— Не знаю я никакого лейб-медика! — словно очнувшись, взъярилась старуха. — Вон отсюда, скотина безмозглая!
Странный тип мгновенно исчез за дверью, вслед за чем на пол звучно шмякнулась мокрая губка, которую хозяйка в гневе сорвала с грифельной доски.
— Это был всего лишь Стефан Брабец, — упредила она вопрос студента. — Частный шпик. Каждый раз пытается влезть в новую шкуру, думает, никто не узнает в нем ряженого недоумка… Где какая заварушка, там и его длинный нос. Он бы и рад нажиться на вымогательстве, да ума не хватает… Сам-то он снизу, из Праги… Там все ему под стать… Я думаю, это от каких-то особых испарений. Пройдет время, и все станут такими, как он. Кто раньше, кто позже. Если двое встречаются, один лукаво склабится, чтобы другой подумал, будто про него что-то знают… А ты не замечал, детка, — старуху охватило какое-то странное беспокойство, и она начала расхаживать из угла в угол, — что Прага поражена безумием? От переизбытка таинственного. Ты и сам не в своем уме, только не знаешь этого! Однако здесь, наверху, в Градчанах, сходят с ума иначе… Тут скорее… окаменелое безумие… Тут все превращается в камень… Но когда-нибудь грянет гром и все ходуном заходит, как будто ожили каменные великаны и принялись крушить город… Я это, — старуха понизила голос почти до шепота, — я это еще ребенком от бабушки слыхала… Да, так вот, а Стефан Брабец, поди, носом чует, что на Градчанах что-то затевается. Что-то назревает.
Студент побледнел и невольно покосился на дверь.
— О чем вы? Что именно назревает?
Богемская Лиза продолжала говорить, как бы не слыша его.
— Поверь мне, детка, ты уже сумасшедший… Небось и впрямь хочешь стать властелином мира… А впрочем, дело понятное… Если бы в Чехии не было такого множества безумцев, мог ли зародиться в ней вечный очаг войны! Ну так и будь сумасшедшим, мальчик! В конце концов, мир принадлежит безумцам… Я была даже любовницей сербского короля Милана Обреновича, и лишь потому, что верила: я могу стать ею. Но я была далека от мысли стать королевой Сербии! — И вдруг она будто проснулась. — А почему ты не на войне?! Ах, вот как? Порок сердца?.. Ну-ну… А почему не считаешь себя Борживоем?
Не дав ему ответить, старуха неожиданно сменила тему:
— А сейчас куда идешь, мальчик? Со скрипкой-то?
— К графине Заградке. Я играю для нее.
Старуха с немалым удивлением подняла на него глаза. Она опять долго изучала лицо молодого человека, а затем кивнула, словно в подтверждение правильности собственных предположений.
— Да. Так и есть. Борживой. И она привечает тебя, Заградка?
— Она моя крестная мать.
Богемская Лиза расхохоталась:
— Крестная мать! Как же! Крестная!
Оттокар не мог взять в толк, что ее так рассмешило. Он хотел было повторить свой вопрос про Яна Жижку, но понял, что это будет еще одной напрасной попыткой.
Он достаточно давно знал эту женщину, чтобы догадаться по изменившемуся выражению ее лица: аудиенция окончена.
Смущенно пробормотав слова благодарности, Оттокар двинулся к двери.
Едва он завидел задремавший в последних лучах заката старый монастырь капуцинов, мимо которого ему предстояло пройти к городскому дворцу графини, как совсем рядом, словно в знак приветствия, раздался величавый звон колоколов храма св. Лоретты. И Оттокару почудилось, будто заиграл целый оркестр эоловых арф, и он оказался во власти чарующих звуков.
На него набегали мелодические воздушные волны, они обволакивали, донося дыхание укрытых за стенами садов, окутывали, подобно несказанно нежной вуали, сотканной в незримых горних мирах. Он застыл на месте и завороженно слушал и в какой-то миг как будто уловил звуки старинного хорала, распеваемого тысячью далеких голосов. Порой казалось, что это поет его душа, но уже в следующий миг звуки воспаряли над ним, чтобы, как эхо, замереть где-то в облаках. Иногда они слышались так явственно и близко, что он мог разобрать латинские слова, но вдруг эти звуки поглощало гудение колокольного баса, и они становились тихими, приглушенными аккордами, словно доносившимися из подземных монастырских галерей.
В каком-то полусне он прошел по украшенной березовыми ветвями Градчанской площади мимо Града, камни которого отражали и усиливали наплыв звуков с такой силой, что Оттокар почувствовал, как задрожали струны скрипки в футляре, будто она ожила в своем деревянном гробу.
Потом он стоял на площадке новой замковой лестницы и смотрел вниз — на широкое, окаймленное балюстрадой полотно из двух сотен гранитных ступеней. Они сбегали к морю крыш, сверкавших отблесками вечерней зари. Оттуда черной гусеницей ползла наверх какая-то процессия.
У нее была серебряная голова с пестрыми щупальцами — таким виделся издалека белый балдахин, который несли четыре священника в стихарях и епитрахилях, а под ним — архиепископ в красной шапочке, в туфлях из пурпурного шелка и в расшитой золотом литургической мантии. Ряды поющих людей одолевали ступень за ступенью.
Теплый неподвижный воздух весеннего вечера размывал огоньки свечей в руках причетников, и казалось, над лестницей парят прозрачные овальные блестки; за ними тянулись тонкие черные нити копоти, порой исчезавшие в голубоватых облачках, которые поднимались при каждом торжественном взмахе кадил.
Закат полыхал над городом, огненной каймой подсвечивал мосты, окрашивал багрянцем — золото, превращенное в кровь, — воды, бегущие между опор, горел в тысячах окон, как будто за ними бушевал пожар.
Студент не мог оторвать глаз от этой картины. У него не выходили из головы слова старухи о Влтаве и о том, что ее воды не раз становились алыми. Великолепное шествие, двигавшееся навстречу ему по ступеням лестницы, на какой-то миг привело его в сумасшедший восторг: да, именно таким и должен предстать перед ним мир, если когда-нибудь осуществится его безумная мечта о коронации.
Он закрыл глаза, не желая видеть людей, собравшихся вокруг, чтобы присоединиться к процессии. В эту минуту он хотел лишь одного — отринуть от себя прозаическую реальность.
Он повернулся и пошел прочь. Через дворы и площади Града, торопясь к графине и в то же время избегая людных мест.
Завернув за угол здания ландтага, он еще издали, к своему удивлению, увидел, что ворота Вальдштейнского дворца широко открыты.
Оттокар решил воспользоваться случаем и заглянуть в темные сады с диковинным, в руку толщиной, плющом на стенах и хоть краешком глаза увидеть чудесный ренессансный павильон и исторический Купальный грот. С детских лет, когда он впервые смог вблизи взглянуть на великолепие былых времен, оно глубоко запечатлелось в его душе как неизгладимое воспоминание, как чарующий образ некоей сказочной страны. Лакеи в обшитых серебром ливреях и с гладко выбритыми лицами — только короткие баки на висках — молча вытаскивали на улицу чучело лошади, на которой когда-то скакал Валленштейн{9}. Он узнал ее по багряной попоне и желтым стеклянным глазам. Когда-то, вдруг вспомнилось ему, они настолько поразили его, что даже являлись в детских снах как некое загадочное предзнаменование. И вот боевой конь стоял перед ним в лучах заката с привинченными к темно-зеленому помосту копытами, словно исполинская игрушка, которую выкатили из мира грез, перенеся в эпоху бескрылой, почти лишенной фантазии обыденщины, — а она пострашнее всех войн, ибо с тупым безразличием приемлет войну механических демонов против людей, в сравнении с чем все сражения Валленштейна покажутся заурядными кабацкими драками.
И вновь, как при виде процессии, у него мурашки пробежали по коже — этот конь, оставшийся без всадника, только и ждет, когда неустрашимо решительный муж, новый повелитель, оседлает и пришпорит его.
Оттокара не отрезвило даже чье-то ехидное замечание, мол, шкура у коня молью трачена. Он как бы не слышал этих слов. Зато вопрос ухмылявшегося лакея: «Не соизволит ли господин маршал сесть на коня?» — пробудил в нем такую бурю чувств, будто к нему воззвал глас повелителя судеб из святая святых бытия. А насмешливый тон не стоит даже замечать… «Ты и сам не в своем уме, только не знаешь этого», — час назад сказала старуха, но разве она не добавила: «В конце концов, мир принадлежит безумцам»?
Оттокар почувствовал, как удары сердца сотрясают все тело. Усилием воли он вырвался из потока грез и быстрым шагом двинулся в сторону Туншенского переулка.
С наступлением весны графиня Заградка имела обыкновение переезжать в маленький мрачный дворец своей сестры, покойной графини Моржины. Окна были надежно защищены от проникновения ярких лучей солнца, поскольку старуха ненавидела май с его теплым шаловливым ветерком и толпами празднично разодетых веселых людей. Ее собственный дом близ Страговского монастыря на самом высоком из городских холмов смыкал, как веки, свои ставни и погружался в глубокий сон.
Студент поднимался по узкой, выложенной кирпичом лестнице, которая вела прямо в холодный сумрачный коридор с мраморным полом и дверями в два ряда.
Бог весть как возникла легенда, будто в этом неуютном, напоминавшем присутственное место доме спрятаны немыслимые сокровища и водятся привидения.
Скорее всего, это выдумка какого-то шутника, решившего подчеркнуть враждебность всему романтическому, которую источал здесь каждый камень.
У студента мигом вылетели из головы все сладостные фантазии. Он вдруг почувствовал себя таким бедным и безвестным ничтожеством, что невольно расшаркался, прежде чем постучать в дверь.
Трудно себе представить нечто более неуютное, чем комната, где графиня Заградка сидела в кресле, зачехленном серой джутовой мешковиной. Старинный мейсенский камин, диваны, комоды, кресла, венецианская люстра не менее чем на тысячу свечей, бронзовые бюсты, рыцарские доспехи — все было укутано холстами, будто накануне аукциона; даже стены, снизу доверху увешанные миниатюрными портретами, задрапированы кисеей. «Защита от мух», — так, кажется, пояснила ему графиня, когда он, еще ребенком, спросил ее, для чего эти занавески на стенах. Или ему все приснилось? Он бывал здесь сотню, если не более раз, но не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел в этих комнатах хоть