– Мне холодно. Холодно. Холодно, – тихо повторял он. Нижняя часть подбородка ходила ходуном. Неля быстро включила горячую воду в ванной, и когда ванна заполнилась, Валера нырнул туда прямо в дубленке и все равно не мог согреться. Выскочив в комнату, бросился на пол и катался по ковру, от боли не соображая ничего. Неля плакала. От ужаса и отчаяния.
– Валера! Ты говорил, у тебя есть врач, – пытливо глядела она на мужа, заставляя вспомнить, – врач, Валер. Валерочка. Телефон врача.
Все его тело отплясывало чечетку. Трясущими руками он достал книжку, уронил.
– Пятницкая, кажется, – промямлил и снова упал на пол, катаясь от холода и боли. Сжимая зубы, выворачивая руки. Пот водопадом стекал по лицу.
– Сейчас, сейчас. Я позвоню. Я узнаю. Валеша…
Спустя пару дней они мчались на Каширское шоссе в центр наркологии. Встретила их молодая приятная женщина.
– Пойдемте, – любезно кивнула она Валере и увела его, оставив Нелю дожидаться в коридоре.
– Валерий, – женщина назвала его по имени, и ее утверждение прозвучало вопросом.
– Да, – кивнул Валера, немного неуверенно, растерянно, в ожидании каких-нибудь процедур. Он расстегнул верхние пуговицы рубахи и приготовился ждать.
Но женщина и не думала совершать никакие страшные экзекуции. Она дружелюбно расспрашивала обо всем, уточнила, когда он начал принимать кодеин и как долго в зависимости. Валера отвечал подробно. И как ни странно, Пятницкая уверила, что ему смогут помочь. Проводив Ободзинского к доктору, которому назначили вести историю болезни певца, она закрылась на беседу с Нелей.
К Валерию Сергеевичу Валера проникся сразу.
– Ободзинский, – встретил его с мягкой и непринужденной улыбкой доктор. Будто они знали друг друга тысячу лет, прошли вместе огонь и воду, расстались и наконец встретились.
– Ну, рассказывайте. Как докатились до такой жизни, – шутя и ласково щебетал доктор, ковыряясь в каких-то коробочках. Затем протянул маленькие драже. – Примите. Станет полегче.
– Вы тоже Валерий. Могу я вас так называть? – приободрился Ободзинский и почувствовал себя как-то легче. Теплый, уверенный вид доктора внушал доверие.
– Да, что уж там. Конечно.
– Валерий, вы понимаете, я просто азартный человек. Во всем. Это моя беда. Я еще когда шкетом был, наливали мне. За бутылкой отправляли и наливали. Я быстро пристрастился. И с одесскими пацанятами воровал. Думаете, ради денег? Нет, конечно. Это же как игра. Азарт. Получится или нет? Но втягиваюсь во все это дело и остановиться не могу.
– Значит, вы игрок, – подытожил Валерий Сергеевич.
– Такой уж меня склад. Что поделать. И сам не рад. Проиграл уйму денег. Ну, у меня прадед по отцовской линии и вовсе все имущество свое потерял.
– Ну, нам с вами совсем не нужно терять имущество. А самое главное – жизнь. Понимаете, Валер? Вам тридцать три, вам еще жить и жить, – проникновенно обратился доктор, – вы нам нужны живым и здоровым. Себе, в первую очередь. Радует, что вы и сами понимаете свою основную проблему. И значит, нам будет проще с вами работать. Считайте, половину дела мы разрешили. Хотите выздоравливать?
– А зачем бы я пришел…
– Хотите, Валер? – вновь задал вопрос Валерий Сергеевич.
– Да, – кивнул певец, и лицо его стало серьезным и грустным.
– Значит, у вас все получится.
Ободзинский удивленно посмотрел на собеседника. Эти слова посеяли надежду. На новую жизнь. Трезвую, но не мучительную и серую, а на какую-то новую, осмысленную, живую.
Валерий Сергеевич с легкостью задавал вопросы, которые обычно не задают и которые в другое время Валеру, быть может, оскорбили, но доктор делал это так деликатно, что хотелось говорить с ним обо всем.
И Валерий Сергеевич в одночасье стал самым желанным и частым гостем в семье Ободзинских. Когда супруги бывали в Москве, он приходил едва ли не через день. Уединялся с Ободзинским в большой комнате у красного торшера, и они проводили вечера за беседами в уютной, тихой обстановке. Валерий Сергеевич умел снять депрессию, внушал оптимизм. Казалось, рядом с ним любую проблему можно решить в два счета и привести мысли в порядок.
Со временем хаос и ужас прежней жизни начали отступать, забывалась тоска. Случались мучительные дни, когда проглатывала апатия или, напротив, Валера начинал злиться, словно желал найти причину для ссоры со всеми окружающими. И все-таки всегда знал, что есть человек, который выслушает и подскажет.
И хоть Ободзинский оставался еще физически и эмоционально слабым, жизнь продолжалась. Употребление кодеина осталось утаенным от посторонних – и нужно было двигаться дальше.
Глава XXXIV. Джомолунгма1976–1977
После летнего раздрая Валера изолировался. Он, словно заглохнувший мотор, не мог завести себя. Каждый шаг приходилось делать, превозмогая внутреннюю боль. Скрываясь от людей дома, не находил безопасности. От звонящего телефона невольно передергивало и махая жене, певец показывал, что его нет. Для всех, кроме Валерия Сергеевича.
Неля молчала, держалась отстраненно. Когда заговаривала, то выводила из себя идиотскими предложениями:
– Не слушай Пашу. Позвони Фиме.
Обида на Зупермана перехлестывала вину. Хотел переманить «Верных друзей» к Кобзону? Брату запретил с Валерой разговаривать? Надо было Фиму за рубль продать!
С Богословским теперь общались реже. Новые песни записывать неинтересно. А концерты не приносили отдушины.
– Боря, ско-олько нам дадут за два отделения? – нападал на Алова. – Там в зале триста мест, ты о чем вообще? Считать разучился?
– Так билеты не продали еще.
– Кому ты врешь!
И вспоминая, что сегодня предстоит беседа с врачом, отлегало.
– Да что со мной такое? – спрашивал вечером у Валерия Сергеевича.
– При вашем состоянии это нормально… Минимум год будете восстанавливаться.
– Го-од? – оторопел певец.
– Беспричинные страхи, нервозность, все это последствия срыва. И чем быстрее займетесь, в первую очередь своим духом, тем быстрее станет легче.
Валера кивал. С духом у него все в порядке.
– Тревожность уйдет. Но придется учиться жить заново. Менять ценности, привычки. – Валерий Сергеевич оглянулся по сторонам и указал в сторону кухни. – У вас прекрасная жена. Любит вас, Валер. Дочка. Вы нужны им.
Ободзинский прислушался к себе. Все эти разговоры про ценности навевали тоску, подавленность, безысходность.
– А если Алов предложит таблетки? – заговорщицки зашептал доктору.
– Валер, вы хотите выздоравливать?
Певец угнетенно оперся на руку:
– Ну как снизить планку? Мне все время хочется кайфа.
– Хороший вопрос. Вы сидите сейчас передо мной на диване. Где эта планка относительно вас?
Валера, недоумевая, пожал плечами и взмахнул рукой, указывая на потолок.
– Дотянитесь.
С минуту подумав, Ободзинский оперся на ручку дивана, чтоб встать. Доктор ухватил его за руку:
– Что сейчас с вами? Азарт есть?
– Скорее любопытство.
– Но уже улыбаетесь. Планки достигли? Нет. Вы просто решили действовать. Так и в жизни. Интересен сам процесс.
– А если я весь сгорел?
– Научитесь получать маленькие радости.
Маленькие радости? Валера смотрел с изумлением.
– Вы же совсем себя не жалеете. Ставите непосильные задачи, играете в бога. Зачем? Попросите лишний раз о помощи. Заведите дневник чувств… Валер, вы сейчас все болеете. И ваши близкие напуганы не меньше.
Прощаясь, Валерий Сергеевич протянул успокаивающие гомеопатические драже и посмотрел на Нелю:
– Не разрешайте ему столько работать.
Валера закрыл за доктором и обернулся к жене.
– Ну ты как? – спросила она, проходя на кухню.
– Хороший он человек. Мне после него спокойно становится. Знаешь… ко мне, кажется, никто так не относился. И полезные вещи говорит.
– А я тебе сколько раз предлагала отдохнуть? В кино бы сходили.
– Да какое кино! – прошипел Валера. – Я не вернулся в прошлую жизнь, ты пойми. Я будто попал в новую. Здесь пусто, как в коробке. Невыносимо. Каждое мгновение – боль. Все внутри выворачивает от невыносимости. И эта невыносимость не кончается. Не приглушается, что ни делай.
«И главное, никакого чувства вины. Что сделано, то сделано. Но можно взять ответственность. Извиниться. Неважно, простят вас или нет», – почему-то пришли на ум слова доктора и, вместо того, чтоб сердиться на жену, Валера сказал:
– Ты прости меня. Я знаю, что уделял тебе мало внимания. Был груб. Наверное, напугал. Особенно Анжелику… – Тут только подумал, а что же видела все это время Неля? И посмотрел с интересом: – А ты-то как?
Она сжала его за руку и уткнулась головой в грудь:
– Страшно вспоминать…
Это короткое «страшно вспоминать» значило гораздо больше, чем пустой поход в кино и болтовня ни о чем.
Идея с дневником Ободзинскому приглянулась. Но записи часто сводились к обиде на государство. А ведь прежде, пока шел наперекор властям и навязанным правилам, обид не было. Находил силы для борьбы. Борьба стала смыслом. А уступил – и смысл исчез. Как исчезли Зайцев, Зуперман, Тухманов. Только с Дербеневым что-то поскребывало. Леня единственный просил не уходить.
После извинений перед Нелей стало легче. Может – и с Дербеневым наладит? Вдруг Леня без работы сидит?
Полный надежд, Валера поехал к нему. Дербенев приоткрыл дверь, не пропуская. Холодный взгляд поэта выражал удивление и злую радость. Валера смешался. Поглядел на лестницу, сожалея о глупом поступке. Но отступать поздно:
– Лень, ты прости, что я так…
– Валера, – сухо перебил тот. – Я говорил, что ты приползешь ко мне? Обещал, что не пущу?
Поэт указал на выход. Ободзинский улыбнулся. Усмешка вышла мелкой, унизительной.
Выйдя на улицу, остановился. Этот двор, отталкивающе-чужой, гнал подальше и навсегда. Сейчас пойдет в бар и напьется!
«У вас все получится», – мелькнули слова врача. Нет, Валерий Сергеевич поверил в него и не разочаруется.