– Иди я тебе что дам, – Лолита подзывала ребенка к себе и одаривала разными кофточками, туфельками. Девчушка прыгала от радости, Валера сердито осекал:
– Анжелика… В гостях нужно вести себя прилично. Не надо шуметь. Надо просто сказать спасибо.
Но, провожая дочь домой, примиряюще обнимал:
– Лола хорошая, она тебе понравится. Вырастешь, такой же будь. Не подпускай мужиков, держи их на расстоянии.
Его восхищал в Лолите изысканный вкус, ее уверенность, и он снова готов был творить невозможное. Нужны права для автомобиля? Сейчас достану! Жениться? Один день – и готово. Только расписались с Лолой тихо, без пиршеств.
Когда Валера поехал на гастроли в Астрахань, новая жена улетела в Одессу. Они разругались с ней по телефону, и, устроившись в трехкомнатном люксе на берегу реки, Валера бесцельно бродил по комнатам. Отодвигая занавески, разглядывал из окна рыбаков, пригвожденных к месту. Круглое тусклое солнце раскидывало холодные лучи на водную гладь и безысходно катилось за воду. А Неля покладистая была. Не прогоняла, когда напивался и не звонил. Таскалась по диспансерам.
Открыв буфет, Валера налил коньяк и выпил. Потом выпил еще. Никакого облегчения. Добавив таблетки, размякший, пошел на сцену. И хоть голос звучал уверенно, песни выходили пустыми. Дали занавес. Очухался к ночи.
– Ты понимаешь, что в зале кэгэбэшники сидели? Они отправили петицию в Москву! – увидел над собой возмущенное лицо Зайцева и обрадовался. Хоть одна живая душа. – Что опять тебе не ладно, Валера?
– С Лолой повздорили…
– Да мало ли с кем ты повздорил. Это не повод срывать концерты! Прости, но у меня билет на Москву. Я уезжаю, – сухо бросил администратор и, распрощавшись с певцом, ушел паковать вещи.
Наутро позвонила Лолита:
– Леня. Одного его не бросай. Довези до Одессы. Слышишь меня?
Леня отчаянно сплюнул на пол, сел на кровать и порвал билет.
– Поедем в Одессу, – сдался администратор, но добавил, не терпя возражений: – Учти, никаких гулянок.
В аэропорту билет Зайцеву купить не удалось. Он побежал к стюардессе:
– Девушка, милая, я с Ободзинским еду. Его нельзя одного оставить. Вы понимаете, – и администратор принялся упрашивать стюардессу принять его на борт безбилетным.
– Валерий Ободзинский… такой голос! – понятливо кивнула стюардесса и провела Зайцева в самолет. Наконец, усевшись на откидное кресло, Леня протяжно вздохнул.
– Лень, – вдруг тронул Валера за плечо. – Я умру сейчас. Колотит. Возьми пива.
– А я как тебя до Одессы, на своем горбу потащу? Нам еще пересадки в Донецке и в Харькове делать.
Когда приземлялись в Донецке, Валера затряс Леню с новой силой:
– Завод! Меня ж здесь все знают. Оставь меня тут. Не поеду в Одессу!
– Не оставлю.
– Хочешь, чтоб я умер?
– Хорошо. Бутылку пива возьму. Но для начала банку сметаны. Ты вообще не ешь ничего.
– Не буду.
– Не будет сметаны – не будет пива! – неумолимо заключил администратор и противно поджал губы.
Пришлось давиться сметаной и ехать в Одессу.
– Кладите его срочно на капельницу, – верещал Зайцев, когда подошли к белой «Волге», на которой приехала жена и теща.
– Не надо меня класть. Сам отойду.
– Он сейчас байки заливать будет. Класть на капельницу – и все!
Валера с тоской выжидал, когда Зайцев закончит обличающую тираду и наконец уберется подальше.
Но месяц спустя набирал ему:
– Завод! Собирай коллектив. Давай работать.
Леня организовал тур на семьдесят концертов. Казань, Куйбышев, Саратов.
В Ульяновске в зале мемориала Ленина, Леня, превозмогая унижение и страх, плелся за Валерой по пятам, как прицепленный надзиратель. Казалось, вот-вот певец развернется и съездит ему по морде. Но опозориться в зале Ленина еще страшнее. От одной мысли дрожали поджилки. Леня просыпался по ночам в беспокойстве: еще семь концертов продержаться. И кто из них больше безумен: он или Ободзинский?
– Валера, это серьезное заведение!
– Оставь в покое!
– Валера! Видал, какая акустика, какое освещение? Тут камеры даже в туалетах стоят!
Певец ушел в зал. Наконец Леня выдохнул. Не будет же Валера выпивать прямо на сцене.
Изможденный администратор прошел в гримерку и рухнул на стул. Он прикрыл глаза, увязая в глубоком сне, как в дверях показались два охранника.
– Вы знаете, что он пьяный? – голос одного из них прозвучал угрожающе.
Леня обмер, задрожал:
– Не может быть! – затряс головой, сбрасывая оцепенение.
Администратора провели в какую-то каморку, включили камеру с концерта. Свет фонарей со всех сторон падал на Валеру. Он пошатываясь, стоял у микрофона, вступал с опозданием.
Леня ударил себя по лбу и побежал назад. В гримерку. Раскрыл шифоньер. Злосчастная бутылка, завернутая в полотенце, опустошена. И отправился к директору филармонии Колмыковскому просить положить Ободзинского в лечебницу.
– Не поеду я никуда, – задирался певец в гостинице. – Вон, Ухналев тоже со мной кирял. Пускай и он тогда ложится.
– Так, Ухналев, – ухватил Леня артиста за руку. – Давай. Вместе лежать будете.
– Да чего ж ты за мной увязался-то! – с пренебрежением зарычал Валера. – Ты! Фашист! Гитлер! Пошел отсюда!
Леня вскинул на него твердый взгляд, сжал зубы. Затем смягчился:
– Ну, потерпи, миленький. Завтра во Дворце спорта отработать только.
Валера развернулся и быстро последовал куда-то по лестнице.
– Ну что мне с ним делать… – Леня в отчаянии остановился в коридоре, пытаясь успокоиться. Через десять минут тревога забарабанила с новой силой. Зайцев побежал на поиски. Зашел к Винокуру. Номер был полон гостей. Все сидели за столом. Винокур наполнял рюмки. Наконец Леня увидел Ободзинского. Пригнувшись, он прятался за большой вазой с цветами.
– Ты что, Володя! Не надо! – взорвался Зайцев, заметив, как Винокур наполняет бокал Валере.
– А, ну пош-шел вон отсюда! – яростно заорал Ободзинский. Леня сжался, стих и вышел вон.
– Лидочка, – обратился он к своей помощнице глухим голосом. – Возьми мне билет на Москву.
Валера навестил администратора уже далеко за полночь. Тихо присел на кровать и ласково потрепал по предплечью:
– Извини меня, Лень. Ты же знаешь, что я тебя люблю. Пойдем, выпьем?
Зайцев смиренно вздохнул. Свет из коридора через приоткрытую дверь освещал грустное, ласковое лицо Ободзинского.
– Валерик, меня Лева Лещенко к себе давно зовет. Я к нему пойду.
Валера понимающе развел руками.
В 1980 году они с Зайцевым распрощались. Зато у Валеры оставался Шахнарович и Алов.
Спустя время певец устроился вокалистом в ВИА «Экипаж». На концерте исполнял новые песни. На стихи Леонида Гарина Валера написал музыку к песне «А глаза твои такие» для своей Лерочки. Он выискивал в зале девчушек, представляя дочурку, нежно вступал:
– И день сегодня необыкновенный, и радуги сиянье в небесах. И солнечные зайчики на стенах. Цветение весны в твоих глазах! А мне глядеть на них, не наглядеться. И на заре, и на закате дня. И от восторга замирает сердце… Всегда, когда ты смотришь на меня!
Валерии уже три… Денег на алименты не стало. Вечно гнетущую боль от таблеток списывал на разрыв с детьми. Любя Лолиту, старался не огорчать, замалчивал. Но иногда, пускался в безудержное самобичевание:
– Я – подонок. Весь мир покорил, а детей бросил. Ничего не дал им.
Лола менялась в лице, раздражаясь на стенания мужа. Опять двадцать пять. Сердясь, ругалась в надежде искоренить, исправить, помочь.
Когда направился к серванту за водкой, решительно перегородила дорогу:
– Только через мой труп.
Валера не спеша взял нож. Глаза горели безумием:
– Значит, будет через твой труп.
Она отступила. В какой-то момент попросила его уйти.
Ничто больше Валеру не сдерживало. Он срывался и завязывал. Дозы таблеток росли. Но поклонники и поклонницы ему привозили, доставали, стоило только обратиться.
Перемучиваясь, вновь концертировал и по-прежнему держал публику, цепляя до слез. Голос и репертуар обретали новую палитру. Песни дышали трагической пронзительностью. Прежний задор сменился болезненной, нежной грустью:
– Под осенними ветрами остывает море, волны белокрылые грустят у берегов. Что друг друга мы любили. Кто с тобою спорит? Но любовь моя остыла. От холодных слов.
В немноголюдном зале он стоял в свете рампы скромный, тихий и настоящий. Он готов был радовать публику, снова и снова выходя на «бис».
Узнав, что похоронили Домну, вновь развязал.
Летом 1983 года закончил работу в «Экипаже». После сорванных гастролей, пришел в лечебницу. Никто не приходил к нему, не знал о нем. Он то лежал на койке, то бродил по коридору. В ночи садился на смятую постель. Не спалось.
Один. Грозовое мрачное небо разрывалось всполохами. Суета кончилась. Оборвалась. А внутри все отравленное. Омерзительное. Гадкое. Бесконечная тишина. Куда дальше? В Одессу? Никого теперь нет. Только он. Черное небо. Сколько же натворил…
Боль. С нее начинается утро, когда раскрывает глаза. Ему 41 год. Еще не поздно. Прийти, исправить. Нужны поступки. Дышать. Дышать. Вернуть покой.
Выйдя из больницы, певец направился на Ленинский проспект к Шахнаровичам. Они встретили радостно, ахали, что навестил, охали, что выглядит худым и осунувшимся.
– Хочу вернуться в семью. – Оборвал их Валера решительно.
Шахнаровичи переглянулись. Паша озадаченно покачал головой:
– Не думаю, Валер… Мужчина у Нэлки есть. Солидный такой. Интересный. По всему видно, любит ее очень. Рамиль.
Валера кивнул. Надув щеки, задумчиво нахмурился. Посмотрел на обоих:
– Устройте мне встречу с ней. Не пойду ж я теперь туда… Они вместе живут?
Павел, жуя «сельдь под шубой», многозначительно закивал и сделал знак. Дожевав, пояснил:
– Насколько я знаю, он приходит. Очень девочек любит. Я его как-то видел. Тащит сумками туда все. Нелка ж без работы сидела. Обшивала соседей, чтоб заработать. Платишки-кофточки шила. А шубу твою продала, которую ты ей брал, кольца закладывала.