немедленно, если возможно телеграммой сообщить, где все находятся, а также о себе. […] Поймите, больше 4 лет (так! — В. М.) быть совершенно одной. Это не так легко и просто, да еще не имея денег». С помощью Брюсова или без нее, Мария списалась с родственниками и сообщила, что служит и занимается музыкой. На этом достоверные данные о ней обрываются. По разысканиям А. Л. Соболева, она осталась в Варшаве, вышла замуж за некоего Августа Шротера, получила немецкое гражданство, после 1933 года была лишена его из-за антиеврейской политики Третьего рейха. Пока это все, что мы знаем.
Оторванный от привычного уклада, Брюсов, по собственному признанию, получил «столько одиночества, чтобы обдумать все» и в результате «многое понял и представил себе иначе». 7 октября, подробно описав жене свою жизнь, он заметил, что смотрит на нее «как на некое искупление», добавив: «И самому мне еще не хочется отрываться от нее и возвращаться в Москву». «Ты мне все пишешь о возвращении, — продолжал он неделей позже. — Знаю и сам, что следовало бы вернуться. Но обидно покинуть войну еще в самом ее начале! Столько еще можно увидеть, столько узнать!» 17 октября он обмолвился, что коллега «манит меня поехать в Закавказье — на фронт новой турецкой войны. Колеблюсь. Но, если соглашусь, путь туда лежит через Москву». Иоанна Матвеевна немедленно ответила: «Если ты на самом деле хочешь поехать на турецкую границу […] то я, в таком случае, уеду куда-нибудь сестрой милосердия». Встревоженный «яростным посланием», Брюсов 1 ноября перечислил ей «много причин, меня удерживающих здесь. Во-первых, материальная. […] Разве мог бы я теперь своими стихами, романами, статьями зарабатывать то, что зарабатываю корреспонденциями? […] Во-вторых, нравственная. Я уже писал Тебе, что мне просто стыдно вернуться, когда война далеко не кончена и дела еще много. Все скажут или хотя бы подумают, что у меня не хватило энергии, взялся и не исполнил, устал, позабавился и бросил. […] В-третьих, психологическая, и это — самая важная и в сущности важная. Дело в том, что мне самому страшно возвращаться и хочется еще остаться здесь. […] Пойми это мое чувство, прими во внимание эти мои соображения и не упрекай меня, что я медлю здесь». Иоанна Матвеевна, согласно ее ответу, вздохнула с облегчением{25}.
«Как мне будет тяжело в Москве заниматься „Энеидой“ и другими вещами, не имеющими связи с войной!» — писал Брюсов 1 ноября в том же письме, но к концу месяца настроение изменилось. 30 ноября он сообщил жене: «Итак, на Рождество я приезжаю: это решено. По всем соображениям, лучше мне приехать в Москву, чем Тебе в Варшаву. Да мне и крайне необходимо быть в Москве. Надо сделать много дел, доперевести VI книгу Энеиды, посетить разных лиц и ликвидировать отношения к Кружку». Продолжение звучало многозначительно: «Я планирую „ликвидировать“ все свои прежние отношения (я уже делаю это постепенно), дабы после войны начать ту самую „новую жизнь“, может быть, и вероятно, не в Москве». «Я твердо решил одно, — продолжал он 13 декабря. — Когда война кончится (а она все же когда-нибудь кончится), мы уедем надолго, на год или больше, из Москвы, во Францию или еще куда. […] У меня десятки больших вещей (повестей, романов, драм, поэм) в голове. Их надо писать вне всякой суеты. Я убедился, что могу прекрасно жить без Москвы»{26}.
Днем раньше Брюсов написал стихотворение, опубликованное лишь посмертно и мало кем замеченное (благодарю Ю. Д. Кузнецова за указание на него):
Когда смотрю в декабрьский сумрак ночи,
Все кажется, — под дальний гул пальбы:
Дрожит земля до самых средоточий
И падают огромные столбы.
Все кажется, под страшный ропот боя,
Что старый мир разрушиться готов.
Не волны ли, неукротимо воя,
Ломают стены древних берегов?
Не жаль сознанью новой Атлантиды!
Пусть покрывает ясность глубины
Всю ложь веков, предвечные обиды
И тщетные, не явленные сны!
Пусть новый мир встает из бездн безвестных,
Не знающий, что в прошлом были мы:
О нем мечтаю, в свете звезд небесных,
Под гул пальбы смотря в провалы тьмы!
«На побывку» в Москву Брюсов приехал вечером 6 или утром 7 января. 13 января на «Польском вечере» в Кружке он читал перевод из Юлиуша Словацкого и новые стихи. 18 января там же был устроен товарищеский ужин, превратившийся в празднование 25-летия литературной деятельности, которую юбиляр исчислял с… заметки о тотализаторе в «Русском спорте». Годовщина приходилась на сентябрь 1914 года, но, как язвительно заметил Садовской, «гром австро-немецких пушек вышиб из сознания русской интеллигенции не только двадцатипятилетие спортивной статьи В. Брюсова, но и лермонтовскую столетнюю годовщину»{27}. Сумбатов-Южин и Милюков говорили о значении военных корреспонденций Брюсова, Ледницкий — о его роли в достижении взаимопонимания между русскими и поляками, польский поэт Лео Бельмонт прочитал приветственные стихи. Вячеслав Иванов «высказал пожелание, чтобы В. Я. скорее вернулся к своей музе и всецело отдался служению поэзии». «В. Я. Брюсов в ответной речи указал, что не время говорить о „лицах“, о поэтах и поэзии, об юбилеях, когда совершаются великие события, когда помыслы всех и каждого обращены к будущему, к судьбам народа, богатством языка и образов которого питается поэт и живет литература. […] После речи г. Брюсова о поэзии и родине оратору была устроена шумная овация»{28}. 22 января он выступил с новыми стихами в «Эстетике», а 25 января выехал в Варшаву.
Из польской столицы Брюсов отправился к месту боев под Праснышом, где был пять месяцев назад. В середине марта одним из первых среди корреспондентов он въехал в занятый русскими войсками Перемышль, когда на окраинах города еще стреляли. «Шесть дней мы почти не выходили из автомобиля, — сообщил он жене 19 марта. — Последний день ехали беспрерывно 23 часа, от 5 утра до 4 ночи (или утра) следующего дня!»{29}.
В письмах все чаще мелькали жалобы не только на усталость, но и на цензуру. «Мою статью „Тревожные дни“ („Тревожные дни в Варшаве“. — В. М.) не то, что поцарапали, как Ты пишешь, а прямо истребили, — возмущался он 14 октября. — Вычеркнули весь смысл и оставили связующие частицы — „и“, „но“, „а“, „однако“… Получилась статья столь глупая, что глупее не выдумаешь. А ведь иные читатели подумали, что я так писал! Не следовало таких отрывков печатать вовсе. Да и „Немцы над Варшавой“ пощипали довольно». 5 декабря Брюсов спрашивал о давно отправленной в редакцию статье «Письма врагов и к врагам», назвав ее одной из лучших своих корреспонденций, — но та увидела свет лишь через девять дней после напоминания. «Две моих статьи, посланные в „Русские ведомости“, погибли, — сетовал он 18 февраля 1915 года. — Одна — безвозвратно, от другой уцелел отрывок, которому дали заглавие „Старая и новая крепость“[80], подписали Л. А. Что означают сии инициалы, не знаю. Ты, вероятно, никак не догадалась, что это — я?»{30}. Оригиналы военных корреспонденций Брюсова почти не сохранились (он отправлял в Москву рукописи, не имея возможности переписывать их на машинке), так что многие тексты утрачены. Лишь в единичных случаях купюры возможно восстановить, как это сделал сам автор с печатным текстом статьи «В обстреливаемом городе», опубликованной 4 марта{31}.
«Хочется работать „литературно“ и корреспондентская деятельность, сказать по правде — надоела», — признался Брюсов жене 2 февраля, продолжив через неделю: «Писал много другого (драму, повесть, Энеиду, метрику). Хочу привезти в Москву большой запас готовых рукописей, с которыми и обращусь к издателям»{32}. В январе Измайлов просил для «Биржевых ведомостей» рассказ и стихи, пояснив позднее: «если даже они не будут иметь никакого, даже психологического отношения к текущим событиям». Брюсов охотно откликнулся, добавив: «Если стихи Вам нужны „военные“, сообщите: могу прислать и такие, потому что последнее время, за недосугом, печатал стихов мало, а писал довольно много». В следующих письмах Измайлов постоянно напоминал: «Редакция была бы очень вам благодарна, если бы Вы ее и далее не забывали, и одинаково — стихами и прозой»; «Слезная просьба редакции — дать нам Вашу статью или фельетон о Константинополе» («О Константинополе написать ничего не могу, ибо там не был», — ответил Брюсов); «Стихов, пожалуйста, стихов — военных и не военных»; «Чем скорее Вы пришлете нам новых стихов, а может быть, и прозы — тем доставите нам больше удовольствия»{33}. «Биржевка» быстро печатала все присылаемое, даже отвергнутую «Русскими ведомостями» статью о предсказаниях Нострадамуса и новый перевод «Ворона» (которым Брюсов очень гордился), исправно платила гонорары, так что Валерий Яковлевич охотно сотрудничал с ней и по возвращении в Москву.
Медлительность редакции «Русских ведомостей», цензура, отсутствие статуса военного корреспондента и дороговизна поездок, за которые приходилось доплачивать из своего кармана, подталкивали к мысли о возвращении. От окончательного решения удерживали уговоры главного редактора Александра Мануйлова: «Ваше присутствие в Польше нам абсолютно необходимо. Ваши корреспонденции читаются с неослабевающим интересом. Они составляют основу всей нашей корреспондентской части в связи с войной. Поэтому лишиться их теперь было бы для газеты крайне тяжело»