спесь («Два Рима пали, Третий стоит, Четвертому не бывать!») и модель политического устройства: внизу – охлос, а сверху – сатрапы, никакого гражданского общества. Вот что мы усвоили благодаря монахам, пришедшим из Византии!
На это наложилась еще и ордынская традиция, когда нас завоевали монголы и Москва, позаимствовав все их повадки, стала, в общем-то, Московской ордой… Отсюда мы унаследовали потребность в экспансии – бессмысленном завоевании, ведь для самой Орды не было абсолютно никакой пользы от того, что она пошла на Запад (кстати, и Россия от создания Российской империи и Советского Союза ничего ровным счетом не выиграла).
Эта ордынская ненасытность может быть устранена, только если народ сознательно от нее откажется. Мы, таким образом, стоим на пяти традициях, три из которых для демократического развития неблагоприятны.
– В будущем, кроме солнца, России что-нибудь светит?
– А нам и солнце светит достаточно редко – Господь, видимо, осознает, что такое Россия, поэтому весьма скупо отпускает ей ясные дни. Как бы еще Всемирный потоп на отдельно взятой территории не устроили!
– Тем не менее цивилизованная жизнь, как в государствах Европы, когда-нибудь в Пензенскую и Смоленскую области, в Хабаровский край придет?
– Знаете, нам был дан шанс – в 91-м его все получили. Россия, к сожалению, просто за него не ухватилась…
– Почему же, на ваш взгляд, мечтатели-либералы уступили место капиталистам-прагматикам?
– Ой, нет, капитализм – и это нормально! – всегда прагматичен, но неотделим в то же время от христианства, протестантской этики, совести. В нем ведь не только джунгли и гонка экономическая – этакая «Формула-1», но еще и законы строгие. Там милость к павшим призывают и, простите, пандусы строят для инвалидов. В Европе без таких устройств, позволяющих проехать на инвалидной коляске, ни один кинотеатр не сможет открыться, а в России вообще пандусов нет – вот он, наш гуманизм! Дело в том, что наша страна вообще не христианская.
– А какая?
– Глубоко языческая – нам миссионеры нужны. Россия верит не в Бога, а в государство, поэтому храм Христа Спасителя стоит у нас на мойке машин, и я знаю многих людей, которые въезжали в эту мойку христианами, а выезжали совершенными атеистами. Ну кто, скажите, останется христианином под рукой патриарха Алексия, который призывал юношей идти в Чечню и там убивать, да и сегодня лижет Путину пятки? Это же не церковь, а идеологический отдел ЦК «Единой России»!
Я хорошо знаю, что такое Российская православная церковь (РПЦ), поэтому принадлежу к Украинской православной автокефальной церкви. Во главе нашей общины отец Яков Кротов, ученик Александра Меня, мы подчинены непосредственно владыке Игорю, который в Харькове преподает в университете историю. Патриарха Варфоломея – под его рукой мы пребываем! – вы недавно вживую видели, а я, слава Богу, сподобилась по телевидению. Очень милый!
– Ощущаете ли вы человеческую благодарность Горбачеву за то, что он попытался что-то с этой огромной, дремучей и неподъемной страной сделать?
– У меня с Горбачевым были очень сложные отношения, потому что за два года, с 88-го по 90-й, когда полным ходом шла перестройка, я пережила 17 административных арестов по 15 суток и семь с половиной месяцев провела в состоянии голодовки. За то, что, как Оливер Твист, мы просили больше свободы и больше каши, нас били ложкой по голове, но потом, когда все это миновало, с Горбачевым мы помирились. Он, согласитесь, мог бы вообще ничего не делать – на его век бы хватило. Сидел бы себе, а если бы мы стали требовать каши слишком громко, утопил бы все в крови, как китайцы на Тяньаньмэнь. Он тем не менее не мог в этом плане переступить через себя…
– Вы, следовательно, испытываете к нему благодарность?
– Теперь – да!
– Михаил Сергеевич в вашем понимании – историческая личность?
– Конечно. Поэтому его так ненавидели коммунисты: еще бы – Советский Союз развалил! Сейчас у него даже возникли вполне демократические, точнее, социал-демократические убеждения, но Путина он очень боится.
– Да? Почему?
– Наверное, видел таких вблизи и хорошо знает, особенно после истории с Литвиненко, что тот может сделать. Горбачев его явно побаивается, и оттого все предложения возглавить сопротивление и идти кандидатом в президенты с антипутинским текстом отклика у него не находят…
– Неужели прямо-таки ужас Владимир Владимирович в нем вызывает?
– В этом я даже не сомневаюсь. Думаю, кто такой Путин, для него не секрет, да и Ельцин довольно быстро все понял, но молчал, молчал до конца… Как только гимн заменили, всем все стало ясно, к тому же Горбачев перед кровью ведь останавливался. В Тбилиси, если бы солдаты продолжили разгонять митинг саперными лопатками и «черемухой», живых бы на площади не осталось, да и в Вильнюсе жертв могло быть не 13, а 13 тысяч, потому что весь Вильнюс выскочил к телебашне, но Михаил Сергеевич, как только встречал отчаянное сопротивление…
– …отступал…
– …останавливался. Видите, можно было, оказывается, купить свободу такой сравнительно недорогой ценой. Думаю, и в Чечне, столкнувшись с таким отпором, Горбачев не продолжал бы войну: он по природе своей не очень решительный человек и, к счастью, боялся крови. Ельцин ее, увы, не испугался, и, собственно, чеченская война российскую демократию похоронила.
– Цитата из Валерии Новодворской: «Когда я пересекаю на обратном пути российскую границу, возникает совершенно отчетливое ощущение, что возвращаюсь в клетку». Напрашивается вопрос: может, не следует возвращаться?
– На эту тему Евтушенко написал «Монолог голубого песца на Аляскинской звероферме» – по сути, единственное его гениальное стихотворение:
Кто в клетке зачат – тот по клетке плачет,
и с ужасом я понял, что люблю
ту клетку, где меня за сетку прячут,
и звероферму – родину мою.
Понимаете, Россия – как тамагочи: здесь демократов исчезающе мало, и у меня есть очень четкое ощущение: если последние из страны разбегутся, ее сдадут, этот тамагочи, как ему и полагается, просто умрет. Никакого шанса у России уже не останется, а потом, здесь живут процентов 10 нормальных людей, которым некуда идти, некуда ехать, и для них служит большим утешением то, что кто-то за них говорит правду.
Если мы с ними встречаемся где-то на улице, в магазине, они просто плачут от благодарности, и я никогда не забуду, как на паспортном контроле, когда летела куда-то отдыхать, пограничница выскочила из своей будочки. Ей показалось, что я уезжаю навсегда, поэтому она бросилась ко мне, забыв про все свои служебные обязанности, и умоляла вернуться. Пришлось ее успокаивать: «Не волнуйтесь, я всего-то на две недели».
– Куда, мол, из этой клетки?…
– Понимаете, в клетке живут люди, и выглядеть это будет как банальное дезертирство. Если отсюда все разбегутся, линия фронта пройдет где-то в другом месте – человечество жалко! Мы – пятая колонна, выродки! – как-то их сдерживаем, мы даем Западу и цивилизованным странам объективную информацию о том, что здесь происходит, пока нам не открутят головы. Меня вот все время спрашивают: как это я не боюсь, как продолжаю здесь жить? – потому что некоторым: Галине Старовойтовой, Сергею Юшенкову, Ане Политковской – головы уже открутили, и никто из нас не знает, когда придет его черед…
– Вы очень резко, жестко, непримиримо характеризуете нынешнего премьер-министра. «Путин, – сказали вы, – чекистская шкура, политическая бездарность и сталинист – мстительный и жестокий. Нет ни одной хорошей вещи, которую Путин бы сделал, да и ошибок у него нет – сплошные преступления, сознательные». Чем он вас так допек, ведь за решетку или куда-то еще не упрятал, принудительно не лечил?
– Путин – порождение той самой советской тени, из которой он вышел, и сегодня выглядит анахронизмом. У него, человека еще не старого, психология, как ни странно, выходца из сталинского времени, и хотя он не все себе может позволить, но как же ненавидит и современность, и прессу.
Впервые это прорвалось, когда погиб атомоход «Курск»: Путин, тогда новоиспеченный президент России, ухитрился журналистов обвинить в том, что подводная лодка утонула, хотя уж они-то, наверное, абсолютно были здесь ни при чем. Его ненависть так сильна, что порой он теряет самоконтроль и говорит, например, что некоторым вашим коллегам надо что-то отрезать, чтобы у них ничего не выросло…
– Может, действительно, надо?
– Политики, как правило, таких высказываний не допускают, но в Путине кроме того, что он профессиональный разведчик, есть очень сильный элемент маниакала. Поэтому, став в 99 премьер-министром, первое, что он сделал, – первое, не второе! – помчался на Лубянку и восстановил на стене барельеф Андропова. Согласитесь, не самое насущное занятие для только что назначенного главы правительства. Вот и замена гимна – чистый маниакал, просто не все понимают, что Глинка был идеальной находкой. Да, мы, демократы, – не государственники, а западники и очень не любим ни Глинку, ни оперу «Жизнь за царя»…
– …ни самого царя…
– …ни Ивана Сусанина – нам это все смешно. Тем более что там вранье полное, но мы готовы были вставать под «Боже, царя храни», только бы не под советский гимн.
– Сейчас вы встаете под в очередной раз перелицованную Сергеем Владимировичем Михалковым главную российскую песню?
– Нет, конечно, и повода нет: Путин у нас дома его не играет. Вообще, музыка Александрова звучит только в Госдуме. Раньше там под нее сидели Ковалев, Рыбаков, а фракция СПС стояла у дверей, ожидая, пока отыграют гимн и можно будет войти.
– Сейчас встают все?
– Как штык, потому что ни одного демократа в Думе уже не осталось. Под Глинку поднимались все, независимо от убеждений: и националисты, которых в России пруд пруди (как же, они государственники, Иван Сусанин для них герой!), и коммунисты, которые боялись обвинений в том, что они плохие патриоты… Зачем, спрашивается, нужно было городить огород, что-то придумывать, если теперь полстраны этот гимн игнорирует? Маниакал!