О себе. Учеба. Курчатовский институт
Ну, поскольку уж я коснулся и информации, и немножко коснулся реактора, то, может быть, наступил тот самый момент, когда можно высказать некоторые личные впечатления о том, каким «боком» я затесался в эту историю, как я с ней был связан, как я понимал историю и качество развития атомной энергетики, и как я это понимаю сейчас. Редко кто из нас по-настоящему откровенно и точно на этот счет высказывался.
Я окончил инженерный физико-химический факультет Московского химико-технологического института им. Д.И. Менделеева. Это факультет, который готовил специалистов, главным образом исследователей, которые должны были работать в области технологии атомной промышленности, т. е. уметь разделять изотопы, уметь работать с радиоактивными веществами, уметь из руды добывать уран, доводить его до нужных кондиций, делать из него ядерное топливо, уметь перерабатывать ядерное топливо, уже побывавшее в реакторе, уже содержащее мощную радиоактивную компоненту с тем, чтобы полезные продукты выделить, а опасные, вредные компоненты также выделить и суметь их как-то компактировать, захоронить. Так, чтобы они не могли человеку нанести вреда, – а какую-то часть радиоактивных источников использовать с пользой для народного хозяйства, для медицины, может быть. Вот это группа специальных вопросов, которым я был обучен.
Затем я дипломировался в Курчатовском институте. Дипломировался в области переработки ядерного горючего. Затем меня академик И.К. Кикоин пытался оставить в аспирантуре, потому что ему понравилась моя дипломная работа, но мы с товарищами договорились какое-то время поработать на одном из заводов атомной промышленности с тем, чтобы иметь некие практические навыки в той области, которая потом будет предметом наших исследований. Я был как бы агитатором, лидером этой группы людей, и мне было неловко принять предложение об аспирантуре. И я уехал в Томск, где пришлось участвовать в пуске одного из радиохимических заводов. Это был очень живой и интересный период времени, вхождение в практику молодого человека. Около двух лет я работал на этом заводе, а потом все-таки меня вытащили, с согласия партийной организации (коммунист я был уже с институтских времен) для обучения в аспирантуре в том же Курчатовском институте. Кандидатские экзамены под воздействием моего друга и товарища В. Д. Климова, который там же работал, я сдал я Томском политехническом институте, и со сданными экзаменами приехал для выполнения кандидатской работы.
Мне предложили заняться некоторыми проблемами газофазного реактора, реактора, который в качестве горючего содержал бы газообразный гексафторид урана. Я исследовал вопросы взаимодействия при высокий температурах гексафторида урана с конструкционными материалами. Получил много данных, написал большой отчет, который мог бы быть основой диссертационной работы – а может быть, это была и готовая диссертационная работа. Но в это время мой товарищ аспирант В.К. Попов сообщил мне о том, что в Канаде профессором Бартлеттом сделана великолепная, поражающая воображение работа по получению истинного соединения ксенона, одного из благородных газов. Это сообщение захватило мое воображение, и всю свою последующую профессиональную работу я посвятил синтезу с помощью различных физических методов таких необычных соединений, которые являлись бы мощными окислителями, обладали целым рядом необычных свойств, которыми я с удовольствием занимался, и на базе которых можно было построить целый ряд технологических процессов. В этом плане и шла моя профессиональная деятельность, которая создала для меня возможности защищать кандидатскую и затем докторскую диссертации. Затем, по развитии этих работ, их оценка была произведена при выборах моих в АН СССР. Научная часть работ была оценена Государственной премией СССР, прикладная часть оценена Ленинской премией. Вот это была моя профессиональная деятельность, к которой мне удалось привлечь интереснейших людей, со вкусом, с хорошим образованием. Они до сих пор развивают эту интереснейшую область химической физики, из которой, я уверен, произойдут еще очень многие важные для практики, для познавательного процесса события.
Успешная деятельность в этой области, видимо, обратила на себя вникание директора Института, и он сделал меня своим заместителем. При этом мои научные функции ограничились моими собственными научными работами. В распределении обязанностей, которые существовали и существуют до сих пор, за мной были записаны задачи химической физики, радиохимии и использование ядерных и плазменных источников для технологических целей. Когда А.П. Александрова избрали Президентом АН СССР, он сделал меня первым заместителем директора Института, доверив мне большой круг вопросов по управлению, но никак не изменив пределы моей научной ответственности. Не появилось и новых тем, за которые бы я отвечал. По-прежнему за крупнейший кусок деятельности Института – физику плазмы, управляемый термоядерный синтез – отвечал полностью Е.П. Велихов, за лазерную технику стал отвечать В.Д. Письменный, за вопросы ядерной физики – в ее специальных прикладных применениях – отвечал умный и талантливый человек Л.П. Феоктистов. У А.П. был заместитель по атомной энергетике – сначала Е.П. Рязанцев, до него директором отделения ядерных реакторов работал В.А. Сидоренко, сейчас Н.Н. Пономарев-Степной является первым заместителем директора по атомной энергетике. Я, конечно, вращаясь в этом кругу, выбрал свою задачу. Мне было просто интересно, какая доля атомной энергетики, по каким причинам должна присутствовать в советской энергетике. Мне удалось организовать системные исследования, связанные с тем, какого типа станции должны строиться по целевому назначению, как они должны быть разумно использованы, должны ли они только электроэнергию производить, или должны производить и другие энергоносители; – в частности, водород. Водородная энергетика стала областью моего пристального внимания. Все это были необычные вопросы, дополняющие атомную энергетику. Поскольку А.П. Александров сам был реакторщиком, создателем и участником создания многих реакторов, то ему я был нужен не как реакторщик, а как человек, который со стороны может дать какие-то необычные советы, найти нетривиальные решения. Но все эти решения, советы касались не конструкции реакторов – чем я никогда не занимался, – а касались возможных областей использования всех тех компонентов, которые содержатся в ядерном реакторе.
Проблемы безопасности атомной энергетики
Поскольку вопросы безопасности в ядерной энергетике были наиболее острыми при обсуждении в разных сферах мирового общественного мнения, то мне было просто интересно сопоставить те реальные опасности, реальные угрозы, которые несет в себе атомная энергетика, с угрозами других энергетических систем. Этим я тоже с увлечением занимался, главным образом выясняя опасность других, альтернативных атомной энергетике, источников энергии. Вот, примерно, тот круг вопросов, которыми мне профессионально приходилось заниматься – и помогать А.П. в достаточно активной форме, учитывая его занятость в АН СССР, делами управления Института: планированием работы Института, режимом его работы. Я пытался создать такие элементы, которые бы Институт объединяли – общий Курчатовский совет, общеинститутский семинар, выпуск различных изданий, которые ложились бы на стол сотрудников Института по их заказам, пытался организовать возможности для сопоставления различных точек зрения, различных подходов к общефизическим проблемам, к энергетическим проблемам. Что касается физики и техники реакторов, то это была запретная для меня область как по собственному образованию, так и по табу, которое было наложено А.П. Александровым и его подчиненными, работающими в этой области. Они не очень любили вмешательство в свои профессиональные дела посторонних лиц. Помню, как однажды Л.П. Феоктистов, только качавший работать в нашем Институте, пытался проанализировать концептуально вопросы более надежного, более интересного реактора, который бы исключил наработку таких делящихся материалов, которые могли быть из реактора изъяты и использованы как ядерное оружие, – но его предложение было встречено в штыки, равно как и предложение пришедшего в Институт В.В. Орлова по новым, более безопасным типам реакторов. Поскольку административной властью над этими подразделениями я не обладал, да и не очень понимал многие конкретные детали, то существенно изменить эту картину я, естественно, не мог, хотя беспокойство, что среди реакторщиков стал преобладать инженерный, а не физический подход к решению проблем, у меня было. А у А.П. была по-человечески понятная и даже привлекательная черта – опора на людей, с которыми он много проработал. Он доверился определенным людям, занятым флотскими аппаратами, станционными аппаратами, специальными аппратами, и очень не любил появления там новых лиц, которые могли бы как-то беспокоить его или заставлять сомневаться в ранее принятых решениях. В научном плане я выбрал интересную для себя область, о которой я уже сказал – химическая физика, связанная с созданием необычных веществ, с созданием систем, которые позволили бы получать водород тем или иным способом, привязать к ядерным источникам методы получения водорода, – и с увлечением, с привлечением внешних организаций, занимался этой областью.
Занимала она в Институте весьма малую долю, как в денежном, так и в человеческом отношении, но люди там были активные, интересные, много предлагали необычных решений, которые вызывали дискуссии. Могло складываться впечатление, что этому уделяется большое внимание, но на самом деле это была активность новых людей, пришедших в новую область. А ресурсы в виде зданий, сотрудников, финансирования, шедшие в эту область, конечно, были совершенно несоизмеримыми с теми затратами, которые шли на традиционные направления.
Я был членом Научно-технического совета МСМ, но не был членом реакторных секций этого совета, поэтому многих деталей конкретных дискуссий я не знал. На Научно-техническом совете Института довольно часто обсуждались концептуальные вопросы развития атомной энергетики, но крайне редко – технические аспекты: качество того или иного реактора, качество топлива. Эти вопросы обсуждались либо на реакторных секциях Научно-технического совета Министерства, либо на Научно-технических советах соответствующих подразделений. Тем не менее, информация, которой я располагал, убеждала, что не все благополучно, как мне казалось, в деле развития атомной энергетики. Невооруженным глазом было видно, что наши аппараты, принципиально мало отличаясь от западных, например, по своей концепции, в некоторых вопросах даже превосходя их, были крайне обделены хорошими системами управления, системами диагностики. Американец Расмуссен проделал анализ безопасности атомной электростанции, где последовательно искал все возможные источники неприятностей, приводящих к авариям, систематизировал их, вел вероятностные оценки того или иного события, оценки того, с какой вероятностью данное событие может привести к выходу, скажем, активности наружу. Это мы узнавали из зарубежных источников. Я не видел в Советском Союзе ни одного коллектива, который мало-мальски компетентно ставил бы и рассматривал эти вопросы.
Застойные процессы в атомной энергетике СССР. «Научный дух стал подчиняться инженерной, министерской воле»
Наиболее активно за безопасность в атомной энергетике у нас выступал В.А. Сидоренко. Его подход к вопросам безопасности мне казался серьезным, потому что он реально знал картину, связанную с эксплуатацией станций, с качеством изготавливаемого оборудования, с теми неприятностями, которые порой встречались на атомных станциях. Его усилия были направлены главным образом на то, чтобы справиться с этими неприятностями: во-первых, организационными мерами, во-вторых, системой совершенствования документов, которые должны находиться на станциях и у проектантов, в-третьих, он очень беспокоился о создании надзорных органов, которые контролировали бы ситуацию. Большое беспокойство проявлял он и его единомышленники по вопросу качества оборудования, которое появлялось на станции. Последнее время мы все вместе стали проявлять беспокойство по качеству обучения и подготовки персонала, который проектирует, строит и эксплуатирует атомные станции, потому что число объектов резко возросло, а качество персонала, участвующего в этом процессе, скорее, понизилось. Вокруг этих вопросов В.А. Сидоренко был лидером специалистов, которые проявляли беспокойство. В нашем Министерстве он должной поддержки не получал. Каждый документ, каждый шаг давался с мучительным трудом. Это психологически можно понять, потому что ведомство, в котором мы все работали, было построено на принципах высочайшей квалификации людей, исполняющих любую операцию, высочайшей ответственности. И действительно, в руках квалифицированных людей наши аппараты казались и надежными и безопасно эксплуатируемыми. Беспокойство о повышении безопасности атомных станций казалось надуманным вопросом, потому что это была среда высококвалифицированных людей, которые были убеждены, что вопросы безопасности решаются исключительно квалификацией и точностью инструктирования персонала. Военная приемка в большой степени присутствовала в нашей отрасли, поэтому качество оборудования было достаточно высокого класса. Все это успокаивало. Даже научные работы, направленные на дальнейшее совершенствование станций как с точки зрения безопасности, так и с точки зрения экономичности, не пользовались поддержкой. Все большее количество ресурсов тратилось на создание объектов, не имеющих прямого отношения к атомной энергетике. Создавались мощности по производству ТВЭЛов, мощности металловедческого плана, большое количество строительных ресурсов тратилось на создание объектов, не имеющих отношения тематике Ведомства. Начали ослабляться научные организации, бывшие в стране когда-то самыми мощными, стали терять уровень оснащенности современным оборудованием, начал стареть персонал, не очень приветствовались новые подходы. Постепенно становился привычным ритм работы, подход к решению тех или иных проблем. Я все это видел, но мне было трудно вмешаться в этот процесс сугубо профессионально, а общие декларации на этот счет воспринимались в штыки, потому что попытка непрофессионала вносить какое-то свое понимание в их работу навряд ли могла быть приемлемой. Все время требовались новые здания, новые стенды, новые люди для выполнения работ, потому что возрастало число объектов. Это наращивание носило, однако, не качественный, а количественный характер, причем вновь приходящие специалисты по своей квалификации повторяли уровень конструкторских организаций, часто проходили там практику, и хорошим специалистом-реакторщиком считался тот, кто хорошо освоил конструкцию данного реактора, хорошо умел считать, например, зону, который знал все аварийные случаи, который умел приехать на любой объект помочь в физическом или энергетическом пуске, быстро разобраться, что происходит, доложить об этом руководству. Выросло поколение инженеров, которые квалифицированно знали свою работу, но некритически относились к самим аппаратам, некритически относились к системам, обеспечивающим их безопасность, а главным образом знали эти системы и требовали наращивания их числа. Поэтому складывалась картина, что вроде все благополучно, нужно просто наращивать количество известных стендов, увеличивать количество людей, работающих по известному алгоритму, и все будет в порядке.
Червь сомнения меня глодал, потому что с моей профессиональной точки зрения мне казалось, что надо было делать все не так, надо делать всегда что-то новое, очень критически относиться к тому, что было сделано до тебя, пытаться отойти в сторону и сделать иначе. Можно было здесь и рисковать, и я рисковал довольно сильно. Мне за свою жизнь пришлось вести 10 проектов на уровне НИР. 5 из них провалилось, я принес на этих провальных проектах порядка 25 млн. рублей ущерба государству. Провалились они не потому, что они были исходно неправильны. Они были привлекательными, интересными, но оказывалось, что то нет нужных материалов, то не было организации, которая взялась бы за разработку нетривиального компрессора, нетривиального теплообменника, например, – и в итоге исходно привлекательные проекты при их проектной проработке оказывались очень дорогими, громоздкими, и не принимались к исполнению. Два из десяти проектов, боюсь, ожидает такая же судьба, и по этим же причинам, но три проекта оказались очень удачными: там, где мы нашли хороших партнеров и где вложились максимально, с использованием высших эшелонов власти, с использованием авторитета А.П., – и в итоге одна только из трех состоявшихся работ, на которую мы затратили 17 млн. руб., стала приносить ежегодного дохода 114 млн. руб., за 4 года – более полумиллиарда дохода, что с лихвой покрыло те 25 млн. затрат на НИР, которые не кончились до сегодняшнего дня позитивно. Но степень риска в моих работах была достаточно высокой – 50–70 процентов.
В реакторных направлениях я не видел ничего похожего, и поэтому мое внимание привлекли высокотемпературный гелийохлаждаемый реактор, жидкосолевой реактор, которые мне казались новым словом, – хотя и не совсем новым, потому что тот и другой реактор уже пробовались американцами, пробовались газоохлаждаемые реакторы немцами, обнаруживали эти реакторы большие преимущества и с точки зрения коэффициента полезного действия, и с точки зрения потенциально возможного уменьшения расхода воды на охлаждение реактора, и с точки зрения расширения зоны использования подобных реакторов в технологических процессах. Они казались и более безопасными, чем традиционные. Поэтому какое-то покровительство в рамках дирекции института, которое я мог оказать этим направлениям, я оказывал, и более того, в своей профессиональной работе какое-то соучастие в этих направлениях принимал. Традиционное реакторостроение меня как-то мало интересовало: и не поручено мне было, и казалось довольно скучным. Конечно, степень его опасности в тот период времени я не представлял. Я испытывал чувство тревоги, но там были такие киты, такие гиганты и опытные люди, что мне казалось, они не допустят чего-то неприятного. Сопоставление западных аппаратов с нашими позволяло мне делать выводы, что хотя есть много проблем, связанных с безопасностью существующих аппаратов, все-таки они меньше, чем опасности традиционной энергетики с ее большим количеством канцерогенных веществ, выбрасываемых в атмосферу, с радиоактивностью, выбрасываемой в атмосферу из тех же угольных пластов. Раздражала меня ситуация, которая сложилась между руководством Министерства и научным руководством. По рассказам, по документам я знал, что исходная позиция (во времена И.В. Курчатова) была такая: Институт наш не входил в состав МСМ, стоял рядом с ним как отдельная самостоятельная организация и имел право диктовать свои научные требования, свои научные позиции, а Министерство, оценивая научные предложения, обязано было технически точно их исполнять. Такое партнерство – научные предложения, не ограниченные влиянием власть имущих людей, и полная возможность для исполнения предложения, которое, скажем, с инженерной точки зрения нравилось руководству Министерства, – было правильным. Но затем история пришла к тому, что наука оказалась подчиненной Министерству, подросли министерские кадры, набрали собственного большого инженерного опыта, им казалось, что они уже и сами в научном плане все понимают, – и научный дух в реакторостроении стал постепенно подчиняться инженерной, министерской воле. Это меня тревожило, и это осложняло мои отношения с Министерством, когда я пытался по этому поводу высказываться не очень осторожно. И победить я в этих вопросах не мог, потому что я был химиком для реакторщиков министерских, и это позволяло им не очень внимательно прислушиваться к моей точке зрения, а к предложениями относиться как к неким фантазиям. Таков общий фон, на котором происходила вся эта работа.
Реакторы серии РБМК: критика и техническая политика
Что касается реактора РБМК, то этот реактор в кругах реакторщиков считался плохим. В.А. Сидоренко неоднократно его критиковал. Плохим он считался не по соображениям безопасности – с этой точки зрения он даже выделялся при обсуждениях в лучшую сторону. Он считался плохим по экономическим соображениям, по большему расходу топлива, по большим капитальным затратам, по неиндустриальной основе его сооружения. Беспокоило то, что это некоторая выделенная, советская линия развития. Действительно, по аппаратам водо-водяным, корпусным накапливался все больший и больший мировой опыт, которым можно было обмениваться – опытом эксплуатации, использованными техническими решениями, программным обеспечением. Что касается РБМК, то весь опыт был наш, отечественный, и если брать накопленную статистику, то статистика по эксплуатации реакторов РБМК была наименьшей. Меня как химика беспокоило и то, что в этих аппаратах заложен огромный потенциал химической энергии: много графита, много циркония, воды. Смущало меня и необычное, по-моему, недостаточное построение систем защиты, и которые действовали бы в экстремальных ситуациях. Если бы начал развиваться положительный эффект реактивности, то только оператор мог ввести стержни аварийной защиты либо автоматически с подачи одного из датчиков, либо вручную. Механика могла работать хорошо или плохо, и других систем зашиты, которые были бы независимы от оператора, которые бы срабатывали исключительно от состояния зоны аппарата, в этом аппарате не было. Тем не менее, накапливалась какая-то практика, специалисты проявляли уверенность в этих вопросах. Казалось бы, недостаточной была скорость введения защиты. Я был наслышан о том, что специалисты, в частности, А.Я. Крамеров, обсуждая с А.П. эти проблемы, вносили предложения конструктору об изменении систем аварийной зашиты, улучшении СУЗ этого аппарата. Они не отвергались, но разрабатывались очень медленно. К тому же отношения между научным руководителем и главным конструктором к тому времени сложились довольно напряженные. Применительно ко всяким новым проектам, к новым идеям эта конструкторская организация вполне признавала авторитет ИАЭ и охотно с ним советовалась, а в отношении именно этого аппарата они считали себя авторами, хозяевами. И хотя формально научное руководство оставалось за ИАЭ, фактически это руководство носило номинальный характер и использовалось для таких случаев, когда принимались принципиальные решения: например, делать ли РБМК-1500, увеличивать ли долю РБМК в атомной энергетике и др. В вопросах конкретной технической политики, совершенствования аппарата конструктор неохотно воспринимал точку зрения института, не считая его достаточно развитым партнером.
Принцип научного руководства и «система отсутствия персонально ответственного»
В этом смысле я хотел бы высказать точку зрения, в которой я убежден, но которая не разделяется моими коллегами и вызывает трения между нами. Дело заключается в том, что на Западе, насколько мне известно, да и у нас в Советском Союзе, нет в развитых отраслях промышленности, например, в авиации, понятия «научною руководителя» и «конструктора». Я сам понимаю научное руководство проблемой, например, научное руководство проблемой авиации (хотя такого нет, но можно представить), так. Научная организация, которая бы владела стратегией развития авиации: сколько малых самолетов, сколько больших, чему отдать предпочтение – комфорту загрузки и выгрузки пассажиров или скорости перемещения аппаратов из точки в точку, отдать предпочтение гиперзвуковым самолетам или самолетам, летающим со звуковыми скоростями, что важнее с точки зрения безопасности – обеспечение комфортабельной и надежной работы наземных служб или деятельности персонала на борту самолета, доля в авиации различных типов самолетов и др. Такое научное руководство в авиации, мне представлялось, было бы допустимым. Но когда речь идет о конструкции самолета, у него должен быть один хозяин – он и конструктор, он и проектант, он и научный руководитель: вся власть и вся ответственность должна находиться в одних руках. Это казалось мне очевидным фактом.
В момент зарождения атомной энергетики все было разумно. Поскольку это была новая область науки – ядерная физика, нейтронная физика, – то понятие научного руководства сводилось к тому, что конструкторам задавались основные принципы построения аппаратов. Научный руководитель отвечал за то, что эти принципы являются физически правильными и физически безопасными. Но конструктор реализовывал эти принципы, постоянно консультируясь с физиками: не нарушаются ли физические законы создания этого аппарата. На заре создания атомной промышленности это все было оправдано. Но когда конструкторские организации выросли, когда у них появились собственные расчетные, физические отделы, наличие такой системы двоевластия над одним аппаратом – а на самом деле троевластия, потому что появлялось главное управление или замминистра, который имел право решающего слова, многочисленные советы, ведомственные и межведомственные, – это создавало обстановку коллективной ответственности за качество работы аппарата. Эта ситуация продолжается и сегодня, и, по-моему, является неправильной. По-прежнему я убежден в том, что организация научного руководителя – организация, которая проводит экспертизу тех или иных проектов, выбирает из них лучшие – определяет стратегию развития атомной энергетики. В этом функция научного руководителя, а не в создании конкретного аппарата с заданными свойствами. Вся эта перепутанность системы отсутствия персонального ответственного за качество аппарата привела к большой безответственности, что и показал чернобыльский опыт. Непрофессионалу в техническом и инженерном смысле, мне, конечно было трудно оценивать достоинства и недостатки того или иного аппарата, но что мне удалось сделать – это создать экспертную группу, которая бы проводила экспертные сравнения различных типов аппаратов – и по вопросам экономичности, и по вопросам их универсальности, и по вопросам безопасности. Первые два последовательных экспертных труда оказались интересными. Идея создания такой экспертной группы принадлежала мне, я организационно помогал этой деятельности, а фактическую работу вела специально созданная для этого лаборатория А.С. Коченова, который проводил работу прекрасно. Его лаборатория была некой ячейкой, ставящей вопросы, физически формулирующей эти вопросы, а ответы на вопросы давали специалисты, не только из разных подразделений Института, но и из разных институтов вообще. И в итоге появлялась основа, которая могла бы широко обсуждаться, критиковаться, дополняться. К сожалению, эта работа в самом начале была приостановлена, первоначально – серьезным заболеванием А.С. Коченова и невозможностью найти ему эквивалентную замену, а затем – чернобыльскими событиями.
Общесистемные исследования и «чисто инженерный подход»
26 апреля 1986 г. застало Институт атомной энергии в довольно странной позиции, когда с одобрения директора Института, с его полной поддержкой первый заместитель занимался общесистемными исследованиями по структуре атомной энергетики, которые мало интересовали Министерство. Эта деятельность шла исключительно на поддержке А.П. Александрова, и Институт приобретал к ней вкус. Из нее можно было выбирать правильность тех или иных технических решений. Одновременно мне удалось создать лабораторию мер безопасности, которая сопоставительно с другими видами энергетики оценивала различные опасности атомной энергетики. Впервые появились специалисты, которые смотрели на атомную энергетику как на систему, все элементы которой должны быть равно экономичными, равно надежными, и, в зависимости от размера того или иною элемента системы, его качества в целом, система атомной энергетики могла быть более или менее оптимальной. Мне всегда казалось, что это правильный подход. Понять, какая доля энергии должна в форме ядерной энергии даваться стране, затем посмотреть, какого качества энергию нужно замещать ядерными источниками, посмотреть, в каких регионах это сделать наиболее целесообразно, и после этого сформулировать требования к аппаратам, которые могли бы наиболее оптимальным образом соответствовать тем задачам, которые вытекали из топливно-энергетического баланса страны, и выбрать соответствующие аппараты, уже над ними работать инженерным образом так, чтобы они отвечали всем международным критериям безопасности.
Сейчас снова возобладал чисто инженерный подход, где просто сравниваются аппарат с аппаратом; каждый специалист, который придумал какое-нибудь усовершенствование либо что-то принципиально новое, доказывает его преимущество – единой системы оценки критериев нет. Последние месяцы я оказался без работы, связанной с общесистемными исследованиями, характер которой я сформулировал выше, – и что там происходит сейчас, мне трудно сказать.
«Атомная энергетика с некоторой неизбежностью шла к такому тяжелому событию»
Н.И. Рыжков в своем выступлении на заседании 14 июля сказал, что ему кажется, что авария на ЧАЭС была не случайной, что атомная энергетика с некоторой неизбежностью шла к такому тяжелому событию. Тогда меня эти слова поразили своей точностью, хотя сам я не был в состоянии так эту оценку сформулировать. Я вспомнил случай, например, на Кольской атомной станции, когда в главный трубопровод по сварному шву, вместо того чтобы правильно осуществить сварку, сварщики заложили просто электрод, слегка его приварив сверху. Могла быть страшная авария, разрыв большого трубопровода, авария ВВЭРовского аппарата с полной потерей теплоносителя, с расплавлением активной зоны и т. д. Хорошо, что персонал, как мне говорил бывший тогда директором Кольской АЭС А.П. Волков, был вышколен, был внимательным и точным, потому что свищ, который обнаружил оператор, и в микроскоп не увидишь. Помещение шумное, звуковых сигналов тоже можно было не услышать – тем не менее оператор был настолько внимателен, что заметил аномалию на основном сварном шве; начались разбирательства, выяснили, что это просто халтурно заварен трубопровод. Стали смотреть документацию, там были все нужные подписи: и сварщика, что он качественно сварил шов, и гамма-дефектоскописта, который проверил этот шов – шов, которого не существовало в природе. Все это было сделано во имя производительности труда. Такая халтура просто поразила наше воображение. Потом проверяли на многих станциях эти же участки, и не везде было все благополучно. Частые свищи ответственных коммуникаций, плохо работающие задвижки, выходящие из строя каналы реакторов РБМК – все это каждый год происходило. Десятилетние разговоры о тренажерах, которые все успешнее и в большем количестве и лучшего качества ставились на Западе и которых мы не имели в Советском Союзе, пятилетние, по крайней мере, разговоры о создании системы диагностики состояния оборудования, – и ничего этого не делалось. Вспоминалось, что качество инженеров и другого персонала, эксплуатирующего атомную станцию, постепенно понижалось. Все, кто был на стройках АЭС, поражался возможности работать на таких ответственных объектах как на самой халтурной стройке. Все это, как отдельные эпизоды, было у нас в головах, но когда Н.И. Рыжков сказал, что атомная энергетика шла к этому, то перед моими глазами встала вся эта картина.
Вспомнил я Министерство с его странными, в общем-то, заботами. Это не главк, который руководил, это главк, который сводил концы с концами, доставал деньги, передавал информацию со станции на вышестоящий уровень, посылал людей на пуски и приемки. Не было ни одного человека, ни одной группы людей, которые бы вели целенаправленную работу по анализу ситуации в атомной энергетике, по изменению практики строительства АЭС и поставки оборудования, хотя отдельные спорадические движения происходили: например, многолетняя борьба В.А. Сидоренко, поддержанная академиком Александровым, увенчалась решением Правительства о создании Госатомэнергонадзора, представители которого должны быть на каждой станции, на каждом предприятии, изготавливающем оборудование для АЭС, и должны давать разрешение или останавливать работу в зависимости от ее качества. Госатомэнергонадзор должен был тщательно пересмотреть все нормативные документы и улучшить их, проверять соблюдение всех нормативных требований при практической работе. Так что этот вопрос был решен, но как-то по-чудному, как сейчас госприемка: появилось большое количество хороших специалистов, отвлеченных от конкретной инженерной практической и научной деятельности, сели они за столы, начали выбивать себе должности, дома. Начались дополнительные временные осложнения в проведении тех или иных операций. Как видно было уже в начале деятельности этого комитета, как показала Чернобыльская авария, эта организационная надстройка из-за отсутствия продуманности реальных механизмов воздействия на качество атомной энергетики не успела проявить себя, – а может быть, и никогда не проявит с точки зрения повышения качества нашей атомной энергетики. Требования ими формулировались не идеальные, не такие, которые должны были быть, чтобы атомная энергетика была безопасной; в требованиях своих они шли от реальной, сложившейся ситуации, используя некоторый западный опыт. Многие регламенты, требования были путаными, сложными, в отдельных частях противоречивыми. Все, что, казалось бы, в нормальном режиме должно храниться на 1–2-х дискетках персонального компьютера, находящегося рядом с оператором, чтобы он мог в любую минуту уточнить для себя, – все это хранилось в старых потрепанных книжках, за которыми надо было идти, которые надо было изучать, смотреть засаленные страницы. Все это производило довольно убогое впечатление. Мне казалось, что впечатление этой убогости испытывают очень немногие люди.
Как-то мне попал в руки один американский журнал за 1985 г., в котором была статья, критикующая французов за активную попытку сотрудничества с Советским Союзом в области ядерной технологии. Предполагалось, что мы увеличим поставку Франции природного газа, в ответ на это французы поставят нам ядерную технологию, имея в виду роботы, которые бы способствовали проведению ремонтных работ, некоторое количество диагностических систем и целый ряд приспособлений, делающих технологию в реакторостроении и эксплуатации атомных станций более современной. Американский автор статьи критиковал французов, указывая, что этого не следует делать и по политическим, и по экономическим мотивам. В этой статье было четко и ясно написано, во-первых, что физика реакторов, физические основы атомной энергетики Советский Союз создал такие, как во всем мире, ни в чем не уступает Западу, но технологический разрыв осуществления этих технических принципов огромен, – и незачем французам помогать русским преодолевать этот технологический разрыв. Перед этой статьей была нарисована злая карикатура: на фоне полуразвалившейся градирни около атомной станции французский усатый моложавый специалист пытается с помощью указки объяснить, как надо строить градирни, русскому медведю, который положил палец в рот и с трудом понимает, что качество градирни имеет такое же неотъемлемое значение для качества атомной электростанции, как и сам атомный реактор. С этой карикатурой я бегал по разным кабинетам, показывал ее А.Г. Мешкову, Е.П. Славскому, А.П. Александрову, убеждая, что вопрос очень серьезный – разрыв между физическими представлениями о том, каким должен быть реактор, и качеством изготовления, например, топлива, и всей суммой технологических операций (многие из которых казались мелкими), которые практикуются на наших станциях. Ни в одном месте я не встретил понимания, даже наоборот. А.П. позвонил Кокошину, замдиректора Института США и Канады, и просил его написать антистатью, разоблачить американского автора в том смысле, что ничего подобного, что советская атомная энергетика находится на мировом уровне. И это несмотря на то, что в статье утверждалось, что советская атомная энергетика с точки зрения вводимых мощностей действительно находится на мировом уровне, что реакторные концепции, принятые в Советском Союзе, являются физически правильными и обоснованными, что советские специалисты-реакторостроители являются хорошими, – но технологическое обеспечение у этого сложного цикла является очень отсталым, поэтому слишком много людей работает на станции, много плохих приборов, много неточностей в работе обслуживающих систем и т. д. У Кокошина хватило мудрости или не хватило времени для того, чтобы эта статья не появилась – а если появилась бы, то как раз в чернобыльские дни.
Альтернативные реакторы и отповедь министерства
Однажды я слышал от Н.Н. Пономарева-Степного… Сегодня он первый заместитель директора по атомной энергетике, он занимался реактором высокотемпературным, гелийохлаждаемым, – и всегда мы рассматривали этот реактор как реактор, обладающий лучшими технологическими возможностями для народного хозяйства, имеющий более высокую температуру – значит, его можно использовать и в металлургии, и в химии, и в нефтепереработке, – рассматривали не как конкурента атомной электроэнергетике, а как дополнение к ней. Однажды в разговоре Н.Н. сказал, что реакторы ВВЭР и РБМК очень опасны, и ВТГР в этом смысле не дополнение, а альтернатива сегодняшней энергетике. От реакторщика я впервые услышал – правда, произнесенные в спокойной манере – слова о том, что современная атомная энергетика на ВВЭРах и РБМК в равной степени является опасной и требует принятия дополнительных серьезных мер.
По свойству своего характера я начал более внимательно изучать этот вопрос и кое-где занимать более активные позиции, говорить, что нужно следующее поколение атомных реакторов, более безопасных: реактор ВТГР или жидкосолевой реактор. Это вызывало в Министерстве исключительную бурю негодования, особенно у министра Славского, который чуть не ногами топал на меня, когда говорил, что это совсем разные вещи, что я неграмотный человек, лезу не в свое дело, и что совсем нельзя сравнивать один тип реактора с другим. Такая была сложная обстановка. Потихоньку работали над альтернативными реакторами, потихоньку добивались усовершенствования действующих и, что самое печальное, никак не могли наладить серьезного, объективного, научного анализа истинного положения дел, выстроить всю цепочку событий, проанализировать все возможные неприятности, найти средство избавиться от них. Пытался я создать, как уже говорил, лабораторию мер безопасности – потом она вошла в состав отдела безопасности атомной энергетики, где все было подчинено выработке нормативов, документов, процедур, улучшающих дело на сегодняшних атомных станциях, а до серьезной теории, серьезного анализа дело не доходило. Чем больше строилось атомных станций, тем все реальнее становилась опасность того, что где-то когда-то может произойти неприятность. Борьба с этими опасностями велась как борьба с каждым конкретным случаем. На какой-то станции выйдет из строя парогенератор – начинают приниматься решения по изменению конструкции парогенератора; конечно, рано или поздно добиваются улучшения ситуации. Потом еще что-то случится – на РБМК канал какой-нибудь разорвется, – начинается исследование: почему канал разорвался, в цирконии ли дело, в режиме ли эксплуатации станции, в каких-то других обстоятельствах. Улучшается качество производимого циркония, качество изготовления труб из него, улучшается режим эксплуатации, и успокаиваются до следующего случая. Мне казалось, что это не научный подход к проблемам безопасности атомной энергетики, но, опять же, в силу того, что мои профессиональные занятия находились в другой области, здесь я был как бы наблюдателем, интегрирующим всякого рода информацию, которую невозможно было обсудить в Министерстве абсолютно, потому что там привыкли к совершенно конкретным инженерным разговорам: изменить ту или иную технологическую систему, заменить сталь на сталь и др. Все попытки научного, последовательного подхода к этой проблеме никак не воспринимались.
Атоммаш и финская АЭС
Накануне чернобыльских событий так дело и развивалось, причем увеличивалось количество предприятий, которым поручалось изготовление различных элементов оборудования атомных станций. Стали строить Атоммаш, на нем появилось много молодежи. Как писала наша пресса, завод построен был очень неудачно. Качество специалистов, которым предстояло осваивать свои профессии, оставляло желать много лучшего. Все это было видно. Об этом комсомольцы, которые организовали при ЦК комсомола штаб, помогающий развитию атомной энергетики, много документов писали, это было видно на станциях. Особенно я был огорчен после посещения нескольких западных станций, особенно когда посмотрел станцию Ловииса в Финляндии. Это станция, построенная по нашей идеологии, – наша, собственно, станция; строили ее финские строители, только выбросили нашу систему автоматизированного управления и поставили канадскую, целый ряд технологических средств наших были исключены из эксплуатации и поставлены либо шведские, либо свои собственные. Порядки, заведенные на этой станции, резко отличались от наших, начиная от внешнего порядка. Обучение на станции шло на нормальном тренажере, весь персонал проходил периодическое обучение, разыгрывал возможные ситуации, которые могут быть на реакторе. Поразило меня время, за которое на этой станции осуществлялась перегрузка. Персонал станции имел 45 человек штата, которые занимались операцией подготовки перегрузки. Они планировали, кто должен участвовать в перегрузке из людей, не работающих на станции, подбирали персонал, договаривались о времени, об инструменте, о последовательности проводимых операций. Велась примерно в течение полугода очень тщательная разработка процедуры перегрузки. Сама перегрузка занимала 18–19 дней, в то время как у нас она занимает месяц-полтора-два. Зато на всех оперативных постах количество персонала существенно меньше, чем у нас. Внешняя чистота станции, оснащенность станционных лабораторий – все это разительно отличалось от того, что имеем мы у себя в Советском Союзе.
«Чернобыльская авария – апофеоз неправильного ведения хозяйства». Дефекты в работе Чернобыльской и Кольской АЭС
Нельзя не сказать о том, как управлялась наша атомная энергетика. Минэнерго с его главками, Минсредмаш с его главками, главный конструктор, научный руководитель, на всех уровнях специалисты – от начальника лаборатории до директора Института – могли запрашивать информацию, вмешиваться в работу станции, писать докладные, что-то предлагать, излагать, многочисленные межведомственные советы – все это очень нестройно, неорганизованно, не представляло из себя единого рабочего процесса, а каждый раз это было откликом на техническое предложение, или аварию, или предаварийную ситуацию. Все это создавало впечатление какой-то неряшливости, массового движения, а не организованной работы в области атомной энергетики.
Собственные мои функции сводились к тому, чтобы в энергетической комиссии определять темпы ввода атомных электростанций, ход событий, структуру атомной энергетики – это были перспективные вопросы, а текущей деятельности я касался косвенно, в силу того, что это не было моей профессией. Но чем больше я узнавал, что происходит, тем тревожней становилось. Поэтому, когда Н.И. Рыжков сказал о том, что атомная энергетика с неизбежностью шла к тяжелой аварии, сразу все накопленные за годы факты как-то выстроились у меня в одну линию, и его слова осветили, что так на самом деле и было: и специалисты, каждый в разное время и с разных трибун, об отдельных фрагментах, свидетельствующих о том, что мы находимся на дороге, ведущей к трудной аварии, говорили. Говорил А.П. Александров, неоднократно приводя разительные примеры небрежности при монтаже атомных станций, говорил В.А. Сидоренко, говоря о беспорядках в эксплуатации и документации, говорили молодые специалисты, говорили люди, которые занимались материаловедением. С одной стороны, это можно было объяснить молодостью техники, и в какой-то степени это так, – но, с другой стороны, это носило отражение неправильного стиля работы в целом. Я понял, что это не специфика атомной энергетики, что это следствие организации работ вообще по созданию новой техники, в которой нуждается народное хозяйство. Способ организации работ на строительных площадках, несостыкованность разного типа производств – например, производств разного типа тепловыделяющих элементов, машиностроительного оборудования, готовности строителей принять это оборудование вовремя, – замусоренность строительных площадок, постоянная динамика в количестве строительного персонала на атомных станциях – то очень много, то очень мало, то разворачивается работа на станциях, то вдруг останавливается, потому что нет оборудования. Все это вместе взятое носило очень неприятный характер и в то же время вряд ли было специфичным только для атомной энергетики. Слова Н.И. Рыжкова надо было понимать существенно шире, и я для себя, после того, как побывал на Чернобыльской станции после аварии, когда познакомился со всем, что там происходит, сделал однозначный вывод, что Чернобыльская авария – это апофеоз, вершина всего того неправильного ведения хозяйства, которое осуществлялось в нашей стране в течение многих десятков лет.
Конечно, то, что произошло в Чернобыле, имеет не абстрактных, а конкретных виновников. Мы сегодня уже знаем, что система управления и защиты этого реактора была дефектна, и ряду научных работников это было известно, и они вносили предложения, как этот дефект убрать. Конструктор, не желая быстрой дополнительной работы, не спешил с изменением системы управления и защиты. На самой Чернобыльской станции в течение ряда лет проводились эксперименты, программа которых составлялась чрезвычайно небрежно и неаккуратно, перед проведением экспериментов не было никаких розыгрышей возможных ситуаций – а что будет, если защита откажет, а что будет, если процесс пойдет не так, как программа предполагает, как персонал должен поступить в том или другом случае, а можно ли реактор оставлять на мощности при прекращении подачи пара на турбину, а если это произойдет, то что может случиться, – все это, казалось бы с точки зрения здравого смысла должно было быть разыграно перед экспериментом и этим, и любым другим. Ничего этого не происходило. Пренебрежение к точке зрения конструктора и научного руководителя было полным, с боем нужно было добиваться правильности выполнения всех технологических режимов. А.П. Волков, директор сначала Кольской, а потом Запорожской АЭС мне рассказал такой эпизод, когда группа его товарищей побывала на Кольской станции и убедилась, что там полный непорядок в организации технологического процесса. Например, дежурный на смену приходил и заранее заполнял все показатели в журналы, заранее выводил все параметры, еще до завершения смены, а потом до конца смены ничего практически не делал; иногда только СИУР – старший инженер управления реактором – поднимался со своего места, чтобы провести некоторые операции. Никакого внимания к состоянию приборов, никакого внимания к состоянию оборудований до планово-предупредительных ремонтов. Директор станции Плеханов прямо говорил: «А что вы беспокоитесь? Да атомный реактор – это самовар, это гораздо проще, чем тепловая станция. У нас опытный персонал, и никогда ничего не случится». А.П. Волков позвонил об этом в Минэнерго Веретенникову, Шашарину, добрался до министра Непорожнего, т. Марьину в ЦК об этом сообщил. Но ему на это сказали примерно так: «не суй нос не в свое дело». Только Непорожний решил съездить посмотреть; съездил и сказал, что все в порядке, и у Волкова неверная информация. А это было незадолго до Чернобыльской аварии.
Я думаю, что если посмотреть работу других отраслей, откроется картина не менее печальная. Мне приходилось бывать на различных химических предприятиях. Особенно меня привел в ужас завод по переработке фосфора в Чимкентской области, как с точки зрения ведения технологии, так и с точки зрения насыщенности диагностической аппаратурой: дичайшие условия труда, отсутствие многих руководителей, которые должны быть в штатном расписании. Очень трудный и опасный завод был, по существу, предоставлен какому-то вольному течению обстоятельств. Делалось страшно, когда приходилось знакомиться с такими ситуациями. Поэтому я расширительно понимал слова нашего Председателя Совета Министров: что дело не в специфике развития атомной энергетики, которая дошла до такого состояния, а это специфика развития народного хозяйства страны, которая привела к этому. Недолго пришлось ждать подтверждения правильности моего понимания этих слов, потому что спустя несколько месяцев действительно произошло столкновение корабля «Нахимов» – такая тяжелая авария с такой же безалаберностью и безответственностью, – потом взрыв на угольной шахте на Украине, столкновение поездов на Украине: все это в течение короткого времени, и все это отражало некую общую серьезную технологическую непродуманность и недисциплинированность во всех самых ответственных сферах нашей деятельности. Получается так, как в рассказе Л.Н. Толстого «Нет в мире виноватого». Когда посмотришь цепочку событий – почему один поступил так, а другой так-то и т. д., – то назвать единственного виновника, инициатора событий, которые привели к преступлению, нельзя, потому что это именно замыкающаяся сеть: операторы делали ошибки, потому что им нужно было обязательно завершить эксперимент, это они считали делом чести. План проведения эксперимента был составлен очень некачественно, недетально, и не санкционирован теми специалистами, которыми он должен быть санкционирован. У меня в сейфе хранится запись телефонных разговоров операторов накануне происшедшей аварии. Мороз по коже дерет, когда читаешь такие записи. Один оператор звонит другому и спрашивает: «Тут в программе написано, что нужно делать, а потом зачеркнуто многое, – как же мне быть?». Второй собеседник немножко подумал и говорит: «А ты действуй по зачеркнутому». Уровень подготовки серьезных документов на таком объекте, как атомная станция: кто-то что-то зачеркивал, оператор мог толковать, правильно или неправильно зачеркнуто, мог совершать произвольные действия. Всю тяжесть вины возложить на оператора нельзя, потому что кто-то и план составлял, и что-то черкал в нем, кто-то подписывал, а кто-то его не согласовывал. Сам факт, что станция могла производить самостоятельно какие-то действия, не санкционированные профессионалами, – это уже дефект отношений профессионалов с этой станцией. Тот факт, что на станции присутствовали представители Госатомэнергонадзора, но были не в курсе проводимого эксперимента, не в курсе программы – это не только факт биографии станции, но и факт биографии работников Госатомэнергонадзора, и факт существования самой этой системы.