– Витя учудил что-то? Нелюша? – сыпал предположениями гитарист. Стараясь поспевать за Ободзинским, на ходу застегивал драповое черное пальто.
– Нелюша… – с усмешкой протянул, передразнивая Гольдберга. – Плохо ты ее знаешь.
– Я понимаю. С женщинами непросто. За то мы их и любим, – старался поддержать друг шуткой, но не сработало.
С минуту шли молча. Гитарист лишь изредка поглядывал на Ободзинского, ожидая, что тот поделится, скажет, что случилось. Валера рассказывать не хотел. Он пашет день и ночь, отказывает себе во всем, а ей удовольствий мало.
Гольдберг дружески тронул за плечо:
– Утрясется. Валерик. С кем не бывает. Все под богом ходим.
– Да каким еще богом! На которого всегда можно все спихнуть, если что. Никакой личной ответственности.
На сцене показался, как всегда, с улыбкой:
– Здравствуйте, дорогие…
Восторженные взгляды, ароматы, радостные возгласы, а в груди режет все больше. Шатает, будто хорошо выпил.
Начинал концерт песней «Ребята семидесятой широты». Бодрая песня о покорителях вечной мерзлоты превратилась в тревожный марш:
– Белой ночью бегут олени и синеют сплошные льды.
Валера по-привычке бросил взгляд за кулисы. Где Неля? Задохнулся. Сглотнул. Какой же он непроходимый дурак.
– А сейчас, – Валера постарался отвлечься, разговаривая с публикой, – прозвучит триптих к спектаклю по Генриху Беллю «Глазами клоуна».
Триптих добавился в репертуар с тех пор, как начали работать с Борисом Рычковым. Борис и аранжировку сделал. Прежде Валера волновался, как воспримет слушатель «молитву клоуна». Но сегодня волнения не было.
Глотая невидимые слезы, первый куплет начал тихо:
– Спасибо. Господи. Тебе. За все твои. Предначертания. За все тревоги. И страдания. Спасибо. Господи. Тебе…, – полушепотом проговаривал каждое слово, хватая воздух. Но уже второй куплет зазвучал увереннее, мощнее.
– За то, что все тобой уменьшено: И радость, и любовь, и женщина! – начал срываться в отчаянный гнев.
– За все земные прегрешения. За боль, за муки и лишения, – разнес зал так, что задрожали люстры от силы его голоса. Но голос звучал прекрасно и чисто. Люди застыли.
– За рабство и за двоедушие. За ложь, измену и удушие, Спаси-ибо! – достигнув апогея, Валерий залился ироничным злым хохотом. В его хохоте – боль. На рядах невольно пригнулись.
– Твоей заботой – сыты по уши! И просим мы господней помощи. О разлучении. С тобой! – Словно безумный, он неожиданно рухнул на колени – гнев обернулся всепоглощающим бунтом. Не надо бога! Лжи. Жизни, где все обман. Валера сам себе бог. И пускай он всего-навсего обманутый клоун.
Певец умолк. Ни единого хлопка. В белом костюме, освещенный софитами и прожекторами, певец осторожно поднялся с колен, переводя дыхание.
«Провал».
Он сдержанно поклонился и поплелся к кулисам. Послышались легкие хлопки. Через мгновение зал взревел. С грустной молчаливой улыбкой Ободзинский смотрел на публику. Успех пришел. А Валеры для этого успеха нет. Поклонившись, ушел со сцены. На бис не вернулся.
После концерта певец поднялся за вещами. Неля в голубом платье так и сидела на том же месте возле стола. Слегка ссутулившись, она смотрела в окно. Стены теснили, выдавливали его из номера. Пройдя в ванную, сгреб в сумку зубную щетку, одеколон, бритвенный станок «Спутник».
– Одно слово каких-то посторонних разрушило нашу любовь? – Неля стояла в дверях и, не обращая внимания на предательские слезы, с болезненным упреком смотрела на него. – Да, я действительно ходила в кино. Мы ходили компанией. Это был важный, значимый для всех нас день. Мы наконец сдали «научный коммунизм».
Валера схлестнулся с ней взглядом, принимая вызов. Ее редкие слезы всегда действовали безотказно. Но не сейчас:
– Мне сказали, как ты названивала ему.
– Я названивала? Лешка мой однокурсник, – с горечью усмехнулась Неля. – Я билеты на всех покупала. Хотели отметить окончание!
Валера пристально смотрел на нее:
– Тогда почему сразу ничего не сказала!
– Ты себя-то видел? Я испугалась…
Валера присел на край ванны. На всех покупала? Неужели так глупо, легко был втянут в чужие интриги? А ведь Неля беременна…
Молчаливо прошел в комнату, усевшись к столу, неловко налил воды из графина. Неля переодевалась в ванной. Затем, не говоря ни слова, она прошла мимо и легла спать. Этой ночью они, как посторонние, лежали на двух концах кровати, которая казалась необычайно огромной. Повелся, как мальчишка! А извиняться стыдно. Признает себя дураком. А если и правда она солжет, тогда что?
Зиму встречали на Дальнем Востоке.
– Безумно хочется черной икры, – дивилась Неля своим желаниям. – Аж до дрожи. Ни селедки, ни соленых огурчиков. Сплю и вижу день и ночь икру, хоть убей!
– А если найду, перестанешь дуться? – подсуетился Валера. Наконец подвернулся повод помириться. Услышав о желании любимой, Ободзинский не только оббегал все кругом, но и поставил на уши музыкантов. Лишь потом пожалел, что подключил других, приняв за свой промах: икру нашел не он, а Гольдберг. Прилетел счастливый, будто для себя искал:
– Валерик, Нелюша! Нашел-таки, нашел икру!
Неля раскраснелась. Валера обнял ее:
– Солнышко, вот видишь. Чего только для тебя не сделаем. Главное, не нервничай.
Несмотря на все недомолвки, Валера все больше беспокоился за ее здоровье. После Нового года решили, что Неле пока лучше на гастроли не ездить. Ободзинский договорился с Виталием, замом по административным делам из оркестра Лундстрема, что Нелюша поживет пока в его однокомнатной квартире с Натальей, девушкой Виталика.
Зимние месяцы певец посвятил творчеству. Записывал песни, выступал и по-прежнему искал музыкантов. Борис, помимо работы с Валерой, руководил оркестром «Чанги», аккомпанировал Гюлли Чохели. Валере нужны свои музыканты, не смежники.
Гастролируя в Ленинграде, он услышал в сборном концерте дуэт Арташеса Аветяна с женой Лолой Хомянц. Но не артисты проняли Ободзинского. Он заслушивался игрой ленинградских музыкантов. Что, если забрать этих ребят себе? А Арташесу предложить трио Рычкова? Звучит безумно, но кто сказал, что невозможно?
Валера с Рычковым ожидал своего выхода за кулисами.
– Борис, как тебе дуэт? Лола не уступает Фицджеральду, – с интересом поглядывал на Рычкова Ободзинский.
– Интересная пара.
– Хотели бы играть с ними?
Пианист посмотрел вопросительно.
– Если обменяться составами. Я же понимаю, что вы джазовые музыканты. У них тоже джаз… Вам будет там, где развернуться.
Рычков глянул на сцену. По его заинтересованному взгляду Валера понял: тот не против. Решил действовать. После концерта зарулил к Арташесу в гримерную:
– Добрый вечер, – солидно, легким кивком головы поздоровался с артистом. – Прекрасное выступление!
Арташес оказался совсем не занудой. Обрадовался и с чувством пожал руку:
– Я рад петь с вами на одной площадке. Потрясающе. Особенно йодль… Великолепно!
– Я бы хотел предложить обменяться музыкальными составами, – начал Валера в лоб.
Предвидев недоумение Арташеса, продолжал:
– Вы тяготеете к джазу. Такие музыканты экстра-класса, как трио Рычкова, уверен, не могут вас не заинтересовать.
Арташес ошарашенно улыбался:
– Вы застали меня врасплох.
– Можем устроить джем-сейшен, и вы послушаете их?
– Да что вы, я прекрасно знаю Рычкова! – оживился Арташес и тут же задумался. – Я поговорю с музыкантами.
Аветян доброжелательно кивнул и через несколько минут собрал ленинградцев у себя.
В легком волнении Валера ходил по коридору. В любом случае, он ничего не теряет. За спрос денег не берут.
Первым из кабинета вышел пианист Юрий Щеглов, худенький, невысокого роста паренек в красном пиджаке:
– А условия? Как и что вообще? – затворив за собой дверь, деловито обратился он, почесывая голову.
– Я работаю в Донецкой филармонии, – степенно отвечал Валера. – Часто езжу по Сибири и Дальнему Востоку. Концерты регулярные. Репертуар мой… Я думаю знаете.
– Ну а что, я не против, – живо отозвался Юрий. – И ребята ответили единогласное «да».
Когда двери гримерки распахнулись, Валера радостно поглядел на Арташеса:
– Предлагаю отметить в ресторане наше знакомство и удачный обмен. Чтобы он оказался удачным для всех нас, – поднял указательный палец вверх. – Ужин за мой счет!
После успеха «Восточной песни» многие поэты и композиторы мечтали работать с Ободзинским. Шлягеры посыпались один за другим.
– «Что-то случилось, этой весною…»
Исполни эту песню другой, она забылась бы, но Ободзинский вывернул душу. Его голос, как ветер. Пронзительный ветер, летящий над морем. Раскачивающий парусник чувств, всякий раз забрасывающий его на гребень. Этот голос-трепет прокрадывался сквозь шепот волн. Сперва незаметно, едва слышно. Но вскоре дыхание вод угасало, и оставался только проникновенный, натягивающийся, словно струна, голос. Натяжение достигало предела. Кажется, еще миг – и струна порвется. Но вдруг Ободзинский медленно отпускал. И тогда нежно шепотом, полушепотом:
– «Играет, играет орган»!
Призывно распахнулись двери весеннего Ленинграда: в середине мая состоялся сборный концерт в Театре Эстрады. Во втором отделении Валерий Ободзинский. Ленинград не отпускал до конца месяца. Певец участвовал в концертах с оркестром Олега Лундстрема.
Двадцать седьмого мая, в пять утра позвонила взволнованная девушка Виталия:
– Неля в роддоме!
Сон смахнуло вмиг. Только успел, что позвонить матери в Одессу, и к обеду они вместе уже переминались с ноги на ногу под окнами родильного дома. Неля махала из окна третьего этажа.
– Там моя дочура. Моя кровь. Я сделал человека! – с восторженной жадностью повторял стоящему рядом мужчине певец. – У вас кто родился?
– Сын, – гордо отвечал тот. – Сегодня гулять будем!
– А я не пью. Семь лет уж не пью. На кого похожа? – кричал он в надежде, что Неля услышит.