— Не болтай! — озлился Плотица.
— Я не болтаю, — сказал вождь. И я вспомнила, холодея: клеть, где жили датчане, была покрыта берёстой. Он не входил на порог, но что, если страшный последний запрет уже дохнул ядовитым дыханием, отнимая правду вождя, предрекая скорую гибель?
Детский вернулся, принёс луковку в рукаве, натянутом на ладонь. Плотица перенял её ороговелой рукой, способной поднять живой уголь из очага. Вынул нож:
— Давай, где у тебя…
— Хорошо, не штаны снимать, — усмехнулся воевода. Развязал тесьму и поднял рукав, обнажая твёрдую шишку выше локтя. Плотица разрезал луковицу, приложил дымящимся нутром к шишке и крепко привил. Сам опустил рукав, завязал ветхую выцветшую тесёмку. Варяг стерпел всё это безропотно, но у меня встал перед глазами Славомир на палубе датского корабля. Славомир тоже не жаловался на раны. И он не нарушил ни одного своего гейса. Не спал ногами на север, не ел утиных яиц…
В тот же день я смешала листы мать-и-мачехи, мяты и подорожника, залила кипятком и закутала потеплее. Я была бы плохим кметем, если бы ничего не сделала для вождя. К вечеру настоялось доброе снадобье; у братьев вереды пропадали, если дня по три пили его. Я чисто вымыла глиняную чашку и нацедила в неё горячего зелья, сладковато пахнувшего сеном.
— Снеси воеводе, — попросила я Блуда.
— А сама что? — съязвил новогородец. — Сердце заячье проглотила?
Он был прав. Ныне я редко пятилась и от вятших мужей. Я выучилась метать сулицы двумя руками одновременно, и обе втыкались, куда метила. Я ни за чьей спиной не пряталась в битве, и даже Хауку не легко было меня одолеть… но перед вождём я до веку буду стоять, как в Посвящение, в день, когда обагряли мечи.
— Испей… — поклонилась я ему перед вечерней. Он посмотрел на пар, завивавшийся над чашкой, и я немедленно вспомнила, как мать протягивала ему молоко. Кровью обернулось ему то молоко. Ой, не лезть бы мне, куда не просили, тут кабы ещё десять вередов не вскочило из-за меня…
— Поставь, — сказал воевода. Я поставила и отошла, как отстегали меня, ноги гадко дрожали. Я так и не посмотрела, взял ли он снадобье. Наверное, взял, не отказываться же снова от угощения. Или запрет, однажды нарушенный, не мстит второй раз?..
Вечером, когда я уже привычно подходила к клети, где жили датчане, меня встретил нежданный смех из-за двери, и я остановилась. Так смеются ражие парни на грубую шутку о женщине. Я различила смех Хаука. До сих пор он с трудом говорил, а чаще шептал. Радость плеснула тёплой волной. Подумаешь, отстегал воевода, есть и другие люди на свете.
Хаук сказал:
— Мне теперь только свистнуть, сама прибежит.
Я опустила руку, протянутую к двери.
— Расскажешь потом, на кого она больше похожа, на девку или на парня, — проворчал старший датчанин.
— Расскажу, — пообещал Хаук весело.
Вот когда что-то натянулось, а потом слезло с меня, точно лопнувшая кожа после ожога. Я повернулась и так же тихо пошла прочь, и воздуху не хватало. Арва застучала хвостом по крыльцу, мне захотелось пнуть её. Я ужаснулась себе. Меня гнало куда-то, тело просило утешения в беге, в драке, в тяжкой работе… всё равно в чём. Я пошла со двора. Арва встала и поплелась следом за мной.
Теперь Хаук выздоровеет. Не такие вёл речи, пока шея от опухоли была шире ушей. Он поправлялся и заново утверждал себя в мире живых. В мире мужеском. Когда спасаются из болота и попадает под ногу кочка, что за беда, если кочка потонет и грязь обольёт траву и цветы. Вылезть бы самому!
След бы мне шагнуть из-за двери да глянуть, не покраснеет ли. Да молвить: свисти, покуда не треснешь. Висела тил ду спренгиг дих, — сложила я неуклюже на северном языке. Я была плохим ещё кметем. Не умела враз осадить без правды болтающего, потребное слово не прыгало на язык, как стрела из тула на тетиву… Не возвращаться же. И то ладно, что не на другой день выдумала ответ. Если кто-нибудь видел, как я стояла за дверью, ведь засмеют. Сумею ли хохотать сама над собой? А что, сумею, наверное. И в этот раз охранило меня, бестолковую, дедушкино громовое колесо. Песни Хаука были на голову больше его самого. Ну довольно. Я более не хотела думать о нём.
Я спустилась к берегу моря, к бане, где месяц назад рожала Велета. Вот уж месяц исполнился сыновьям её и Яруна. Вот уж месяц, как не входил в дружинную избу Славомир, и голодные чайки всё неохотней примеривались к оголившимся черепам по гребню нашего тына… Пролетят десять лет и покажутся не длинней этого месяца; когда придёт время оглядываться назад.
Я села на край мостков, обняла подошедшую Арву, уткнулась лицом в шелковистую шерсть. Арва заскулила, завертела хвостом, мокрый язык прошёлся по моей шее. Дома я ходила жаловаться дедушкиной могиле. А если никто не глядел, обнимала Злую Берёзку, прижималась к холодной белой коре, ко мне сила из неё исходила… Куда здесь? К Хагену? На Славомиров курган?
Уйду из дружины, подумала я внезапно как о решённом. Подумала и почти с изумлением огляделась вокруг. Примерилась вслух:
— Уйду из дружины.
Сгущались серые сумерки, рождалась холодная, моросящая осенняя ночь, и больше никто не казался мне из-за небоската, не простирал руку, бросая малиново рдеющий меч… Я всё возмогла, чего захотела. Я показывала новым отрокам, как надо бороться, и у них не было времени для наглых улыбок. А иногда и моченьки не было. Детские по отчеству величали. Старшие мужи за меня вставали даже против вождя, чего доброго, когда-нибудь дождусь, испросят совета… Но не было здесь Того, кого я всегда жду. Уйду из дружины. Вот выпадет снег — поклонюсь побратимам и воеводе. Не силой же остановит. А что ему меня останавливать. Я от него приветного слова не слышала, я ему — надломленный лук, замирённый друг… Небось, вздохнёт с облегчением.
Я не вернусь домой, как Ярун. Безмужней старшей сестре при младших мужатых — сором, до старости не отмоешься. Избушку срублю себе в потаённой крепи лесов, где моему Богу приглянется. Срублю дерево, пущу по вольной реке, сама следом пойду. И если живёт где-нибудь на белом свете Тот, кого я всегда жду…
Арва оставила утешать меня и на мгновение насторожилась, потом снова завиляла хвостом. Совсем одряхлела: я прежде неё узнала Блуда, бережно шедшего к нам по склону, по жёсткой осенней траве. Про Блуда вождь молвил — этот воин мне нужен. Обо мне никто не молвит подобного, никому не нужна.
Побратим присел рядом на мостки, поджал скрещённые ноги по галатскому обвыку. Я тоже так умела сидеть, но недолго.
— Плачешь никак? — сразу угадал новогородец. — Кто обидел?
Я вздумала отмолчаться:
— Никто не обидел…
— Оно и видать, — хмыкнул Блуд. — Да выпил он твоё зелье. Не подавился.
Вот когда как следует защипало в носу! Пришлось ждать, пока отлегло.
— Что значит по-датски, эх кан бара висела, хун коммир сьяльв? — повторила я речи весёлого Хаука, потом ответ пожитого: — Ти сэйир сидан, хвейм эр хур ликур, свейни эда мэй…
— Что? — спросил Блуд. Он хорошо знал язык Северных Стран. Он помолчал, потом выговорил сквозь зубы: — Один меч твоего Хаука исцелил, другой его в могилу отправит, вот что это значит.
Я с удивлением различила тяжёлый мужской гнев, столь непохожий на его обычные вспышки. Ой мне! Вечная моя судьба, нажаловаться, потом отводить грозу от обидчика.
— Не тронь его, брат… Ему воевода жизнь подарил, ты ли перечить собрался?
— Не будет он хвастаться, что болтал о моей сестре и ушёл безнаказанным. Вот подожди, пусть только поправится.
— Они меж собой толковали, я ненароком услышала. И я сама могу наказать, кого пожелаю.
Эти слова Блуд пропустил мимо ушей. Он что-то заметил в морской темноте и вглядывался, приподнявшись.
— Корабли! — сказал он, обернувшись. — Два корабля! Первый Вольгаста воеводы, второй на датский похож!
Блуд подхватил на руки Арву, и мы помчались наверх. Скоро над кручей у крепости, потом и на берегу загорелись костры. Отроки возгнетали яркое пламя растянутыми плащами. Лодья белозёрского воеводы скоро причалила, Вольгаст сбежал по сходням встречь побратиму… и как в стену ткнулся, не найдя Славомира. Я видела: он спросил о чём-то нашего воеводу, и даже в свете костров было видно, что губы у него побелели. Мстивой только молча кивнул. Вольгаст закрыл на несколько мгновений глаза, каменея пятнистым от ожогов лицом. Ни дать ни взять рванул из тела стрелу и надумал припечь рану железом… Жило их три побратима, осталось двое. Хаген мне ничего не рассказывал о гейсах Вольгаста, а тоже были, наверное. Вольгаст поднял голову и оглядел всех нас, стоявших по склону, едва ли не с недоумением, зачем это мы живём, когда погиб Славомир… Белозёр-скому воеводе понадобилось усилие, чтобы повернуться к Мотивом и что-то тихо сказать, взяв за плечо, и из уст в уста передали:
— Князь Рюрик велит нам с тобой датчан миловать, если первыми не полезут. А вот если кто из Нового Града, с теми ратитьея без пощады. Нету у нас больше мира с князем Вадимом…
Помню, я сразу подумала про Нежату, уехавшего с Оладьей, а после — что Хаука и других теперь, пожалуй, отпустят за выкуп, если сыщется богатей, отдаст серебро.
— Кого с собой привёл? — спросил наш воевода, кивнув на второй корабль. И усмехнулся: — Уж не датчан ли?
— Гостей урманских, — ответил Вольгаст. — В Белоозере у меня зимовать напросились…
Урмане проворно убрали драконью морду со штевня, кинули мостки, черноволосый хёвдинг вышел на берег, направился к двоим воеводам. У него висел меч при бедре, но ножны были завязаны ремешком, и все это видели. Хёвдинг поклонился Мстивою, заговорил по-варяжски. Мстивой ответил на северном языке, он владел этой речью не хуже, чем нашей, словенской. Он совсем ничего не сказал о княжеском повелении. Он и не скажет. Я вспомнила его разговор со стариком у чёрного озера…
Локоть Блуда вонзился мне в рёбра.
— Смотри!
С лодьи Вольгаста на берег шёл человек, под которым упругие еловые доски гнулись с жалобным скрипом. Вот уж кто топнет ногою — семеро убегут!