– А может, поехали в Карпаты?
– Ой, там красиво… Слушай, а это не там мы уставшие вечером на такси ехали? Треск такой еще стоял. Водитель с диспетчером разговаривал?
– В Усть-Каменогорске это было! – оживился Валера, наглаживая дочери спину. – Я спать стра-ашно хотел. Радиосвязь трещит и трещит: «Сокол-Сокол, Сокол-Сокол».
– Ага, ты рацию выхватил у таксиста: Сокол-Сокол – я песец. Вижу танки, всем звездец!
– Помнишь? А с рации мне: «Кто говорит?» Ободзинский говорит!
Неля, захлопнув книгу, присела на кровати:
– На следующий день весь город ржал про твой сокол! А Бам? Когда портрет Ленина на тросе к шару прицепили?
– К воздушному? – поднялась на локте Валерия.
– Ну… Там шарик побольше был, – тронул кончик ее носа отец. – Но он лопнул. И «Ленин» прямо на сцену полетел!
– Эдик бедный за голову схватился! Он же только из тюрьмы вроде вышел. Говорит, ну все, теперь меня точно посадят!
Они говорили и говорили. Но все разговоры сводились к прошлому, и Валера ничего не знал, что бы сказать ей о настоящем.
Он сдвинул брови, выглянул в окно. И, озадаченно вздохнув, пошел одеваться.
– Валер, ты куда?
– Схожу Анжелику проведаю.
– Так час ночи!
Он спустился вниз, разыскал дом подружки дочери и, убедившись, что Анжелика в порядке, вернулся домой.
Два года пролетели в заботах о детях и гастролях. Валера меньше думал о подарках, деньгах, но больше о взаимопонимании. Объяснял Валерии, как играть на пианино, как чувствовать музыку. Или хватал ее на руки и, крутя в танце, весело запевал:
– Я люблю буги-вуги!
Анжелике исполнилось 16, певец приходил к ней в училище на собрание. Интересовался ее друзьями, подругами. Когда зимой молодой барабанщик из Валериной группы отдал ей свои сапоги, а сам пошел босиком, Ободзинский шепнул дочери:
– Вот этот любит. Мужа выбирай, чтоб заботился.
Но у самого прежние безоблачность и доверие в отношениях с Нелей не возвращались. Прежде он сотни раз за день говорил ей «люблю», а теперь будто стеснялся. Да и она стала немного зажатой, рассеянной.
Пообещав жене быть с концерта в районе одиннадцати, Валера уехал в Дмитров. Неля собрала ему костюм и сумку с продуктами. После выступления он устало крутил «баранку», вглядываясь в черную, без единого фонаря дорогу. Лес мрачно сдавливал с двух сторон.
Все вроде бы хорошо. Но они с Нелей избегают важных разговоров, оживляются, лишь когда говорят о прошлом. Он совсем уже не благородный рыцарь. А у его «люблю» душок предательства.
Перед машиной на дорогу выскочил человек. Что есть силы Валера дал по тормозам. Удар. Певец выскочил из машины. На дороге лежал мужчина.
Сжимая кулаки, Ободзинский стоял во мраке леса, в ожидании первой машины, чтоб вызвать скорую. Возвратился домой под утро. Измученный, потрясенный.
– Валер, ты что? Я всю ночь не спала. Что случилось? – Неля с порога сыпала вопросами.
– Я человека сбил, – ссутулившись, прошел на кухню, не глядя на жену. Резкими движениями поставил чайник.
– Убил? – подняла огромные, испуганные глаза, застыв у холодильника в одной рубашке.
– Жив, – сухо ответил ей. Затем достал из заднего кармана штанов пачку сигарет. Схватил со стола коробок. Нервно чиркнул спичкой. Прикурив сигарету, швырнул коробок со злостью на стол. – Слава богу.
– Что будет?
– Ничего. Пьяный он был. Выскочил из лесу. И прямо под колеса.
– Кошма-ар, – жена села на стул, – ты как?
Валера махнул.
– Не так у нас с тобой что-то. Я вижу, чувствую, что тебе нехорошо.
Она уныло оперлась лбом на ладонь:
– Мне тяжело. Все всплывает перед глазами, как ты уходишь. Что было. Страшно. Я стараюсь. Стараюсь. Вспоминаю наше прошлое. И тебя люблю. А как о настоящем подумаю – боль невыносимая. Дай мне время, Валер… Все зависит от нас. Двоих.
Он молча потупил глаза. Скрестил руки на груди. Как прежде уже не будет:
– Это моя вина. И только мне с нею разбираться.
В следующий тур жена не поехала, осталась заниматься с Лерой уроками. Неле позвонили музыканты и сообщили: Ободзинский уволился из Москонцерта и месяц, как в срыве.
– Как он мог опять тебя обмануть? – причитал в трубку Рамиль, узнав о Валере.
– Ну что ты звонишь? Я же просила…
– Нелечка, переживаю за всех вас. Душа болит. Спать перестал. Сейчас в больнице. С сердцем плохо.
Но Неля, узнав страшную весть о муже, ничего не слышала. Осадив Рамиля, повесила трубку. Забрала Леру из школы и первым самолетом рванула в Ульяновск.
Она увидела Валеру в гардеробе концертного зала. С бутылкой в руках, он посылал ко всем чертям музыканта. Тот, не сдержавшись, саданул по запястью. Бутылка с грохотом ударилась о кафельный пол. Валера разъяренным зверем расхаживал кругами по коридору.
– Я не поеду никуда. Езжайте домой, – бросил жене, тяжело дыша.
Ничего не ответив, Неля взяла за руку дочь и развернулась на выход. Легкая сутулость жены, словно она хотела защититься, укутаться от холода в свою коричневую кожаную куртку, вызвала тупую боль и стыд. Валера отвернулся, чтоб не видеть.
Неля вернулась домой солнечным майским днем. А вечером позвонил телефон:
– Нелька, держись, – проговорил голос в трубке. – Рамиль позавчера убежал из больницы. Хотел тебя встретить. Беспокоился, как перенесешь Валеркин срыв. В общем, приехал к тебе и под домом у тебя. На лавочке вчера. Скончался.
Неля повесила трубку. И приняла решение: никогда, никогда в жизни ни ради кого не станет больше таскать сумки, будучи беременной, не станет ждать звонков, отдирать колготки вместе с кожей после мороза. Не станет надеяться ни на кого, а только на саму себя. Найдет в себе стержень и отныне займется собой.
Со смертью Рамиля она словно протрезвела от Валеры. В ней стала умирать жертвенность и безрассудство, она погружалась в какой-то свой мир, где никому нет места.
Глава XXXIX. Эпилог I1986–1990
Через несколько месяцев Валера вернулся. Идя по рыхлому асфальту Переяславской, угрюмо глянул на окна. Темно. Поднявшись к себе, молча прошел в детскую комнату, и, хоть скованные полумраком стены давили, свет зажигать Валера не стал. Откинулся на щетинистый диван, вывалив на ладонь горсть таблеток, запил водой. Демонический лес с картины Имханицкого смотрел враждебно.
На этот раз Неля рукой махнула. Она суетилась по поводу младшей дочери: опять понадобилась операция на глаза. Жена уехала с малышкой в больницу, а Валеру заколотило. Руки не слушались. Ноги не держали. Сквозь туманное месиво Анжелика протягивала ему ложку с вязкой кашей.
– Мама, приезжай, – доносился до него разговор старшей дочери по телефону. – На занятия боюсь уходить. Как его оставить?
И появилась Неля. Потом Шахнарович. Приемное отделение. Палата.
Бессилен. Кончено. Последняя остановка.
Неля отправляла через Анжелику обед в больницу. Валера старался, как мог, быть приветливым с дочерью. Сил едва хватало, чтоб подняться и немного с ней посидеть.
По истечении месяца вернулся домой. Жизнь продолжалась. Снова гастроли, а весной пришла телеграмма: Евгения Викторовна больна. Инсульт.
Ободзинский немедля взял билет на поезд до Одессы. Низкое солнце огненным шаром ворвалось в купе. Певец задвинул штору. Прилег на подушку. Считал минуты, секунды. Наконец подскочил с нижней полки, словно с раскаленного камня, и пошел в вагон-ресторан. В больницу к матери явился выпившим. Просил прощения, презирал себя, вяз в беспамятстве.
14 мая 1986 года в возрасте шестидесяти четырех лет – мамы не стало. Земля разомкнулась под ногами и перемалывала, проглатывала его целиком. Валера беспробудно пил с племянником Сережей на какой-то квартире. Остановиться не мог. Пытался молиться. Очнулся на поминках. Не нашел у себя ни денег, ни пиджака, ни часов.
После поминок пришел к племяннице Танюше.
– Валера… Ты же совсем плохой, – ахнула та, едва увидев его. – Ляг отдохни…
– Я еще лет до ста проживу. А вот мама моя. Умерла. Я не помог ей.
– Ты себе помоги! Не будет тебя, так ничего не будет.
С обреченной усмешкой, певец мотал головой:
– Давай я лучше картошку пожарю.
Разрезая картофель, Валера то шутил, то корил себя за маму. Наконец с горечью произнес:
– Танюша, я прозевал день рождения Анжелики, а скоро у Лерочки… Восемь лет исполняется. Я тебя прошу. Помоги добраться.
Танюша дала денег до Москвы. Валера шел по пыльной, горячей мостовой Кузнецкого. Здесь на «толкучке» собирались «чернокнижники». Книги можно было выменять или купить.
– Старик, мне нужно дочь поздравить. Валерию, – обратился к одному из них. – Я Ободзинский. Певец.
Продавец брезгливо погнал его прочь.
– Ободзинский? Вы? – спросила женщина, стоявшая неподалеку.
Валера воспрял духом:
– Могу паспорт показать. – Он полез в карман, но женщина протянула денег, не спрашивая. С новеньким двухтомником Андерсена певец приехал к дочери. Отворила Неля.
– Я к детям пришел, – виновато потупил голову.
– Лера! К тебе, – крикнула Неля, скрываясь на кухне.
Валерия открыла дверь, луч солнца из комнаты озарил темную гостиную:
– Папа, привет!
– Посмотри, папа тебе подарок купил. – Ободзинский протянул ей две связанные веревочкой книжки.
Девчушка пугливо улыбнулась ему, словно больному ребенку, и резво открыла книгу:
– А как же картинки? – огорченно листала страницы.
– Без картинок лучше. По-взрослому.
– А ты? Ты как?
– Папа в порядке. У папы все хорошо, – натянуто улыбался, поглаживая дочь по русым коротким вихрам, – пойду, пообщаюсь с мамой.
Несмело остановился у кухни. Неля казалась недоступной, но родной. Словно боль еще сильнее привязывала их друг к другу.
– Я тут как-то Фиму Дымова встретил…
Жена села напротив.
– Он спросил про нас с тобой. А я ему, знаешь… Я понял, что разбитую чашу не склеить…
Неля тихо вздохнула, посмотрела на него.