Квартиру наконец получили, но идет ремонт. Из родильного дома поехали в ту же однушку к Виталию на Открытое шоссе.
– Мое дитя, – трепетал над малышкой новоявленный папа, трогая губки, лобик. – Моя дочь, моя Анжелика.
– Анжелика? – хором выпалили мама с Нелей.
– На счастье мне дана. Да. Как в песне.
Валерий смотрел в детские серо-голубые глазки, на розовые пухленькие щечки и понимал: теперь он ответственен не только за Нелю, но и за дочь.
– Нель, – заговорил, когда мама забрала Анжелику на прогулку, – прости ты меня. Я эгоист горький. Не тебе поверил, а чужому. Прости, что не защитил нас.
При упоминании о Луганске она улыбнулась:
– Валешка… Ты такой ревнивец, даже страшно!
Прижавшись к ее спине, он поцеловал через ткань шелкового халата плечо:
– Я знаю, что страшно. У меня ж в целом мире роднее тебя нет никого.
– И что? Не пойдешь с другой?
Валера засмеялся.
Спать в первую ночь не смог никто. Единственное постельное место – раскладной диван, где и расположились рядком: Валера, Неля, дочка и Евгения Викторовна.
– Она не дышит! – подскакивал Валера среди ночи.
– Валера, прекрати! Доведешь тут всех, – ругалась мама.
– А почему теперь так вздохнула?
Так и пролежали до утра, протаращившись в сумраке ночи то на ляльку, то друг на друга.
Пройдя с Анжеликой необходимые обследования, через месяц уехали в Одессу. На тумбе в знак благодарности за приют для Виталия оставили большой телевизор «Горизонт».
Каждое утро счастливый отец важно выходил с коляской на Дерибасовскую. Неля брала его под руку, и они направлялись к парку Шевченко. По пути встречая знакомых, показывали красавицу-дочурку. Те выражали восхищение, а счастливые родители триумфально кивали.
Семейный отдых продлился около месяца. Июль и август Ободзинский работал в музыкальных салонах одесских теплоходов. В Москву вернулись в сентябре.
Намечался сольный концерт в столичном Театре Эстрады. Этого события певец ждал годы.
Ободзинский и подумать не мог, что тем временем о нем зашла речь на художественном совете фирмы «Мелодия». Поэты и композиторы, среди которых были Пляцковский, Ошанин, Хренников и Богословский, обсуждали артистов, чьи песни войдут в следующую пластинку. Редактор, Владимир Дмитриевич Рыжиков, предложил кандидатуру Ободзинского.
– Кстати, весьма интересный случай. Давно хотел спросить, а кто такой этот Ободзинский? – спросил поэт-песенник Лев Иванович Ошанин, поправляя очки.
– Валерий – солист из оркестра Лундстрема, – пояснил Рыжиков. – Прекрасный певец. Огонь. Что-то фантастическое на нашей эстраде.
– И все? А образование? Откуда он? – не впечатлился Ошанин.
«Жюристы» переглянулись и снова обратили взгляд на Рыжикова.
– Он сейчас популярен. «Восточная песня» произвела фурор. Совсем недавно выступал в сборном концерте в Театре Эстрады. С большим успехом.
– Восточная? Это там где любовь, как точки? – удрученно покачал головой Лев Иванович. – Вы читали эти тексты?
– Гаджикасимов же написал! – бросил подначку композитор Никита Богословский, развернувшись в кресле к Ошанину.
– Гаджикасимов не потрудился поработать над текстами. Стихи должны за душу брать. Смыслом, сюжетом наполнены. В Союзе писателей есть много прекрасных поэтов, которые пробивали себе дорогу годами, но мы печатаем почему-то выскочек?
– Несправедливо, – кивнул Никита Владимирович. – Вот Бернес, даже без голоса поет так, что веришь ему. Потому что стихи сильные, которые и ребенок поймет. Или взять ваши «Дороги»…
– А Гаджикасимов, полюбуйтесь-ка!
Порывшись на столе в бумагах, Ошанин нашел стихи:
– «Никто не знает, где солнце спит. Никто не знает, где владыка мира спит. Где светило мира спит, видит сны, чудо-сны. А утром снова все встаем, солнце и мы», – иронично цитировал стихи из «Песни-Чайка» Ободзинского, недавно записанной им. – Скажите мне, о чем это?
«Жюристы» похохатывали.
– И мы это пропускаем? Даже рифмы оригинальной нет. Сны – мы, спит – спит. Непотребщина, честное слово!
– Лев Иванович, песня слушателям нравится. Этак можно полэстрады зарубить, – бросился на защиту Рыжиков, слегка ударив пальцами по крышке рояля.
– Да, но что мы несем в массы? – перебил уже заведенный Ошанин. – Мы – художественный совет. Ну, не знаем мы, где солнце спит. Хорошо. И что из этого, простите, следует, товарищи? Если б не голос Ободзинского…
– По поводу голоса не соглашусь с вами, – поспорил Богословский. – Сам певец, как и его репертуар, слабоваты. Много подражания Западу. Возможно, виной провинциальность. Он, кажется, из провинции?..
Вечером Рыжиков позвонил Ободзинскому:
– Тебя сегодня отчекрыжили на худсовете.
– Меня? – изумился Валера, не понимая, при чем здесь худсовет.
– Обрати внимание на репертуар. Тексты. Музыка. Прошлись по образованию. Говорят, выскочка появился непонятно откуда, а все слушают.
– Выскочка? – завелся Валера. – Владимир Дмитриевич, я работаю с восемнадцати лет. Весь Союз объездил и я выскочка?
– Не кипятись, – мягко осадил Рыжиков. – Но задумайся.
– Чем мне это грозит? – тревожно спросил музыкального редактора.
– Понятно, что многим ваша троица с Тухмановым и Гаджикасимовым поперек горла. Знаешь, что не дает покоя? Старики работали всю жизнь, получали звания, а деньги зарабатывает молодежь.
Обида саданула в грудь острыми пулями. Стало душно, тягостно. Повесив трубку, Валера ушел на улицу. Сентябрьский дождь беспрерывно поливающий землю, обрушился на голову. Но все вокруг продолжало жить. Желтые, красные, лиловые листья сверкали на деревьях. Заходящее солнце тонуло в синеве, как в море. И, подставив лицо очищающему свежему небу, Ободзинский расхохотался: ведь как смешна жизнь! Он полагал, вот будет слава, взберется на белого коня, поедет с Нелюшей отдыхать на каком-нибудь корабле, лежать в шезлонгах, попивая холодный сок. Их ребенок будет играть в песочнице. Они станут путешествовать. А на деле, чем больше славы, тем меньше времени для жизни. Козни, сплетни рассыпаны вокруг. Прав Олег Леонидович! Слава – тяжелое испытание. Не только успех, радость и эйфория, а еще зависть и никакой личной жизни.
Глава XXV. Театр Эстрады1969–1970
Вернувшись из Одессы Валера с Нелей остановились на время в квартире у работника сцены Виктора Завальского.
– Конечно не хоромы, – повинился тот, оглядывая свою комнатенку метров десяти. – Но для нас такое счастье… Сам Ободзинский.
Желая утешить хозяина, Валерий с довольным видом сел на потертый диван, словно находился в люксовых апартаментах.
– Кровать есть, шкаф имеется, – указал на небольшой шкафчик для одежды и улыбнувшись в ответ, распростер руки. – Что еще надо для жизни?
Валера не лукавил. Его теперь мало занимала окружающая действительность, подтеки на потолке и прелый запах белья. Все мысли поглотило одно-единственное: близился первый концерт в столице, в Театре Эстрады.
Волнение выбивало из колеи. Победная радость мешалась с сомнениями.
– Волнуюсь, как мальчишка. А чего бояться, когда у меня такие песни? Триптих, «Что-то случилось», «Играет орган», – загибал пальцы перед Щегловым на репетиции.
– Да понятно все, старик. Там поругали, здесь поругали. Все это давит, но поверь, волноваться не о чем. Понравишься ли ты мэтрам? Они слышали тебя двести раз на пластинках, видели по телеку. И заметь – идут на твой концерт!
Под красным необъятным небом Валера мчал в белой «Волге» на Берсеневскую набережную. Желая показать успех каждому, певец созвал на концерт всех московских знакомых. Музыкантов из оркестра, Шахнаровича с женой, Виталия с Натальей. Первые три ряда в зале – сплошь его приглашенные. Жаль, родители живут далеко.
Подъезжая к Болотному острову, издалека приметил монументальное серое здание театра. Первый Дом Советов. Символ роскоши и власти. Это Валера по комнатенкам шатается. А тут люди жили по-настоящему. Дети Сталина, Хрущев, Берия – и все эти государственные деятели, приближенные к Иосифу Виссарионовичу. Квартиры под триста квадратов с расписными четырехметровыми потолками!..
Он засматривался на прямоугольные и квадратные окна. От высотки исходило что-то леденящее, навевающее тоску. Ведь во времена сталинских репрессий жителей дома расстреливали, как собак. Целыми семьями сгребали в общую могилу. Ну уж нет, им с Нелей такая жизнь не нужна. У него будет больше: слава, всеобщее признание и свобода!
Выходя из машины, Валерий неспешно обернулся к Москва-реке на знаменитые крепостные стены. Вот уже и напротив Кремля выступает.
Речная просторная свежесть дурманила голову. Приятно обдувало ветром.
– Валерий Владимирович! Ободзинский! Валера! – послышались возгласы позади. У театра возле колонн мельтешил народ. Побросав зонты, юноши, мужчины, женщины и разряженные, накрашенные девчонки ринулись к нему.
– Я был на вашем концерте в Ростове! Попал под такое влияние. Теперь всю оставшуюся жизнь – ваш слуга!
– Я езжу за вами повсюду, только бы услышать снова!
– Голос ангела!
– Единственный, неповторимый!
И снова потянулись руки за автографами. Совали листки с телефонами, целованные помадой письма. Девчонка с длинными косами достала из пластикового футляра белую полированную перьевую ручку. Валерий бережно прикрывал ладонью бумажонки, афиши, фотографии, но буквы расплывались от капель дождя. Он осчастливливал поклонников и поклонниц, а те с жадностью хватали добытые трофеи.
Ободзинский растягивал минуты, наслаждаясь томительным предвкушением сбывающейся прямо сейчас мечты. Медленно поднимаясь по гранитным ступеням ко входу в здание, охватило пугающее ощущение вечности. Он войдет в историю. Мог ли мечтать об этом? Потянув на себя дверь, вспомнил первое выступление в портклубе. Как, будучи Цуной, пел для морячков. И с какой важностью для китобоев.
Неспешно распахнув элегантный черный плащ, взялся за перила. Гладкое дерево приятно скользило под ладонью. С этого дня он неизменно будет выступать на московских площадках. Все свершилось не зря. И кража контрабаса, и деньги из-под подушки у Домны на первую пластинку. Нэт Кинг Коул был прекрасен. А сейчас выйдет Валерий Ободзинский. И сделает самого Коула!