшные»{87}. Ауслендер отметил, что автор «возрождает несколько забытое благородное мастерство рассказчика, взвешивающего каждое слово, искусно строящего свое повествование»{88}. Рецензент «Голоса Москвы» подчеркнул, что «не в пример другим писателям русской модернистской школы, Брюсов сумел выработать свой собственный прозаический язык, точный и изящный. Этот язык достаточно гибок, чтобы передать иногда запутанную психологию брюсовских героев, и достаточно прост, чтобы быть понятным для читателя», хотя отметил, что «темы рассказов […] и трактовка их — мало дают и сердцу и уму»{89}. «Изящный и строгий стиль рассказов, простой и точный, словно выкованный, язык Брюсова — делают чтение его книги истинным наслаждением», — отметил «Новый журнал для всех»{90}.
Бранные отзывы стали редкостью и диктовались, как правило, личными мотивами. Чулков обрушился на брюсовские переводы из Верлена, увидевшие свет в начале апреля 1911 года: отказался признать за ними какое бы то ни было значение, кроме… педагогического, и издевательски заметил, что они могут быть рекомендованы для библиотек казенных учебных заведений