Мне предстают создания света, соединенные в златую цепь, и одно из ее звеньев размыкается, чтобы принять новое звено — меня — в сообщество. Нет сомнений — происходит не символический ритуал вроде тех «мистерий», которые в земном мире, этом царстве теней, на тайных сборищах разыгрывают смертные, не одно из подобных тусклых отражений неземного блеска, — свершается живое и животворное действо иного мира…
Я слышу негромкий напевный шум моей крови: «Ты призван, Джон Ди, ты принят и избран, Джон Ди!»
— Стоящий с поднятой головой, раскинь свои руки!
Я простираю руки в стороны.
Тотчас же слева и справа кто-то крепко их сжимает, смыкается прочная цепь, и мое сердце ликует. Вместе с этим блаженным чувством приходит понимание, чем оно вызвано: звенья цепи несокрушимы; любые невзгоды, какие ни падут на меня, будут отражены мной не в одиночку, ибо на помощь придут бесчисленные союзники. Тысячекратно увеличится сила, тысячекратно возрастет стойкость, и побеждены будут все напасти и беды, отринута злоба смертных и ненависть демонов…
В упоении от радостной мысли, что отныне и навеки я под надежной защитой и принадлежу к единству, ощущая все новые волны счастливого восторга, я слышу голос, возглашающий:
— Сними одежды своих скитаний!
Радостно повинуюсь. Словно окалина со стали, осыпаются с меня почернелые лохмотья, одежды скитаний, опаленные огнем, который уничтожил мою земную обитель. Словно окалина…
Я мельком удивляюсь и понимаю: да, вот так мы сбрасываем одежды после скитаний, к какой бы цели ни привел путь. Словно окалина, упало когда-то платье к ногам княжны Асии…
Вдруг — быстрый удар, точно легким молоточком, поражает меня в голову. Никакой боли, напротив, удар благотворен, ибо над моим теменем взлетают снопы света… Им нет конца, свет возносится в небо и зажигает неисчислимые звезды… Это зрелище, звездное море света, дарует блаженство…
Неохотно и медленно я прихожу в себя.
Я облачен в белые одежды. Опускаю глаза, и тут их ласково касается луч света, посланный золотой розой, которая сверкает теперь и на моей груди.
Рядом мой друг — Гарднер, мы стоим в зале с призрачно высокими стенами, и со всех сторон доносится тихое гудение, словно здесь огромный пчелиный рой.
Ко мне приближаются светозарные белые существа, окруженные лучистым сиянием. Гудение нарастает, все слышней напев, все яснее ритм, и вот голоса сливаются в стройный хор:
Тысячи лет,
Глаз не смыкая,
Множим мы свет,
Тьму сокрушая.
В свете — спасение!
Выкован братством
Светлый клинок.
Блеск его жаркий —
Мира залог.
Он охраняет златой
Розы цветение!
Тьмы победитель,
Славу тебе поем,
Света хранитель,
Дух твой навек спасен.
Смертию смерть поправ,
Цепи земные сняв,
В сердце мятеж смири,
Цельный, в наш круг войди!
Как же много у тебя друзей! Все они были рядом, а ты во тьме ночной терзался страхом, не зная, где искать спасения!
И впервые меня неудержимо тянет рассказать о себе, но это желание оплетено тонкой прозрачной сетью печали, которая отчего-то снова опутала меня, хотя я не нахожу ее истока.
Гарднер не дает мне погрузиться в поиски причин этой странной грусти, в неуверенные, блуждающие без пути размышления, он берет меня за руку и увлекает за собой. Неведомыми путями мы снова оказываемся в парке возле приземистых ворот, ведущих во двор крепости. «Лаборант» останавливается и простирает руку к пышным розовым кустам, источающим пряное благоухание:
— Я садовник. Да-да, напрасно ты думал, будто я ученый, алхимик. А это — лишь одна из многих и многих роз, которые я взрастил в глиняном горшке, а затем предоставил им цвести на вольном воздухе.
Мы входим в ворота, впереди — башня.
Мой друг продолжает:
— Тебя всегда отличали глубокие познания в искусстве превращения простых металлов в золото. — Улыбка скользнула по его лицу, добродушная, но отчасти и насмешливо-укоризненная, так что я смущенно опустил глаза. — Поэтому тебе предоставлена лаборатория, ты сможешь заняться трудами, которых твоя душа жаждала с того самого мгновения, как родилось твое «я».
Мы поднимаемся в башню… Это башня Эльсбетштайна и в то же время — совсем, совсем другая. Постепенно я начинаю понимать сложное взаимодействие символов и того высокого смысла, которым все исполнено здесь, на моей истинной сокровенной родине.
Широкая винтовая лестница со ступенями из темного поблескивающего порфира приводит в знакомое помещение алхимической лаборатории. Я удивляюсь про себя: как оказалась великолепная просторная лестница там, где раньше едва умещалась старая деревянная развалина с выбитыми ступеньками. А сама лаборатория! Колоссальные своды теряются в недоступной глазу вышине, в синем сумраке плывут мерцающие созвездия… Надо мной — ночное небо! А далеко внизу, на земле, жарко пылают горны, кипит работа…
Неукротимое пламя созидания бьется в очаге. В огненном зареве словно отражен весь земной мир. Что-то шипит и тает, тьма озаряется светом, пестрая смесь расплывается, мгла редеет, грозные силы истребления, гибели, уничтожения связаны, закованы в цепи и брошены в чугунные тигли, они кипят и бурлят с неистовой, демонической мощью, но мудрая воля реторт и горнил их усмиряет.
— Трудись, созидай, пусть твоя страстная жажда творит золото, но… золото солнца! Приумножающий свет особо почитаем в нашем братстве.
Я внимаю высоким наставлениям. Мудрость, витающая вокруг, все озаряет ярким солнечным светом. Его ослепительные лучи испепеляют в моей душе жалкие крохи прежнего скудоумия, которое я мнил знанием. И только один робкий вопрос еще мечется в мыслях, точно блуждающий огонек:
— Скажи мне, друг… Прежде чем я раз и навсегда перестану задавать вопросы, ответь, кем был… то есть кто такой… Ангел западного окна?
— Ангел — эхо, всего лишь! Ангел сказал, что он бессмертен, и это правда. Он никогда не жил, потому и бессмертен. Неживший не ведает смерти. Не кто иной, как вы, заклинатели, были истоком знания и силы, благословений и проклятий Ангела, а вы считали истоком его. Он был лишь сгустком сомнений, знаний и магического искусства — всего, чем вы, сами о том не догадываясь, обладали. Вы, каждый порознь, добавляли что-то от себя в общую сумму, и потому каждого из вас откровения «посланника Божия» удивляли чем-то другим. Понятно и то, что он являлся в западном окне — запад это зеленое царство мертвого прошлого. Подобных «вестников» предостаточно обретается в полях царства тлена и разложения, много их и там, где вызревают споры гнили и плесени… Куда как лучше для людей было бы, если бы ни один из этих «ангелов» не появлялся в земном мире, однако надежда порой увлекает смертных на ложные пути… За спиной твоего Ангела западного окна прятался Бартлет Грин. Но теперь, когда пришел конец твоим сомнениям, с ним покончено. — Гарднер повернулся к тиглям и ретортам. — Все лишь vinculum[27], как говорили древние. Все быстротечное — символ, сравненье, сказал один из наших братьев{162}. Нам лишь видится, будто в этих сосудах что-то кипит. Орудия, инструменты, кажется, вот-вот разлетятся на куски, но их буйство — тоже лишь видимость. Смотри, вот глобус, это vinculum, воплощение связей, и только. Когда ты окончательно откажешься от знания, когда твое неведение станет совершенным, ты поймешь, как применить все, что собрано в этой лаборатории, для приумножения солнечного золота. И тогда, если коснешься точки на глобусе, от твоего перста устремятся теплые токи добра и мира… или в том месте земли родятся сокрушительные смерчи и шквалы, взметенные твоей холодной очищающей силой. Будь же осмотрителен и храни свой огонь! Помни: что бы ты ни совершил, люди усмотрят в твоих деяниях перст Божий и примутся творить новых ангелов, призывая их с запада. А сколько уже являлось тех, кто не был призван, однако вступил на этот путь и сгубил себя тем, что принял обличье «ангела»…
— И это… все это… моя миссия?! — В страхе перед огромной ответственностью я едва в силах говорить.
Спокойно поясняет адепт:
— Величие человека в каждом новом поколении это не обретение нового знания, но умение его приложить. Слово Божие вечно и неизменно, неизменно велика и мера, назначенная Им.
— Как же я буду ткать ковер судьбы, не владея даже азами ремесла? — То был последний вопль робости, глубоко укоренившиеся в человеческой душе плевелы, взращенные трусостью, родной сестрою ложного кумира — высокомерия.
Гарднер, не проронив в ответ ни слова, ведет меня к порфировой лестнице, мы спускаемся, подходим к воротам в стене. Он молча простирает руку к парку. И вдруг исчезает…
Солнечные часы на белой каменной стене, горячей от полуденного зноя, фонтан, чьи неустанные струи, беспечно распевая свою песенку, снова и снова стремятся ввысь, — они дают отраду и покой моим глазам.
Из ржавого железного стержня, намертво закрепленного в стене, солнечный свет выгоняет росток — темную черту, тень. Время создано — тенью.
Время создано тенью!
И плеск фонтана аккомпанирует движению времени-тени, с шутливой важностью подыгрывают ему звонкие струи. Время — лишь тень, все наши труды и дела — бессмысленный плеск воды во времени… Всюду и везде связи, все взаимосвязано, даже пространство — vinculum, и время — лишь vinculum, связи, сцепления, которые охватывают любой временной отрезок и любой пространственный образ…
Поглощенный размышлениями об этих, прежде не раскрывавшихся моему разуму областях деятельного духа, я тихо прошел между кустами и клумбами к вековым тисам, осеняющим пустую могилу. Снова солнечный свет своей волшебной игрой создает впечатление удивительной глубины дальних уголков парка, на самом же деле таких близких. Снова мне чудится, будто из тенистых глубин выступает, мерцая в солнечных лучах, фигура в светозарных одеждах… Ни страха, ни радости в моем сердце не пробуждается, когда сверкающее легкое видение замирает, приобретает ясные очертания и медленно обращает свой взор на меня, подобно отражению в зеркале, которое повторяет наши движения. Нет, никаких зеркал больше нет! Та, кто плавно шествует в отдалении, — создание света, что общего у нее с тенями и отражениями?