— Этот альбом валялся рядом с портфелем. Он всё равно был открыт. Ветер перелистывал у него страницы.
— Какой любопытный ветер! — язвительно заметил Валька.
— В конце концов, тут не написано, что это твой альбом.
— Может быть, написано, что он твой? — спросил Валька и выпрямился.
Такой надписи не было, и Сашка нерешительно пожал плечами. Потом сказал:
— У тебя нервы слабые.
— Зато кулак крепкий, — с вызовом ответил Валька и понял, что брякнул глупость: во-первых, кулак не был крепким, во-вторых, драться сейчас было просто смешно и бесполезно.
Он поднял портфель и, не оглядываясь, пошёл к парковым воротам.
Впрочем, на следующий день он уже почти не думал об этом случае. Вспомнил только тогда, когда поймал Сашкин взгляд. Взгляд был внимательный и немного виноватый. Валька отвернулся.
Когда Валька возвращался из школы, Бестужев догнал его. С минуту он молчал и шёл, отставая на полшага. Потом сказал:
— Зря ты злишься.
— Я не злюсь, — сказал Валька. Он в самом деле не злился. Чего теперь злиться? Главное, чтобы этот очкастый, худой и почти незнакомый одноклассник не болтал всем про альбом. Но он, кажется, не болтун. — Я не злюсь, — повторил Валька. — Я только вчера разозлился. Думаешь, приятно, когда кто-то… — Он сбился. Хотел сказать «суёт свой нос не в своё дело», но побоялся новой ссоры.
— …когда кто-то любопытный лезет куда не надо, — добавил Сашка. — Я знаю. Понимаешь, я удержаться не мог. Если бы обыкновенный альбом, а то такие рисунки замечательные…
Он сказал «замечательные» так просто, что Валька сначала даже не почувствовал похвалы. И только через секунду понял, что услышал оценку. Причём отличную оценку. До сих пор почти никто не говорил Вальке, хорошо или плохо он рисует. Разве что Андрюшка и его друзья. Но им всё казалось хорошо. Иногда, правда, родители видели его наброски парусников или рыцарских замков. Но, похвалив, они обычно спрашивали, выучил ли Валька уроки. Потому что карандашами сын забавляется ещё с дошкольного возраста, к этому привыкли, а к тому, что он временами двойки хватает, привыкнуть трудно…
А Сашка взял и сказал «замечательно». И сразу видно, что искренне сказал.
Валька молчал. Ему и приятно было и неловко.
— Я не люблю показывать, что рисую, — наконец проговорил он. — Начинают сразу спрашивать: это как, это зачем, а это что? Ну, в общем, плохо это как-то. Не знаю…
— Я понимаю, — откликнулся Бестужев. — Ну ладно, ты не беспокойся, Бегунов. Я будто ничего и не видел. И не скажу никому никогда.
Это «никому никогда» он произнёс так просто и твердо, что Валька понял: отрезано.
Валька покусал губу, покраснел и спросил:
— А тебе… вот тогда, в альбоме, что больше понравилось?
— Да всё, — сказал Сашка.
На следующий день они пошли домой вместе, хотя не договаривались заранее.
— Раньше я переулками ходил, — сказал Бестужев, — но эта дорога, пожалуй, ближе.
Они жили в квартале друг от друга.
Кроме этих возвращений из школы, они редко бывали вместе. Даже на переменах разговаривали не часто. Но когда Валька остался на дополнительные занятия по немецкому, Бестужев целый час сидел в коридоре на подоконнике, ждал. А до дому идти было пятнадцать минут.
У Сашки было очень симпатичное лицо. Очки его не портили. Они словно отдельно от лица существовали. Когда Сашка начинал говорить о чём-нибудь серьёзном, он очки снимал и, прищурившись, смотрел мимо собеседника. Словно разглядывал дальнюю мишень. Именно так он однажды взглянул на Вальку и сказал:
— Зайдём ко мне…
Они зашли, и Бестужев выложил перед Валькой какие-то блестящие стёкла и картонные трубки.
— Вот. Завтра собирать начну, — сказал он, немного волнуясь.
— Что это?
— Да так… Вроде телескопа. Но ты никому об этом. Вдруг не получится.
Валька молча кивнул. Понял, что Сашка доверяет свою тайну в благодарность за альбом, который Валька уже показал ему.
Впрочем, он не очень верил, что Бестужев построит телескоп. Но Сашка построил.
Валька хорошо помнит, как впервые глянул в окуляр телескопа. В чёрном космосе среди бледных звёздных точек висел светлый кружок планеты.
— Юпитер со спутниками, — сказал сзади Сашка.
Валька боялся вздохнуть. Юпитер медленно сползал к краю видимого кружка неба. Шумел далёкий поезд, дребезжало стекло открытой форточки, и Вальке вдруг показалось, что это сдержанно гудят громадные моторы, вращающие Вселенную.
— Ну и сила… — выдохнул он.
Но Сашка, сняв очки, сказал:
— Юпитер… Это всем известная планета.
— Ты хочешь открыть неизвестную? — спросил Валька.
Бестужев помахал очками.
— С такой трубкой планету не открыть… Но знаешь, было много случаев, когда неизвестные кометы впервые замечали любители. И даже сверхновые звёзды открывали. Это точно.
Валька не знал, что такое сверхновые звёзды. Он поинтересовался:
— А как ты узнаешь, открытая это комета или ещё не открытая?
— Как-нибудь, — ответил Бестужев. — Когда ты берёшь карандаш, ты ведь знаешь, как его держать. Ну вот. И я кое-что знаю.
— Понятно… — сказал Валька.
— Ну, и ещё… — попросил Сашка. — Этот разговор о кометах… между нами.
— Никому, хоть огнём жги, — поспешно пообещал тогда Валька.
Бестужев вдруг усмехнулся.
— А тебя жгли огнём?
— Что?
— Ну, вот ты говоришь: хоть огнём жги…
— Подумаешь… — немного обиделся Валька. И чего Сашка прицепился к слову?
Сашка сказал:
— Может, слышал про Гая Муция Сцеволу? Был такой в Древнем Риме, я читал. Только точно не помню. Кажется, его в плен захватили и начали пытками грозить. А он взял и положил руку в огонь. Печка там, что ли, топилась… Ну, враги сразу от него отступились.
— Ну и что? — сказал Валька.
— Я один раз попробовал палец над свечкой подержать. До десяти считал. Просто дым из ушей… А как он — всю руку?
— А Венеру видно в твой телескоп? — спросил Валька.
Палец болит до сих пор. До скольких удалось сосчитать. Валька не помнит. Сейчас даже вспоминать не хочется: надо же было такой глупостью заниматься. Один палец обжёг, а казалось, что всей рукой держал огонь. Хорошо ещё, что левая рука.
В правой — карандаш. Валька снова над листом.
Паруса. Андрюшка и ветер
Сначала казалось, что рисовать будет легко. Всё представлялось очень ярко: мальчик на круглой причальной тумбе, взлетевшая грива прибоя и шхуна, идущая вдоль берега… И ветер, который дует с моря. Он дует не прямо в лицо мальчишке, а немного сбоку. Лохматит волосы и треплет рубашку.
Но когда Валька взял карандаш, всё оказалось в тысячу раз труднее. Он извёл уже с десяток листов, но так и не смог сделать нужного наброска.
Шхуна получалась неплохо. И рваные языки прибоя над пирсом были такими, как он хотел. Но чувствовался в рисунке какой-то разнобой: парусник сам по себе, а мальчишка сам по себе. Не было между ними связи. Не было тайны и ожидания. Равнодушно как-то всё выходило.
Наверно, потому, что не получался мальчишка.
Валька с ним замучился. Он привык рисовать ребят с натуры, а сейчас приходилось делать наброски «из головы». Фигурка мальчика на причальной тумбе получалась какой-то неестественной. То он выглядел слишком спокойным, то, наоборот, каким-то испуганным, то просто походил на кривобокого уродца.
А надо было, чтобы он волновался, ждал и радовался, чтобы всё это чувствовалось в том, как он сидит, в его повороте головы. Ведь лица у него не видно: он спиной к зрителю.
Не получалось.
До сих пор всё было легче. Втайне Валька даже гордился своим умением рисовать. Тонкими чёткими штрихами он мог точно и выразительно передать на бумаге то, что видел, а иногда и то, что придумал. Но сейчас надо было показать в рисунке не просто корабль и мальчишку. Надо было показать чувство. И умения не хватило.
Измученный и злой, забывший об уроках, Валька вспомнил, однако, что вот-вот придёт Андрюшка, которому обещан эскиз маскарадного костюма. В Валькиных переживаниях Андрюшка не виноват, а костюм ему очень нужен.
Валька взял новый листок и за пять минут изобразил отчаянного пирата в испанской косынке, в сапогах с отворотами, в камзоле и с кортиком. Этот рисунок не требовал особого вдохновения.
Андрюшка словно только и ждал, когда Валька кончит.
Он постучался и, сбросив у порога валенки, мохнатым шаром вкатился в комнату.
— Получай, — сказал Валька.
Андрюшка взял листок осторожно, как почётную грамоту. Несколько секунд он смотрел серьёзно и внимательно, потом заулыбался.
— Годится? — спросил Валька.
Андрюшка кивнул, не отрывая глаз от рисунка.
Он стоял без шапки, и голова его с тонкой шеей и взъерошенными волосами чётко рисовалась на фоне яркого окна.
— Андрюшка… — осторожно сказал Валька. — Ты бы снял свою шубу, а?
Андрюшка послушно скинул шубёнку и повесил на ручку двери. Потом вопросительно глянул на Вальку. Валька спросил:
— Ты когда-нибудь слышал о «Летучем голландце»?
— Корабль такой… — нерешительно сказал Андрюшка.
— Ага… Ну ладно. Ты вообще видел парусные корабли?
— В кино.
— Андрей… — Валька посмотрел на него почти жалобно. — Ты мне поможешь, ладно? Мне надо нарисовать одну вещь… Понимаешь, тебе ничего не надо делать, только сесть на табуретку и подумать, будто на берегу моря сидишь. На такой чугунной тумбе…
— Я знаю, они кнехтами называются, — оживился Андрюшка.
— Точно! Сможешь? Будто ты сидишь и видишь, как у берега корабль идёт. Красивый, парусный…
— Ладно, — сказал Андрюшка, — я посижу. А на море шторм?
— Почти.
Валька принёс из кухни круглую табуретку и усадил Андрюшку у стены, спиной к себе.
Неизвестно, представил ли Андрюшка море и корабль. Может быть, он просто был благодарен Вальке за эскиз костюма. Но он старался. Он опустил одну ногу, а вторую поставил на сиденье и обнял колено. Потом чуть подался вперёд, изобразил внимание.