«Диктатора» Брюсов сразу по завершении отправил в журнал «Красная новь», созданный для привлечения «попутчиков» на сторону революции. Уже 21 ноября главный редактор Александр Воронский отверг трагедию, заявив автору, что она «направлена против современной пролетарской диктатуры» и «будет истолкована и понята в духе, нежелательном для Советской России»{1}. Обсуждение пьесы 2 декабря 1921 года в Доме печати вылилось в осуждение: «Главные нападки шли по линии идеологической неприемлемости пьесы. Говорили о том, что пьеса по существу пессимистическая, что совершенно невероятен самый факт того переворота, который изображается в пьесе, что в грядущем социалистическом государстве не будет почвы для возникновения диктатора. На все это Брюсов возражал, что необязательно писать пьесы на тему „Гром победы раздавайся“, что художник вправе замечать темные стороны жизни, вправе указывать на грядущие опасности, если они ему кажутся реальными»{2}. Автор лишь смог объявить трагедию «готовящейся к изданию» в эфемерном издательстве «Созвездие»; она увидела свет только в 1986 году.
Облик будущего обрисован Брюсовым схематично, но упомяну две детали: «телефоны с экранами кинематографа», то есть видеотелефоны, и «милиционеры», которыми являются… обученные шимпанзе. Возможно, это ирония: неразумные существа — лучшие слуги режима. Возможно, отражение модных в те годы теорий об использовании человекообразных обезьян в мирных и военных целях.
Осмысляя отношение Брюсова к большевистскому режиму, следует вспомнить сборник «Смена вех» (1921) — манифест интеллигенции, которая боролась с «красными» во время гражданской войны, но признала свое поражение и призвала к сотрудничеству с большевиками — во имя России, а не диктатуры пролетариата, мировой революции или Третьего Интернационала. «Смену вех», переизданную в Советской России большим тиражом и ставшую предметом жарких дискуссий, в том числе на самом высоком уровне — на партийных съездах, Брюсов не мог не читать. «Вам нужно понять, что революция совершилась, и вам нужно принять революцию», — обращался к «товарищам интеллигентам» бывший врангелевский министр иностранных дел Юрий Ключников, вскоре вернувшийся в Москву и поступивший на службу в Наркомат по иностранным делам. Диалог Брюсова с новой властью свидетельствовал, что он понял и принял изменение ситуации, произошедшее помимо и даже против его воли, но бесповоротно. В 1905 году еще можно было мечтать о том, что «мудрецам и поэтам» достаточно «унести зажженные светы в катакомбы, пустыни, пещеры», чтобы спасти их от «грядущих гуннов». В 1918 году, когда «гунны» пришли и завладели всем, надо было или бросить все на произвол судьбы и спасаться самим, или попытаться сберечь хоть что-то из общенационального достояния.
Брюсов выбрал второе. Об эмиграции он не думал, хотя в мае 1922 года прошел слух, что «Вал. Як. Брюсов, по газетным сообщениям, выезжает из Москвы за границу»{3}. Свою позицию он четко выразил в письме к журналисту Михаилу Суганову, которого знал по военным годам. В конце декабря 1923 года у них состоялась откровенная беседа. Суганов жаловался на трудности московской жизни и признался, что мечтает об эмиграции. Брюсов отговаривал его, а днем позже написал письмо, опубликованное адресатом в 1932 году за границей, куда тот все-таки перебрался: «Уехать Вам — безумие. В эмиграции с Вашим мироощущением и мышцами впадете в нищету духовную и физическую. Здесь провалы и горизонты, там падения… и ничего. Эмиграция изнашивается, как и мы, но наши смены на славянской земле, а у них на чужой. Еще десятилетие — и у нас не будет общего. Вы говорите: много могил. Но много и легенд. Грядущее перепашет и травой покроет могилы, а легенды перепишет и развеет по свету. Бывает тяжело, но запад… В современности запада мясники и торговцы подтяжками пользуются плодами науки и искусства. Нет, я приемлю эту Россию, даже в достижении никогда не достижимых целей. И Вам говорю: не уезжайте. Предвижу только Вашу гибель»{4}.
Другой сменовеховец Николай Устрялов, идеолог колчаковского режима, затем трибун национал-большевизма, оперировал геополитическими категориями: «Россия должна остаться великой державой, великим государством. […] И так как власть революции — и теперь только она одна — способна восстановить русское великодержавие, международный престиж России, — наш долг во имя русской культуры признать ее политический авторитет. […] Советская власть будет стремиться всеми средствами к воссоединению окраин с центром — во имя идеи мировой революции. Русские патриоты будут бороться за то же — во имя великой и единой России. При всем бесконечном различии идеологии, практический путь — один». Параллели к сказанному нетрудно обнаружить в стихах Брюсова, написанных как до появления «Смены вех» («России», «К русской революции», «К Варшаве!»), так и после нее («СССР», «ЗСФСР», «Магистраль»).
Послеоктябрьские революционные стихи Брюсова — немногочисленные и тщательно отобранные — входили в антологии советской поэзии даже самого антисимволистского времени. Однако официальные толкователи испытывали в их отношении явное неудобство: по идеологической выдержанности они заметно уступали Демьяну Бедному и Маяковскому, по художественной выразительности — «Двенадцати» и «Скифам». Посмотрим на них глазами историка.
Во-первых, среди них мало откликов на конкретные события, потому что Брюсов предпочитал анализировать происходящее в общеисторическом контексте и в мировом масштабе. Во-вторых, он подчеркивал национальный характер русской революции, сходясь в этом со многими современниками и расходясь с большевиками. Рапповский критик Георгий Горбачев с неудовольствием отметил: «Брюсов говорит о революции словами националистическими, воспринимая Коминтерн как национальное торжество России»{5}. В-третьих, он не написал ни одной агитки к политическим кампаниям новой власти, не говоря о красном терроре. В-четвертых, он не боялся критиковать плоды политики большевиков. Подобно большинству русских поэтов — от Кириллова и Багрицкого до Волошина и Клюева — Брюсов не принял НЭП, увидев в нем отступление от идеалов революции и торжество ненавистного «торгового строя»:
…Витрины горят эталажами,
В кафе румынский концерт.
Миллионы за булки сдобные,
Миллиарды на стол в шмен-де-фер[89]…
Вороти в колеи удобные
Взнузданный Ресефесер!..
Каждый притон был доволен, подведя свои счеты;
Отдувались, набиты живностью, погреба;
Изнемогши за сутки от непосильной работы,
Вновь фыркала вольно водопроводная труба…
Лишь кое-где на лентах алели девизы:
«Праздник труда», «Пролетарии…» и т. д…
И, кровь на тени, пятнались карнизы
Красным клочком, увы, не везде.
Отрицательное отношение прижизненной критики к политическим стихам Брюсова послереволюционных лет объяснялось не только их художественным несовершенством. Эмигранты не могли простить ему переход на сторону «красных», не задумываясь о причинах и мотивах. Ортодоксальная марксистская критика, напротив, не уставала преследовать поэта за «пережитки прошлого». Это сказалось и на оценке его позднего творчества в целом.
Первым официальным контактом Брюсова с новой властью стало присутствие 20 мая 1918 года на совещании при Литературно-издательском отделе Наркомпроса под председательством его комиссара Павла Лебедева-Полянского, которого Ходасевич метко назвал «литературным неудачником, ущемленным собственной бездарностью и задыхающимся от зависти к настоящим писателям». Среди участников — Вересаев, Гершензон, Сакулин. В повестке дня национализация сочинений русских классиков, провозглашенная декретом ВЦИК «О Государственном издательстве» (29 декабря 1917 года), и их выпуск специальной комиссией при Наркомпросе. Писатели приветствовали эту меру в принципе, но внесли много предложений и поправок, стремясь не допустить монополии Госиздата и превращения литературы в инструмент пропаганды. 1 и 18 июня совещание продолжалось, но диалога не получилось: выслушивать аргументы и, тем более, возражения писателей комиссары не собирались.
На совещании Брюсов молчал, но согласился войти в реорганизованную 4 июля Литературно-художественную комиссию по изданию классиков (создана 12 января в Петрограде). 26 июня он заключил с Литературно-издательским отделом Наркомпроса договор на подготовку собрания сочинений Пушкина в шести книгах (три тома в двух книгах каждый) и в течение 1919 года сдал в Госиздат первые пять{6}. Из-за царившего там хаоса весной 1920 года (не позднее 7 апреля) свет увидела только первая книга; еще несколько осталось в гранках, а часть рукописей просто потеряли. По воспоминаниям Петра Зайцева, пытавшегося возобновить издание в 1921 году, после смены руководства Государственного издательства, которое литераторы прозвали «государственным издевательством», Валерий Яковлевич воспринял утрату стоически и согласился приняться за подготовку нового полного собрания сочинений Пушкина, однако дальше заключения договора дело не двинулось{7}. Возможно, сказался холодный прием, оказанный первому тому пушкинистами; наиболее резким был аргументированный отзыв Бориса Томашевского{8}. Побочным продуктом работы над собранием сочинений стали пять брошюр со стихотворениями Пушкина под редакцией и с предисловиями Брюсова, выпущенные Наркомпросом массовым тиражом в конце 1919 года, а также аналогичные издания Жуковского и Тютчева